Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

Он искал взгляда Ламбера, но тот упорно смотрел в свою тарелку, потом наконец сказал:

— Я вот думаю, что со мной станет, когда закончится война.

— Ты не хочешь оставаться в журналистике?

— Военный корреспондент — дело понятное, но корреспондент мирного времени — как-то не вяжется, — сказал Ламбер. И добавил с воодушевлением: — Заниматься журналистикой, как делаешь это ты, имеет смысл: это настоящее приключение. Но быть редактором, даже в «Эспуар», имело бы смысл лишь в том случае, если бы мне нужно было зарабатывать на жизнь. С другой стороны, если позволить себе жить как рантье, — совесть будет нечиста. — Он заколебался. — Моя мать оставила мне слишком много денег: совесть у меня в любом случае нечиста.

— Все в таком же точно положении! — возразил Анри.

— О! У тебя есть только то, что ты зарабатываешь сам, тут нет вопросов.

— С совестью всегда непорядок, — заметил Анри. — Например, ужинать здесь и не позволять себе ходить в рестораны черного рынка — это ребячество. У всех у нас свои хитрости. Дюбрей делает вид, будто считает деньги естественным элементом; у него их чрезвычайно много, но он ничего не делает, чтобы заработать их, он никогда никому не отказывает в деньгах и предоставляет Анне заботу управлять ими. Что касается ее, то она выходит из положения, не рассматривая их как свои: тратит деньги ради мужа и дочери, обеспечивая тем комфортабельное существование, которым пользуется и сама. Лично мне помогает то, что я с трудом свожу концы с концами, и потому появляется ощущение, будто ничего липшего у меня нет; это тоже способ жульничать.

— И все-таки это совсем другое. Анри покачал головой:

— Если сложившаяся ситуация несправедлива, ты не можешь существовать в ней достойно; вот почему приходится заниматься политикой: надо попытаться изменить ситуацию.

— Порой я спрашиваю себя, не следует ли мне отказаться от этих денег, — сказал Ламбер, — но что это даст? — И добавил нерешительно: — К тому же, признаюсь, бедность путает меня.

— Постарайся лучше употребить их с пользой.

— Да, но как? Что я могу с ними сделать?

— Есть же какие-то вещи, которые тебе дороги?

— Не знаю... — молвил Ламбер.

— Ты дорожишь какими-то вещами? Или ничего не любишь? — спрашивал Анри, теряя терпение.

— Я любил бы товарищей, но после Освобождения все только и делают, что ссорятся; женщины глупы или невыносимы; книги — у меня их и без того великое множество, а что касается путешествий — земля везде одинаково печальна. К тому же с некоторых пор я не умею отличать добро от зла, — заключил он.

— Почему?

— Год назад все было просто, как на лубочной картинке; теперь же начинаешь замечать, что американцы такие же грубые расисты, как нацисты, им плевать, что в концлагерях продолжают подыхать; лагеря и в СССР, говорят, есть, где тоже не сладко; одних коллаборационистов у нас расстреливают, других, таких же подлецов, встречают с цветами{55}.

— Если ты возмущаешься, значит, еще веришь в какие-то вещи.

— Нет, откровенно говоря, когда начинаешь задаваться вопросами, ничего не остается. Есть множество ценностей, которые принимают как данность, а почему? Почему свобода, почему равенство, и какая справедливость имеет в сущности смысл? Почему предпочитать других, а не себя? Неужели так уж не прав человек, который, как мой отец, стремился наслаждаться жизнью? — Ламбер с тревогой взглянул на Анри: — Я тебя шокирую?

— Вовсе нет; вопросами надо задаваться.

— А главное, надо, чтобы кто-нибудь на них отвечал, — сказал Ламбер, все более горячась. — К нам пристают с политикой: но почему та политика, а не другая? Нам прежде всего нужна мораль, искусство жить. — Ламбер смотрел на Анри с некоторым вызовом. — Вот что тебе следовало бы нам дать; это было бы гораздо интереснее, чем помогать Дюбрею писать манифесты.

— Мораль неизбежно включает и политическое поведение, — сказал Анри. — И наоборот: политика — дело живое.

— Я не нахожу, — возразил Ламбер. — В политике проявляют заботу лишь о несуществующих вещах: о будущем, о коллективах, а на самом деле конкретен только настоящий момент и личность каждого поодиночке.

— Но личность заинтересована в коллективной истории, — заметил Анри.

— Беда в том, что в политике никогда не идут от истории к судьбе личности, — снова возразил Ламбер. — Погружаются в общие рассуждения, а на частные случаи всем плевать.

Ламбер говорил таким требовательным тоном, что Анри взглянул на него с любопытством.

— Например?

— Например, возьми вопрос виновности. Отвлеченно, с политической точки зрения индивид, который работал с немцами, — негодяй, на него плюют, тут нет проблем. Но если повнимательней разобраться в частном случае, получается совсем иное.

— Ты думаешь о своем отце? — спросил Анри.

— Да. Я давно хотел попросить у тебя совета: действительно ли я должен упорно отворачиваться от него?

— В прошлом году ты говорил о нем в таком тоне! — с удивлением сказал Анри.

— В тот момент я думал, что он донес на Розу; но он переубедил меня: он тут ни при чем; все знали, что она еврейка. Нет, мой отец занимался экономическим коллаборационизмом, и это само по себе скверно; его, конечно, потащат в суд и наверняка осудят; он старый...

— Ты с ним виделся?

— Один раз; с тех пор он прислал мне несколько писем, которые, признаюсь, потрясли меня.

— Если тебе хочется помириться с ним, ты волен это сделать, — сказал Анри. — Но мне казалось, что вы были в очень плохих отношениях, — добавил он.

— Когда я с тобой познакомился — да. — Ламбер заколебался и с усилием произнес: — Это он меня вырастил. Думаю, он по-своему очень любил меня; вот только не слушаться его было нельзя.

— До знакомства с Розой ты ни разу его не ослушался?

— Нет. Это-то и привело его в ярость: впервые я не уступил ему, — сказал

Ламбер и пожал плечами. — Меня, пожалуй, устраивало думать, будто он на нее донес, так, по крайней мере, не возникало никаких проблем: в тот момент я мог бы убить его собственными руками.

— Но почему ты его заподозрил?

— Приятели вбили мне эту мысль в голову: Венсан среди прочих. Но я опять говорил с ним об этом: у него нет решительно никаких доказательств, ни малейших. Отец поклялся на могиле моей матери, что это ложь; и теперь, когда я могу рассуждать хладнокровно, я уже не сомневаюсь, что он никогда бы не сделал ничего подобного. Никогда.

— Это кажется чудовищным, — сказал Анри. Он колебался. Ламбер хотел, чтобы его отец был невиновен, точно так же, как два года назад желал, чтобы он был виновен, — без доказательств; узнать истину безусловно нет никакой возможности.

— Венсан всегда готов поверить в самое худшее, — заметил Анри. — Послушай, если ты не подозреваешь больше отца, если лично ты не держишь на него зла, тебе не следует изображать из себя поборника справедливости. Встречайся с ним, делай, что тебе нравится, и ни на кого не обращай внимания.

— Ты действительно думаешь, что я могу? — спросил Ламбер.

— Кто тебе мешает?

— Тебе не кажется, что это будет проявлением инфантилизма? — Ламбер покраснел. — Я хочу сказать, подлости.

— Конечно нет. Ничего нет подлого в том, чтобы жить, как чувствуешь.

— Да, ты прав, я напишу ему, — сказал Ламбер. — Хорошо, что я поговорил с тобой, — добавил он с признательностью в голосе и погрузил ложку в дрожавшее на его тарелке розовое желе. — Ты очень мог бы помочь нам, — прошептал Ламбер. — Не только мне: есть много молодых, которые находятся в таком же положении, как я.

— Помочь вам в чем? — спросил Анри.

— У тебя есть чувство реальности. Тебе следовало бы научить нас повседневной жизни.

Анри улыбнулся:

— Мораль, искусство жить — это никак не входит в мои планы. Ламбер поднял на него сияющие глаза:

— О! Я неправильно выразился. Я вовсе не думал о теоретических трактатах. Но ты дорожишь разными вещами, веришь в определенные ценности. И потому должен бы показать нам, что есть хорошего на земле. А также сделать ее более пригодной для обитания, создавая прекрасные книги. Мне кажется, что в этом роль литературы.

Ламбер произнес свою маленькую речь на одном дыхании. У Анри сложилось впечатление, что он приготовил ее заранее и давно уже дожидался момента выложить ее.

— Литература не обязательно бывает радостной, — заметил Анри.

— Нет, обязательно! — возразил Ламбер. — Даже то, что печально, становится радостным, когда из этого делают искусство. — Он задумался. — Радостная, возможно, не то слово, но в общем-то оно оправдано. — Ламбер остановился и покраснел: — О! Я не хочу диктовать тебе твои книги. Просто тебе нельзя забывать, что ты прежде всего писатель, деятель искусства.

— Я и не забываю, — сказал Анри.

— Знаю, но... — И снова Ламбер заволновался: — Например, твой репортаж о Португалии, он очень хорош, но я вспоминаю страницы о Сицилии прежних времен. Жаль немного, что теперь у тебя нет ничего похожего.