Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

— О! Я и не надеюсь, — возразил Анри. И с живостью добавил: — Я говорю то, что думаю, вот и все. Вы хвалили меня за мою независимость...

— Вот именно, свою независимость вы собираетесь скомпрометировать, — сказал Престон. Он с упреком взглянул на Анри. — Открывая эту кампанию, вы играете на руку тем, кто хочет представить нас как империалистов. — И добавил: — Вы становитесь на гуманную точку зрения, которой я полностью сочувствую, но политически она неприемлема. Дайте нам год, и республика в Испании будет восстановлена — при более благоприятных условиях.

— Я не собираюсь открывать кампанию, — возразил Анри, — я только хочу обратить внимание на некоторые факты.

— Но эти факты будут использованы против нас, — заметил Престон. Анри пожал плечами:

— Меня это не касается. Я — журналист. Я говорю правду, это мое ремесло. Престон пристально посмотрел на него.

— Если вы уверены, что некая правда повлечет пагубные последствия, вы станете говорить ее?

Анри заколебался.

— Если согласиться с тем, что правда вредна, в таком случае я не вижу другого выхода, кроме как отказаться от должности, оставить журналистику.

Престон с располагающим видом улыбнулся:

— Разве это не чисто формальная мораль?

— У меня есть друзья коммунисты, которые задавали мне точно такой же вопрос, — сказал Анри. — Но я уважаю не столько правду, сколько своих читателей. Допускаю, что при некоторых обстоятельствах правда может стать роскошью: возможно, в СССР как раз тот случай, — с улыбкой заметил он, — но сегодня во Франции я ни за кем не признаю права присваивать ее. Быть может, для политика все не так просто, однако я не с теми, кто маневрирует, я на стороне тех, кем пытаются маневрировать; они рассчитывают, что я проинформирую их, насколько это в моих силах, и, если я промолчу или солгу, я предам их.

Анри остановился, немного устыдившись столь длинной речи; он адресовал ее не только Престону; смутно ощущая себя затравленным, он защищался наугад, от всех.

Престон покачал головой.

— Мы возвращаемся все к тому же недоразумению; в том, что вы называете информированием, я усматриваю способ воздействовать. Боюсь, что вы стали жертвой французского интеллектуализма. А я — прагматик. Вы не знаете Дьюи?{53}

— Нет.

— Жаль. Нас очень плохо знают во Франции. Это великий философ. — Престон помолчал. — Заметьте, мы вовсе не против того, чтобы нас критиковали. Американец, как никто другой, открыт для конструктивной критики. Объясните нам, как сохранить симпатию французов, и мы выслушаем вас с огромнейшим интересом. Однако Франции не пристало судить о нашей средиземноморской политике.

— Я буду говорить лишь от собственного имени, — с раздражением заметил Анри. — Пристало или не пристало, но каждый имеет право высказать свое мнение.

Наступило молчание, и наконец Престон произнес:

— Вы, очевидно, понимаете, что, если «Эспуар» выступает против Америки, я уже не могу симпатизировать ей.

— Понимаю, — сухо сказал Анри. — Вы, со своей стороны, поймите, что я не могу подвергать «Эспуар» вашей цензуре.

— Но кто говорит о цензуре! — возмущенно воскликнул Престон. — Все, чего я желаю, — это чтобы вы остались верны тому нейтралитету, которого до сих пор придерживались.

— Вот именно, я остаюсь верен ему, — внезапно рассердившись, заявил Анри. — «Эспуар» не продается за несколько килограммов бумаги.

— О! Если вы принимаете это в таком духе! — сказал Престон, вставая. — Поверьте, я сожалею.

— А я ни о чем не жалею, — заметил Анри.

Весь день он чувствовал себя слегка рассерженным: что ж, прекрасный повод разгневаться. Он был идиотом, вообразив, что Престон собирается стать рождественским Санта-Клаусом. Он был агентом Госдепартамента, и Анри проявил непростительную наивность, разговаривая с ним как с другом. Он встал и направился в редакцию.

— Ну что, мой бедный Люк, мечты о журнале развеялись, — сказал он, садясь на край большого стола.

— Неужели? — переспросил Люк. — Почему?

Лицо его казалось опухшим и старообразным, как у карлика; когда он бывал раздосадован, создавалось впечатление, будто он, того и гляди, расплачется.

— Потому что этот америкашка хочет запретить нам критиковать Америку: он почти предложил мне сделку.

— Не может быть! А на вид казался таким хорошим человеком!

— В каком-то смысле это лестно, — сказал Анри, — на нас все зарятся. Знаешь, что вчера вечером предложил Дюбрей? Чтобы «Эспуар» стала газетой СРЛ.

Люк с огорчением поднял взгляд на Анри:

— Ты отказался?

— Разумеется.

— Все эти партии, которые возрождаются, группировки, движения — надо оставаться в стороне от них, — умоляющим тоном произнес Люк.

Убеждения Люка были столь незыблемы, что, даже разделяя их, хотелось хоть чуточку поколебать его.

— А между тем единство Сопротивления стало пустым звуком, это правда, — сказал Анри, — и нам придется четко определить свою позицию.

— Они-то как раз и подрывают единство! — с неожиданной горячностью возразил Люк. — Взять хотя бы СРЛ — они называют это перегруппировкой, а на деле создают новый раскол.

— Нет, раскол создает буржуазия, и, когда хотят остаться вне классовой борьбы, рискуют сыграть на руку буржуазии.

— Послушай, — сказал Люк, — насчет политической линии газеты решать тебе, ты разбираешься лучше меня, но отдать себя в руки СРЛ — это другое дело, тут я против, решительно против. — Лицо его исполнилось решимости. — Я избавил тебя от подробностей о наших трудностях в финансовых вопросах, но предупредил, что дела идут неважно. Если же мы пойдем на поводу какого-то движения, которое ни для кого ничего не значит, это нам не поможет.

— Ты думаешь, мы еще потеряем читателей? — спросил Анри.

— Конечно! И тогда нам крышка.

— Да, это более чем вероятно, — согласился Анри.

Покупая крохотный газетный листок, провинциалы предпочитали свои местные газеты парижским, и потому тираж сильно понизился; но даже если удастся обрести нормальный формат, Анри не был уверен, что «Эспуар» вернет своих читателей; во всяком случае, он не мог себе позволить довести дело до кризиса. «Выходит, я действительно идеалист!» — подумал Анри; возражая Дюбрею, он рассказывал истории о доверии, влиянии, предназначении, а настоящий ответ крылся в цифрах: мы обанкротимся. Это был один из тех неопровержимых аргументов, против которых не могли устоять ни софизмы, ни мораль; Анри не терпелось использовать его.

На набережную Вольтера он прибыл в десять часов, но ожидаемая атака началась не сразу. Как обычно, Анна привезла на сервировочном столике что-то вроде ужина: португальскую колбасу, ветчину, рисовый салат и, чтобы отпраздновать возвращение Анри, бутылку мерсо. Перескакивая с одного на другое, они обменялись впечатлениями о поездке и последними парижскими сплетнями. По правде говоря, Анри не ощущал в себе бойцовского духа. Он был рад вновь очутиться в этом кабинете; потрепанные, но большей частью с посвящением книги, оставшиеся некупленными картины с подписью известных художников, экзотические безделушки — память о путешествиях, всю эту неуловимо привилегированную жизнь он любил на расстоянии, и в то же время именно здесь находился его настоящий домашний очаг; ему тут было тепло, в тесном кругу самых близких друзей.

— У вас чувствуешь себя по-настоящему хорошо, — сказал он Анне.

— Правда? Вот и я, стоит мне выйти, чувствую себя потерянной, — радостно откликнулась она.

— Надо сказать, Скрясин выбрал ужасное место, — заметил Дюбрей.

— Да, ну и притон! Но в общем вечер прошел хорошо, — сказал Анри и улыбнулся: — За исключением конца.

— Конца? Нет, «Очи черные» — вот что было для меня самым тяжелым, — с невинным видом ответил Дюбрей.

Анри заколебался; возможно, Дюбрей решил не возобновлять так скоро своих попыток; оставалось воспользоваться его деликатностью, было бы жаль испортить такой момент; однако Анри не терпелось подтвердить свою тайную победу.

— Вы втоптали «Эспуар» в грязь, — веселым тоном заметил он.

— Да нет же... — с улыбкой возразил Дюбрей.

— Анна свидетельница! Хотя не все было ложным в вашем обвинении, — добавил Анри. — Но я хотел вам сказать: я думал над вашим предложением связать «Эспуар» с СРЛ и даже говорил с Люком — это совершенно невозможно.

Улыбка Дюбрея исчезла.

— Надеюсь, это не последнее ваше слово, — сказал он. — Потому что без газеты СРЛ никогда ничем не станет. И не говорите мне, что есть другие газеты: ни у одной нет нашего направления. Если откажетесь вы, кто согласится?

— Знаю, — сказал Анри. — Но поймите: в настоящий момент «Эспуар», как и большинство газет, переживает кризис; думаю, мы выберемся, но еще долгое время нам с трудом придется сводить концы с концами. Если же мы решим стать органом какой-либо политической партии, тираж немедленно упадет: мы не в состоянии выдержать удара.