Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

— Ты больше не любишь Анри?

— Конечно люблю, но как свободная личность. — Она бросила сигарету в пустой камин. — Его реакция была любопытной.

— Он осознал, что ты изменилась?

— Разумеется: он неглуп.

— В самом деле.

Зато я чувствовала себя глупой и вопросительно смотрела на Поль.

— Прежде всего, после его возвращения я не давала о себе знать, — с удовлетворением заявила она. — Я дождалась, пока он сам позвонит, что он тут же и сделал. — Она на секунду сосредоточилась. — Я надела свой лучший костюм, с очень спокойным видом открыла ему дверь, и он сразу переменился в лице; я почувствовала, что он взволнован; он уставился в окно, повернувшись ко мне спиной, чтобы спрятать свое лицо, пока я не спеша говорила ему о нас, о себе. А потом он с очень странным видом взглянул на меня. И я поняла, что он принял решение испытать меня.

— Зачем ему понадобилось тебя испытывать?

— В какой-то момент он готов был предложить мне снова начать совместную жизнь, но потом взял себя в руки. Анри хочет быть уверенным во мне. Он вправе сомневаться: в последние два года ему нелегко пришлось со мной.

— И что?

— Он с серьезным видом объяснил мне, что влюблен в малютку Жозетту. — Она громко рассмеялась. — Ты можешь себе представить?

— У него с ней роман, так ведь? — в нерешительности отозвалась я.

— Разумеется. Но зачем ему было приходить и рассказывать мне, что он ее любит. Если бы он любил ее, то, конечно, не сказал бы мне этого. Понимаешь, он проверял меня. Но я заранее выиграла, потому что самодостаточна.

— Понимаю, — сказала я, собрав все свое мужество, дабы наградить ее полной доверия улыбкой.

— Самое забавное, — весело продолжала Поль, — что он в то же время невообразимо кокетничал: он не хочет, чтобы я была ему в тягость, но если я перестану любить его, то, думаю, он был бы способен убить меня. Да, он заговорил о музее Гревена.

— В связи с чем?

— Просто так, ни с того ни с сего. Вроде бы у какого-то академика — Мориака или Дюамеля — будет своя восковая фигура в музее Гревена; сама понимаешь, Анри на это наплевать. По сути, это был намек на тот знаменитый день, когда он влюбился в меня. Он хочет, чтобы я не забывала.

— Это как-то сложно, — заметила я.

— Да нет, — возразила она. — Это наивно. Впрочем, есть одна очень простая вещь, которую надо сделать. Через четыре дня генеральная репетиция: я поговорю с Жозеттой.

— Что ты собираешься ей сказать? — с тревогой спросила я.

— О! Все и ничего. Я хочу завоевать ее, — с непринужденным смехом сказала Поль. Она поднялась: — Ты действительно не желаешь пойти на вернисаж?

— У меня нет времени.

Она водрузила на голову черный берет, натянула перчатки.

— Только откровенно: как ты меня находишь?

Теперь уже не в своей душе, а на ее лице я находила ответы. И потому твердо заявила:

— Ты великолепна!

— Увидимся в четверг на генеральной, — сказала она. — Ты придешь на ужин?

— Разумеется.

Я вышла вместе с ней. У Поль изменилась даже походка. Она уверенно шла своим путем, но то была уверенность лунатика.

За три дня до генеральной мы с Робером присутствовали на одной из репетиций «Тех, кто выжил». И оба пришли в восторг. Мне нравятся все книги Анри, они затрагивают меня лично; но я признала, что никогда еще он не создавал ничего столь прекрасного. Для него были новы и эта словесная сила воздействия, и этот лиризм — и шутовской, и мрачный. К тому же на сей раз не было никакого разрыва между интригой и идеями: достаточно было внимательно следить за развитием сюжета, и смысл пьесы захватывал вас, ибо полностью соответствовал необычному и убедительному сюжету, обладал богатством реальности. «Вот это настоящий театр!» — говорил Робер. Я надеялась, что все зрители воспримут спектакль как мы. Правда, эта драма, сочетавшая в себе трагедию и фарс, говорила напрямик обо всем, что могло их отпугнуть. Когда в день генеральной репетиции поднялся занавес, я ощущала сильное беспокойство. У малютки Жозетты явно недоставало способностей, но, когда люди стали шуметь, она держалась отлично. После первого акта много аплодировали. И еще больше в конце, это был настоящий триумф. Действительно, в жизни писателя, даже довольно удачливого, бывают нешуточные моменты подлинной радости; должно быть, это очень волнует, если осознаешь вдруг, что дело твое удалось.

Когда я вошла в ресторан, то сразу почувствовала огромный прилив симпатии к Анри; истинная простота — это такая редкость! Вокруг него все дышало фальшью — улыбки, голоса, слова, а он был точно такой, как всегда; вид у него был счастливый и немного смущенный, я хотела сказать ему множество самых приятных вещей, но, видно, мне не следовало мешкать: не прошло и пяти минут, как в горле у меня встал ком. Надо сказать, мне не повезло, я столкнулась с Люси Бельом в тот момент, когда она говорила Воланжу, показывая на двух молоденьких актрис-евреек: «У немцев были не кремационные печи, а инкубаторы!» Шутка была мне знакома, но я ни разу не слышала ее собственными ушами: я пришла в ужас и от Люси Бельом, и от себя самой. И рассердилась за это на Анри. В своей пьесе он говорил прекрасные вещи о забвении, однако и он тоже оказался, пожалуй, забывчивым. Венсан уверял, что матушку Бельом в свое время побрили, и она вполне это заслужила. А Воланж, что он здесь делал? У меня пропало желание поздравлять Анри. Думаю, он почувствовал мое смущение. Я осталась ненадолго из-за Поль, но ощущала такую неловкость, что пила без меры: мне это почти не помогло. На память пришли слова, сказанные Ламбером Надин. «По какому праву я упрямо вспоминаю? — спрашивала я себя. — Сделала я меньше, чем другие, и страдала меньше других: если они забыли, если надо забыть, мне тоже остается только забыть». Но напрасно я ругала себя: мне хотелось оскорбить кого-нибудь или заплакать. Примириться, простить! Какие лицемерные слова. Люди просто забывают, и все. Забыть мертвых — этого оказалось недостаточно. Теперь мы забываем убийства, мы забываем убийц. Ладно, права у меня нет, но, если слезы подступают к моим глазам, это касается только меня.

В тот вечер Поль долго разговаривала с Жозеттой; я так и не узнала, что она ей сказала. В последующие недели мне показалось, что Поль избегает меня; она куда-то ходила, что-то писала, была важной и занятой. Я почти не интересовалась ею: меня заботило слишком много других вещей. Вернувшись как-то после полудня домой, я застала Робера в ярости, он был вне себя: таким я видела его впервые в жизни; он только что поссорился с Анри. В нескольких отрывистых фразах Робер поведал мне о случившемся и резким тоном добавил:

— Не пытайся оправдать его. Ему нет прощения.

Сразу я и не пыталась, я лишилась дара речи. За какой-то час зачеркнуть пятнадцать лет дружбы! Анри никогда больше не сядет в это кресло, и мы не услышим его веселого голоса. Каким одиноким станет Робер! А Анри: какая пустота в его жизни! Нет, это не может быть окончательным. Я обрела дар речи.

— Это нелепо. Вы оба погорячились. В подобном случае вы могли выдвинуть политические обвинения против Анри, не лишая его своей дружбы. Я уверена, что он искренен. Не так-то просто во всем разобраться. Должна сказать, что, если бы мне надо было принимать решения под свою ответственность, я оказалась бы в большом затруднении.

— Похоже, ты думаешь, будто я выгнал Анри пинками, — сказал Робер. — Я хотел уладить все полюбовно. Это он ушел, хлопнув дверью.

— Вы уверены, что не предъявили ему требование: уступить или расстаться? — спросила я. — Когда вы хотели сделать «Эспуар» газетой СРЛ, Анри был убежден, что в случае отказа он потеряет вашу дружбу. На этот раз он решил не уступать и наверняка предпочел покончить со всем разом.

— Ты не присутствовала при этой сцене, — возразил Робер. — С самого начала он явно был настроен враждебно. Я не говорю, что примириться было легко, но можно было, по крайней мере, попытаться избежать разрыва. А вместо этого он отверг все наши аргументы, отказался от обсуждения в комитете; мало того, он стал намекать, будто я тайно вступил в коммунистическую партию. Скажу тебе прямо: он стремился к разрыву.

— Да будет вам! — не поверила я.

Анри наверняка затаил обиду на Робера, но случилось это давно. Зачем же ссориться именно теперь?

Робер с суровым видом смотрел куда-то в сторону.

— Я его стесняю, понимаешь?

— Нет, не понимаю, — отвечала я.

— Он выбрал странный путь. Ты видела круг людей, с которыми он встречается? Мы для него — живой укор, и он хочет от нас избавиться.

— Вы несправедливы! — возразила я. — В тот вечер я тоже испытывала отвращение; однако вы сами внушали мне, что постановка пьесы требует сегодня определенных компромиссов, но Анри ведь не заходит слишком далеко. Да, он изредка встречается с этими людьми. Он спит с Жозеттой, но можно не сомневаться: не она оказывает на него влияние.