Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

Однажды вечером, когда в своей комнате я готовилась ко сну, они вышли в сад.

— Короче, — говорил Ламбер, — ты считаешь, что я неспособен самостоятельно руководить газетой?

— Я этого не говорила. Я сказала, что, если Воланж возьмет тебя в качестве подставного лица, ты ничем не будешь руководить.

— А то, что он может доверять мне, предложив без задней мысли подобный пост, кажется тебе невероятным!

— До чего ты наивен! Репутация у Воланжа все еще слишком подмочена, чтобы он осмелился афишировать свое имя, вот он и рассчитывает исподтишка манипулировать тобой.

— О! Ты веришь в свою проницательность, потому что изображаешь из себя циника, но неприязнь и тебя делает слепой. Воланж — это личность.

— Он подлец, — спокойно заметила Надин.

— Согласен, он совершил ошибку; но я отдаю предпочтение людям, у которых ошибки остались позади, а не тем, у кого они впереди, — со злостью сказал Ламбер.

— Ты имеешь в виду Анри? Я никогда не делала из него героя, но он честный, порядочный человек.

— Был таким, однако теперь отдает себя на съедение политике и собственному общественному лицу.

— Мне кажется, он скорее одержал победу, — бесстрастным тоном сказала Надин. — Пьеса, которую он написал, это лучшее из всего, что он сделал.

— Ну нет! — возразил Ламбер. — Я нахожу ее отвратительной. К тому же это скверная акция; мертвые мертвы, и надо оставить их в покое; не стоит разжигать ненависть среди французов...

— Напротив! — сказала Надин. — Люди чертовски нуждаются в том, чтобы им освежили память.

— Цепляться за прошлое — это ни к чему не ведет, — заметил Ламбер.

— А я не согласна, чтобы его забывали, — возразила Надин и сухо добавила: — Не понимаю, когда прощают.

— А кто ты такая и что ты сделала, чтобы проявлять такую суровость? — спросил Ламбер.

— Я сделала бы не меньше, чем ты, если бы была мужчиной, — ответила Надин.

— Если бы я сделал в десять раз больше, я все равно не позволил бы себе бесповоротно осуждать людей, — заявил он.

— Ладно! — сказала она. — Тут мы никогда не придем к согласию. Пошли спать.

Наступило молчание, потом Ламбер заявил решительным тоном:

— Я уверен, что Воланж совершит нечто грандиозное.

— Сомневаюсь, — сказала Надин. — Но в любом случае я не понимаю, какое отношение это имеет к тебе. Руководить непонятной газетенкой, которая по-настоящему даже не принадлежит тебе, в этом нет ничего грандиозного.

— А ты веришь, что я когда-нибудь совершу нечто грандиозное? — полушутливым тоном спросил Ламбер.

— О! Не знаю, — ответила она. — К тому же мне плевать на это. Почему обязательно надо стремиться к чему-то великому?

— Пускай уж я буду пай-мальчиком, во всем послушным тебе, это все, чего ты от меня ждешь?

— Но я ничего не жду, я принимаю тебя таким, какой ты есть.

Интонации ее были нежными, хотя ясно говорили о том, что она отказывается произносить слова, которые хотелось бы услышать Ламберу. Он не унимался, продолжая настаивать:

— А что я собой представляю? Какие способности ты у меня признаешь?

— Ты умеешь делать майонез, — весело отвечала она, — и водить мотоцикл.

— И кое-что другое, о чем я умолчу, — с усмешкой сказал он.

— Терпеть не могу, когда ты становишься вульгарным, — рассердилась она и громко зевнула. — Пойду спать.

Гравий заскрипел у них под ногами, и дальше в саду уже не было слышно ничего, кроме настырного хора кузнечиков.

Я долго слушала их хор: прекрасная ночь! Все звезды в небе были на своих местах, и все везде было на месте. А между тем внутри себя я чувствовала пустоту, бесконечную пустоту. Льюис написал мне еще два письма и разговаривал со мной гораздо лучше, чем в первом, однако чем больше я ощущала его живым, реальным, тем больше угнетала меня его печаль. Я тоже испытываю печаль, однако это нас не сближает. «Почему вы так далеко?» — шепчу я. И он, как эхо, вторит мне: «Почему вы так далеко?» — но в голосе его слышится упрек. Потому что мы разлучены, нас разделяет решительно все и даже наши усилия воссоединиться.

Зато эти двое могли бы обратить свою любовь в счастье; меня раздражала их неловкость. В тот день они решили поехать с ночевкой в Париж, где-то в середине дня Ламбер вышел из павильончика в элегантном фланелевом костюме с изысканным галстуком. Надин лежала на траве, на ней была юбка в цветочек, вся в пятнах, хлопчатая блузка, грубые босоножки. Он крикнул ей немного сердито:

— Поторопись, пора собираться, а то мы опоздаем на автобус.

— Я же сказала тебе, что хочу ехать на мотоцикле, — ответила Надин, — это гораздо интереснее.

— Но мы приедем грязные как чушки; к тому же смешно переодеваться, когда садишься на мотоцикл.

— А я и не собираюсь переодеваться! — решительно заявила она.

— Неужели ты поедешь в Париж в таком виде? — Надин не ответила, и он огорченно призвал меня в свидетели: — Какая жалость! Она могла бы так замечательно выглядеть, если бы не ее анархизм! — Он окинул Надин критическим взглядом: — Тем более что неряшливость тебе совсем не к лицу.

Надин считала себя некрасивой и главным образом с досады не желала быть женственной; ее озлобленная небрежность не позволяла заподозрить, насколько она чувствительна к любым замечаниям, касающимся ее внешнего вида; лицо ее исказилось:

— Если тебе нужна женщина, которая с утра до вечера занимается собой, обратись в другое место.

— Разве долго надеть чистое платье, — продолжал Ламбер. — Я никуда не могу вывести тебя, если ты будешь выглядеть дикаркой.

— А я не нуждаюсь в том, чтобы меня куда-то выводили. Ты воображаешь, что мне хочется щеголять с тобой под руку там, где нас будут окружать метрдотели и декольтированные женщины? К черту! Если хочешь изображать Дон Жуана, найми манекена сопровождать тебя.

— Не вижу ничего оскорбительного в том, чтобы пойти потанцевать в какое-нибудь приличное кабаре, где можно послушать хороший джаз. А вы видите? — обратился он ко мне.

— Думаю, Надин не любит танцевать, — осторожно ответила я.

— Она прекрасно танцевала бы, если бы захотела!

— Вот именно, а я не хочу, — заявила она. — Кривляться на танцевальной площадке — мне это не нравится.

— Тебе понравилось бы, как любой другой, — возразил Ламбер; он слегка покраснел. — И понравилось бы одеваться, бывать где-нибудь, если бы только ты была искренна. Обычно говорят: мне это не нравится, и, конечно, лгут. Мы все зажаты и лицемерны. Не пойму отчего. Почему считается преступлением любить красивую мебель, красивую одежду, роскошь и развлечения? На самом деле все это любят.

— Клянусь тебе, мне на это плевать, — сказала Надин.

— Говорить можно что угодно! Забавно, — продолжал он со страстью, немного смутившей меня, — надо все время пыжиться, все время отказываться от своих убеждений. Нельзя ни смеяться, ни плакать, когда хочется, ни делать, что тебе нравится, ни думать, что думаешь.

— Но кто же вам это запрещает? — спросила я.

— Не знаю, и это хуже всего. Мы все обманываем друг друга, и никто не знает почему. Так сказать, приносят жертву ради чистоты: только где она, чистота? Пускай покажут мне! И во имя этой чистоты отказываются от всего, ничего не делают, ничего не добиваются.

— Чего же ты хочешь добиться? — с насмешкой спросила Надин.

— Вот ты смеешься, но это тоже лицемерие. Ты гораздо более чувствительна к успеху, чем хочешь показать; ведь не с кем-нибудь, а именно с Перроном ты отправилась в путешествие, и со мной ты говорила бы другим тоном, если бы я был важной персоной. Все обожают успех, и все любят деньги.

— Говори за себя, — сказала Надин.

— А почему не любить деньги? — продолжал Ламбер. — Пока мир таков, каков он есть, лучше быть с теми, кто их имеет. Да будет тебе! Ты так гордилась, получив в прошлом году меховую шубу, и умираешь от желания попутешествовать в свое удовольствие; ты была бы рада проснуться миллионершей, только никогда не признаешься в этом: боишься быть самой собой!

— Я знаю, кто я есть, и меня это вполне устраивает, — язвительно сказала она. — Это ты боишься быть самим собой: буржуазным интеллигентиком. Ты прекрасно знаешь, что не создан для великих свершений. И вот теперь ставишь на социальный успех, деньги и прочее. Ты превратишься в сноба и гнусного карьериста, тем дело и кончится.

— Бывают минуты, когда ты просто-напросто заслуживаешь хорошей пощечины, — сказал Ламбер, поворачиваясь спиной.

— Попробуй! Клянусь тебе, это опасно.

Я следила за Ламбером глазами, спрашивая себя: в чем причина его вспышки, что он против воли подавляет в себе? Стремление выбрать самый легкий путь? Невысказанные амбиции? Или хочет, например, принять предложение Воланжа, не решаясь вызвать осуждение своих друзей? Быть может, он убедил себя, что запреты, которые, как он чувствовал, его окружают, мешают ему стать важной персоной? Или желает, чтобы ему спокойно разрешили быть никем?