Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

— Говорят, вы недавно вернулись из Нью-Йорка? — обратился он ко мне. — Какая изумительная страна, не правда ли? Можно подумать, грандиозный сон избалованного ребенка. А эти огромные рожки с мороженым, которые они так любят, я вижу в них символ всей Америки.

— А мне там совсем не понравилось, — сказала крашеная блондинка, — все слишком чисто, слишком безупречно; в конце концов хочется встретить мужчину в рубашке сомнительной чистоты, с двухдневной щетиной.

Я не возражала, позволив им с помощью избитых фраз рассказывать мне о стране, откуда я только что вернулась: «страна взрослых детей», «отвратительных любовников», «женский рай», «лихорадочный вихрь жизни». По поводу небоскребов Дюдюль даже отважился произнести слово фаллос. Слушая их, я думала, что на самом деле ни у кого нет права вменять в вину интеллектуалам утонченную чувствительность; ведь эти люди — светские и иже с ними — разгуливали по жизни, ослепленные скверными клише, с душой, задавленной штампами. В то время как Робер, Анри беспечно дают себе волю любить то, что любят, скучать от того, что наводит на них скуку, и, если какой-то король шествует совершенно голый, они не станут восторгаться вышивкой его платья; они прекрасно знают, что сами создают образцы, которым усердно будут подражать снобы, изображающие изысканные реакции; их слава дает им возможность оставаться естественными, в то время как ни Дюдюль, ни Люси, ни лощеные стройные молодые женщины, которые перед ней заискивают, никогда не позволяют себе ни минуты искренности. Я испытывала по отношению к ним острую жалость. Их удел — тщетная жажда успеха, жгучая зависть, пустые победы и поражения. А ведь на земле существует столько всего, что можно безгранично любить и ненавидеть! И тут меня озарило: «Робер прав. Равнодушия не существует». Даже здесь, хоть это и не стоило того, меня сразу охватывало негодование или отвращение; я проникалась убеждением, что в мире есть множество вещей, которые следует любить и ненавидеть, и я прекрасно сознавала: ничто не искоренит во мне этой уверенности. Да, только из-за усталости, по лени, стыдясь своего невежества, я глупо утверждала обратное.

— Ты никогда не встречалась с моей дочерью? — спросила Люси, награждая Поль одной из своих недобрых улыбок.

— Нет.

— Скоро увидишь; она очень красива: по типу своей красоты она напоминает тебя, какой ты была раньше. — На губах Люси снова появилась улыбка, которая тут же угасла: — У вас много всего общего.

Я решила не уступать ей в грубости:

— Да, говорят, ваша дочь ничуть на вас не похожа.

Люси посмотрела на меня с нескрываемой враждебностью; в ее взгляде сквозило едва ли не тревожное любопытство, словно она спрашивала себя: «А нет ли иной манеры, чем моя, быть женщиной и извлекать из этого пользу? Может, я чего-то не понимаю?» И снова она обратила свой взгляд на Поль:

— Ты должна как-нибудь прийти ко мне в «Амариллис», я тебя немного приодену; быть хорошо одетой — это меняет женщину.

— Было бы очень жаль, если бы Поль изменилась, — возразила я. — Модных женщин тьма тьмущая, а Поль — одна.

Люси, казалось, немного опешила.

— Во всяком случае, если ты вдруг перестанешь презирать моду, ты всегда желанная гостья в моих салонах; к тому же я знаю одного косметолога, который творит чудеса, — добавила она, повернувшись на своих высоких каблуках.

— Тебе следовало бы спросить ее, почему она сама не воспользуется его услугами, — сказала я Поль.

— Я никогда не умела им отвечать, — возразила она. Ее скулы стали фиолетовыми, а нос заострился — то была ее манера бледнеть.

— Хочешь уйти?

— Нет, это будет выглядеть поражением.

К нам устремилась Клоди с сияющими глазами распаленной сплетницы.

— Видите вон ту маленькую, рыжеволосую, которая только что вошла, — это дочь Бельом, — сказала она.

Поль обернулась, я — тоже. Жозетта была не маленькой и принадлежала к редкостному типу рыжеволосых, чья буйная шевелюра украшает молочной белизны кожу блондинок; ее чувственный, скорбный рот и огромные глаза вызывали ощущение, будто ее пугает собственная красота. Легко было понять, что любой мужчина испытывал желание не оставить равнодушной такую женщину. Я с тревогой взглянула на Поль; она застыла с бокалом шампанского в руках, глаза ее широко открылись, словно она услышала голоса, злобные голоса.

Сердце мое возмущалось: за какое преступление она расплачивалась? Почему ее сжигали живьем, в то время как вокруг нас все эти женщины улыбались? Я готова была признать, что она сама повинна в своем несчастье; она не пыталась понять Анри, жила несбыточными мечтами, выбрав лень и рабство, но ведь она никому никогда не причиняла зла и не заслуживала столь жестокого наказания. Мы всегда расплачиваемся за собственные ошибки, вот только бывают двери, куда никогда не стучат кредиторы, а есть и другие, которые они взламывают, — это несправедливо. Поль принадлежала к числу неудачников, и я не в силах была смотреть на слезы, катившиеся из ее глаз, которых она, казалось, не замечала; я заставила ее очнуться, взяв за руку и сказав:

— Пошли отсюда.

— Да.

Когда, попрощавшись наспех, мы очутились на улице, Поль мрачно посмотрела на меня.

— Почему ты ни разу не предостерегла меня? — спросила она.

— Предостерегла? От чего?

— От того, что я выбрала неверный путь.

— Но я так не думаю.

— Странно, что ты об этом не подумала.

— Ты хочешь сказать, что жила слишком замкнуто? Она пожала плечами.

— Я не сказала своего последнего слова. Я знаю, что бываю отчасти глупа, но уж если понимаю, то понимаю.

Меж тем, выходя из автобуса, она заставила себя улыбнуться:

— Спасибо, что пошла со мной. Ты оказала мне большую услугу. Я не забуду.

Надин провела в Париже всю неделю. Когда она вновь появилась в Сен-Мартен, я спросила ее о Ламбере: он писал ей и должен был вернуться через неделю.

— Вот уж он разъярится, — ликующим тоном заявила она. — Я встречалась с Жоли, и мы с ним переспали. Представляешь себе вид Ламбера, когда я расскажу ему об этом!

— Надин! Не рассказывай ему!

Она в замешательстве взглянула на меня:

— Ты мне тысячу раз повторяла, что приличные люди друг другу не лгут. Прежде всего — откровенность!

— Нет. Я говорила тебе, что отношения надо строить так, чтобы ложь была недопустима. Но у тебя с Ламбером пока еще все не так, совсем не так. К тому же, — добавила я, — речь идет не о том, чтобы поведать ему, из уважения к искренности, истинное событие твоей жизни: ты придумала эту историю нарочно, чтобы, рассказав, причинить ему боль.

Надин усмехнулась в нерешительности:

— О! Когда ты начинаешь изображать из себя колдунью!..

— Я ошибаюсь?

— Разумеется, я хотела наказать его; и он этого вполне заслуживает.

— Ты сама признаешь, что он всегда делает то, что тебе хочется: один-единственный раз, когда он не уступил, ты могла бы вести честную игру.

— Он делает то, что я хочу, потому лишь, что ему нравится изображать из себя маленького мальчика, это не более чем комедия. А в действительности все что угодно значит для него больше, чем я: Анри, газета, его отец, расследование...

— Ты слепа. Для Ламбера ты дороже всего на свете.

— Это ты так считаешь. А он никогда ничего подобного мне не говорил.

— Ты, верно, не поощряла его.

— Разумеется, я не выпрашивала у него объяснений в любви. Я с некоторым любопытством посмотрела на нее:

— Вам ведь случается иногда говорить о своих чувствах?

— Это не те вещи, о которых говорят, — возмутилась она. — Что ты себе воображаешь?

— Разговор помогает понять друг друга.

— Но я и так прекрасно все понимаю.

— Тогда ты должна понимать, что Ламбер не вынесет твоей измены; ты причинишь ему страшную боль и бесповоротно погубишь ваши отношения.

— И все-таки забавно, что именно ты советуешь мне лгать. — Она усмехалась, но явно почувствовала облегчение. — Ладно, я ничего ему не скажу.

Ламбер приехал через день; о своем путешествии он говорил мало и рассчитывал снова поехать туда в сентябре, чтобы собрать более точные сведения; Надин, казалось, помирилась с ним. Вместе они подолгу загорали в саду, вместе гуляли, читали, спорили, строили планы. Ламбер позволял Надин нежить его и охотно подчинялся ее капризам; но иногда испытывал потребность доказать себе свою независимость, тогда он садился на мотоцикл и носился по дорогам со скоростью, которая явно пугала его самого. Надин всегда ненавидела чужое одиночество; к ее ревности на этот раз примешивалась зависть; из-за несогласия Ламбера и моего решительного сопротивления она отказалась от намерения водить мотоцикл, зато попыталась в какой-то мере приручить его: покрасила в ярко-красный цвет крылья и привязала к рулю талисманы; однако, несмотря на все усилия, мотоцикл оставался в ее глазах символом мужских удовольствий, источником которых была не она и которые к тому же не могла разделить сама; это был наиболее частый повод ее ссор с Ламбером, но речь тут шла о ругани без колкостей.