Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

— Да. Это глупо, а все потому, что я глупа: мне казалось, что на другой день после генеральной репетиции все вдруг изменится; например, мама не осмелится больше разговаривать со мной так, как раньше; а главное, в душе я почувствую себя иной.

— Когда ты будешь много играть и почувствуешь уверенность в своем таланте, только тогда тебе все покажется иным.

— Нет, то, что я себе представляла... — Жозетта заколебалась. — Это было волшебство. — Она выглядела трогательной, когда пыталась облечь в слова свои неясные мысли. — Когда кто-то влюбляется в вас, по-настоящему влюбляется, это волшебство, все преображается; я думала, что после генеральной репетиции так и будет.

— Ты мне говорила, что в тебя никто не был влюблен. Она покраснела.

— О! Один раз, это случилось всего один раз, когда я была совсем молоденькой, я только что вышла из пансиона, я даже не помню хорошенько.

— Однако, судя по твоему виду, ты все помнишь, — с улыбкой заметил Анри. — Кто это был?

— Один молодой человек; но он уехал в Америку, я забыла его, это было давно.

— А мы с тобой? — спросил Анри. — Тут нет хоть чуточки волшебства? Она взглянула на него с некоторым укором:

— О! Ты очень мил и говоришь мне милые вещи, но это не на всю жизнь.

— Молодой человек — тоже, раз он уехал, — не без досады возразил Анри.

— Ах! Оставь меня в покое с этой историей, — сказала Жозетта сердитым голосом, какого Анри никогда у нее не слышал. — Он уехал, потому что не мог поступить иначе.

— Но он ведь не умер?

— Откуда ты знаешь? — сказала она.

— Прости меня, дорогая, — молвил он, удивленный ее резкостью. — Он умер?

— Умер. Умер в Америке. Ты доволен?

— Я не знал, не сердись, — прошептал Анри, возвращаясь с ней к столику. Стало быть, по прошествии десяти лет она все еще хранила столь жгучие воспоминания? «Может ли она любить сильнее, чем любит меня? — с досадой спрашивал себя Анри. — Тем лучше, если она не любит, в таком случае на мне нет ответственности и я не виноват». Он выпил один за другим несколько бокалов. Внезапно все предметы вокруг него обрели способность говорить: до чего пленительны были высказываемые ими с невероятной быстротой суждения, которые улавливал он один; к несчастью, он тут же забывал их; деревянная палочка, небрежно положенная поперек одного из бокалов, — он уже не помнил, что она означала; а люстра, эта огромная хрустальная подвеска, что она собой представляет? Птица, которая раскачивалась на голове Люси, да это же погребальная стела: мертвая, набитая соломой, она сама была собственным надгробным памятником — как Луи. Почему бы Луи не преобразиться в птицу? По сути, все они были зверушками-оборотнями; время от времени в их мозгу происходил маленький электрический толчок, и тогда слова срывались с губ.

— Посмотри, — обратился он к Жозетте. — Их всех превратили в людей: шимпанзе, пуделя, страуса, тюленя, жирафа, и они говорят, говорят, но никто не понимает, что говорят ему другие. Видишь, и ты меня не понимаешь: мы с тобой тоже не одной породы.

— Нет, я не понимаю, — отвечала Жозетта.

— Это не важно, — снисходительно сказал он, — совсем не важно. — Анри встал: — Пойдем танцевать.

— Но что с тобой происходит? Ты наступил мне на платье. Ты слишком много выпил?

— Слишком никогда не бывает, — отвечал он. — Ты правда не хочешь немного выпить? Это так хорошо. Можно сделать что угодно: ударить Дюдюля или поцеловать твою мать.

— Не станешь же ты целовать маму? Что с тобой? Я никогда тебя таким не видела.

— Еще увидишь, — сказал он. Множество воспоминаний причудливо кружилось у него в голове, на память пришли слова Ламбера, и он торжественно произнес: — Я интегрирую зло!

— Что ты такое говоришь? Давай сядем.

— Нет, потанцуем.

Они танцевали, садились и снова танцевали; Жозетта мало-помалу развеселилась.

— Посмотри на высокого человека, который только что вошел, это Жан-Клод Сильвер, — с восхищением сказала она. — Это действительно очень хорошее кабаре, надо будет вернуться сюда.

— Да, здесь хорошо, — согласился Анри.

Он с удивлением огляделся вокруг. Что он, собственно, здесь делал? Предметы вдруг смолкли, его мутило и хотелось спать. «Должно быть, это и есть загул». По крайней мере, таким образом можно ускользнуть, на одну ночь можно ускользнуть: немного везения — много виски, говорил Скрясин, а он знал в этом толк; с шампанским это тоже удавалось: забывались собственные провинности и мотивы, забывалась ненависть, забывалось все.

— Здесь хорошо, — повторил Анри и мысленно продолжил: «Ведь, развлекаются, как они говорят, не ради развлечений, не так ли? Мы вернемся, дорогая, мы сюда вернемся».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

До чего странная затея — жить любовью, отказываясь от нее. Письма Льюиса разрывали мне сердце. «Неужели я буду любить вас с каждым днем все сильнее и сильнее?» — писал он мне. И еще в другой раз: «Странную шутку вы со мной сыграли. Я не могу больше приводить к себе женщин на одну ночь. Тем, кому я мог бы подарить кусочек своего сердца, мне нечего больше предложить». Как мне хотелось, читая эти слова, броситься в его объятия! А раз этого нельзя, я должна была бы сказать ему: «Забудьте меня». Но я не желала говорить этого; я хотела, чтобы он любил меня, я хотела той боли, какую причиняла ему, я претерпевала его печаль с раскаянием и сама тоже страдала. Как медленно движется время, как быстро оно пролетает! Льюис по-прежнему находился далеко от меня, а я день ото дня приближалась к своей старости; наша любовь старела, однажды она умрет, так и не успев пожить. Эта мысль была невыносима. Я радовалась, покидая Сен-Мартен и вновь обретая в Париже своих больных, друзей, шум, занятия, которые мешали мне думать о себе.

С июня я почти не видела Поль. Клоди занялась ею и пригласила на лето в свой бургундский замок: к величайшему моему удивлению, Поль согласилась. Когда по возвращении в Париж я позвонила ей, то была сбита с толку наигранной учтивостью и сдержанностью ее тона:

— Разумеется, я буду рада тебя видеть. Мы могли бы пойти на вернисаж Маркадье, ты свободна завтра?

— Я бы предпочла встретиться с тобой в более спокойной обстановке; у тебя нет другого времени?

— Дело в том, что я очень занята. Подожди. Ты можешь зайти завтра после обеда?

— Меня это вполне устраивает. Договорились.

Впервые за долгие годы Поль, открывая мне дверь, была одета по-городскому; на ней был серый шерстяной костюм по последней моде и черная блузка, волосы подняты вверх и подстрижены челкой на лбу; она выщипала брови; лицо ее располнело и слегка покрылось красными прожилками.

— Как дела? — сердечно спросила она. — Хорошо провела каникулы?

— Превосходно. А ты? Ты осталась довольна?

— Я в восторге, — сказала она тоном, показавшимся мне исполненным намеков. Она смотрела на меня со смущенным и в то же время вызывающим видом. — Ты не находишь, что я изменилась?

— Ты великолепно выглядишь, — ответила я. — И у тебя отличный костюм.

— Мне подарила его Клоди: это костюм от Бальмена{113}.

Возразить было нечего ни против столь изысканного покроя, ни против ее элегантных лодочек. И, возможно, лишь потому, что я не привыкла к ее новому стилю, Поль казалась мне еще более странной, чем в своих вышедших из моды туалетах, которые она изобретала для себя прежде. Поль села, скрестив ноги, и закурила сигарету.

— Знаешь, — сказала она с усмешкой, — я стала другой женщиной. Я не знала хорошенько, что отвечать, и тупо спросила:

— Это влияние Клоди?

— Клоди была всего лишь предлогом. Хотя она очень значительная личность, — ответила Поль и задумалась на секунду. — Люди гораздо интереснее, чем я думала. Как только перестаешь держать их на расстоянии, они сразу стараются проявить любезность. — Она окинула меня критическим взглядом. — Тебе следовало бы чаще бывать где-то.

— Возможно, — трусливо согласилась я. — А кто туда приезжал?

— О! Все, — произнесла она восторженным тоном.

— Ты тоже собираешься открыть салон? Она засмеялась:

— Думаешь, я на это не способна?

— Напротив.

— Напротив? — с высокомерным видом повторила она. И, немного помолчав, сухо заметила: — Во всяком случае, речь сейчас о другом.

— О чем же?

— Я пишу.

— Прекрасно! — с подчеркнутым воодушевлением поспешила сказать я.

— Я никак не представляла себя писательницей, — с улыбкой сказала Поль, — но там все в один голос заявили, что это преступление — позволить пропасть стольким талантам.

— И что же ты пишешь? — спросила я.

— Можно назвать это как угодно: новеллы или поэмы. Это не укладывается в определенные рамки.

— Ты показывала свою работу Анри?

— Конечно нет. Я только сказала ему, что пишу, но ничего не показывала. — Она пожала плечами: — Я уверена, что его это смутит. Он никогда не пытался придумать новые формы. Впрочем, свой опыт я должна осуществить сама. — Взглянув мне прямо в лицо, она торжественно произнесла: — Я открыла для себя одиночество.