Кристиан Крахт - Карта мира (сборник)

• Название: Карта мира (сборник)
• Автор: Кристиан Крахт
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91103-057-5

Кристиан Крахт (Christian Kracht, р. 1966) — современный швейцарский писатель, журналист, пишет на немецком языке, автор романов «Faserland», «1979», «Метан». Сын исполняющего обязанности генерального директора издательства «Аксель Шпрингер АГ», он провёл детство в США, Канаде и на юге Франции, жил в Центральной Америке, в Бангкоке, Катманду, а сейчас — в Буэнос-Айресе. В настоящий сборник вошли его путевые заметки, написанные по заказу газеты «Welt am Sontag», а также эссе из книги «New Wave».

---

Батта, который раньше был водителем танка в монгольской армии — «танкистом»[46], как он выразился, тоже опять и опять начинал клевать носом. Тогда мерседес, покачивая, вело то вправо, то влево, время от времени он вскидывал голову, несколько минут пел горлом следующую песню, затем глаза у него опять слипались.

— Будьте, пожалуйста, осторожны. — Я внезапно совершенно проснулся. Мы как раз проезжали по какому-то мосту, под которым валялся джип — он перевернулся. Водитель, видимо, задремал.

— Я только делаю вид, что сплю, — сказал Батта.

— А зачем вы так делаете?

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал Батта. — Я был танкистом.

— Но танк, тот ведь везде проедет, а автомобиль нет. Автомобиль может и перевернуться.

Теперь нам пришлось поддерживать Батту в бодрствующем состоянии. Солнце выжигало зеленую степь, мы ехали на скорости восемьдесят километров, мелкая саранча запрыгивала в открытые окна.

— Госпожа Отгонбайер, скажите же, наконец, что-нибудь по этому поводу, — сказал я.

— По-моему, мы ненавидим китайцев, — сказала госпожа Отгонбайер и снова заснула.

Батта извлек из полиэтиленового пакета кассету, вставил ее, и внезапно все снова проснулись — это были знаменитые хиты Boney M. Батта, госпожа Отгонбайер и я начали подпевать, и так мы катили километр за километром по бесконечному монгольскому простору, хором распевая ‘Ra-ra-Rasputin’, ‘Ma Baker’, ‘Sunny’, ’Hooray! Hooray! It’s a holi-holi-day!’ ‘Rivers of Babylon’. Что-то в мировых хитах Франка Фариана монголам, похоже, явно очень нравилось. Я попытался объяснить обоим, что в действительности все песни Франку Фариану напели две домработницы из Саара, нет, что весь сборник — мошенничество, однако запутался в своих объяснениях, и, в конце концов, Батта и госпожа Отгонбайер, потеряв интерес, махнули на все рукой.

Оба в огромных количествах кушали Toffifee, а в это время мы проезжали мимо полицейского заграждения, которое, однако, контролировало только движение в другом направлении, обратно в Улан-Батор. За ограждением стояли также несколько мужчин в медицинских халатах и в масках. Я оглянулся было на них, но мы отъехали уже слишком далеко.

— Что же тут контролируют полицейские? — спросил я.

— Ах, наверное, опять какая-нибудь болезнь вспыхнула, — жуя, проговорила госпожа Отгонбайер полным Toffifee ртом.

Гораздо позже, уже почти под вечер, мы достигли стоянки, скопления белых юрт. Припарковав «мерседес» на окраине, мы направились к шатрам. Мне лично была выделена большая, красивая юрта, внутри царила приятная прохлада. Юрты были изготовлены из войлока, так что летом они охлаждали, а зимой — грели. Я выпил захваченную из Улан-Батора диетическую колу, уселся у входа в свой шатер и наблюдал, как солнце медленно опускалось все ниже, погружая пастбища в золотой свет. Ко мне прибрела маленькая черная коза, я дал ей диетическую колу и немного мягкого сыра, случайно оказавшегося при мне.

Я размышлял о чудесных взаимосвязях в мире, о том, что посреди этой центрально-азиатской степи я кормил монгольскую козу швейцарским сыром; сыр был произведен, так сказать, ее сородичами, теперь великий круг молочных продуктов сомкнулся — все, так мне вдруг показалось, было друг другу родственно, близко, доверительно и всегда оставалось частью нерасторжимого целого, и когда я предавался таким думам, к моему шатру подошел Батта и спросил, хочу ли я увидеть боодкха уже теперь, сегодня же вечером.

Он привел с собой молодого пастуха, представившегося мне Арумбалтом. Мы вместе отправились к юрте Арумбалта, и я познакомился с его женой и маленьким сыном, которого родители, как ни странно, нарядили в девичью одежду — на шее маленькое ожерелье из пластиковых жемчужин, платьице и серьга в ухе.

Мы пили ферментированное кобылье молоко, вкус которого немного отдавал солью и углекислотой, и ели маленькие, хрустящие, очень твердые коричневые кусочки из высушенной свернувшейся простокваши, которые назывались «аруул». Мне все очень понравилось.

Жена Арумбалта украсила их юрту вышивками, изготовленными весьма причудливо и затейливо, имелся домашний алтарь с фотографиями Далай-ламы и большая печь посреди шатра, на которой сам по себе кипел большой чан с молоком. Маленький сынишка копошился на полу шатра и играл в камушки конфетами Toffifee, которые мы ему принесли.

Мы говорили о стадах коз и о лете, в этом году очень жарком. Мы говорили также об ужасно холодной зиме два года назад, когда замерзло много животных в стаде, хотя большая черная овчарка Арумбалта изо всех сил старалась не дать животным разбрестись. Мимо проходили соседи, просовывали головы в дверь юрты, здоровались и шли себе дальше. Снаружи ржали лошади Арумбалта и радостно терлись боками о планки забора.

Я почти забыл о боодкхе, так уютно и по-домашнему было у Арумбалта. Но Батта тем временем что-то готовил снаружи перед палаткой, он позвал нас на двор в наступающую темноту. При слабом свете штормового фонаря и в последних лучах солнца он манипулировал с каким-то грызуном — положил его на деревянную чурку и походным ножиком вспорол маленькому зверьку брюхо. Степь окрасилась оранжевым светом. Зверек не был похож на сурка. Я подошел ближе, и Батта поднял глаза, с улыбкой подмигнул мне и сказал:

— Боодкх — это, знаете ли, только греза, только демон.

А потом бросил разрезанного зверька на землю.

Большой черный пес Арумбалта впился зубами в суслика и был счастлив. Пес был косматым и весь в репейниках, стоял теплый летний вечер, степь была полна мышей, и он понес маленькую тушку в пасти перед собой, снова и снова откусывая по кусочку, осторожно. Потом опустились тени.

Все забытое скапливается на одеяле Посещение Афганистана. 2006

Половина левой руки внизу онемела, затекла, от мизинца до возвышения большого пальца. У Барбары — то же самое, как и у Али. Мы подумали, что причина в курении, долгое время никто из нас не решался пойти к врачу от страха, что уже слишком поздно. Зудело и кололо так, будто оперся на игольницу, и, если надавить, кожа долго оставалась белой, как после сильного солнечного ожога. В действительности было не больно, только все онемело.

Было несколько причин отправиться в Афганистан. Прогрессировало онемение конечностей; Национальный музей в Кабуле представлял большую, великолепную выставку деревянных полуязыческих идолов из Нуристана; и французский кинорежиссер Кристоф де Понфилли снимал там при условиях, которые более чем неблагоприятно скажутся позднее, художественный фильм — наверху в Панджшерском ущелье[47], в пяти часах езды от Кабула на север.

Панджшерское ущелье широко известно, там со своей армией жил Ахмад Шах Масуд[48] — Панджшерский лев, военный руководитель Северного альянса, победитель Советов, победитель Талибана, герой из героев, самый харизматический моджахед. Масуд погиб 9 сентября 2001 года в результате покушения Аль-Кайды, которое стало прелюдией к большой симфонии «Разрушение Всемирного торгового центра», исполненной два дня спустя. Два араба, выдававшие себя за марокканскую съемочную группу взорвали себя и принесенную кинокамеру в непосредственной близости от Масуда, который через полчаса скончался от полученных ранений. Ахмад Шах Масуд всегда доверял камерам, он тогда всем, кто имел свободный доступ в ущелье, давал интервью, в конце концов, он даже позволил французскому кинодокументалисту, старому другу, вышеупомянутому Кристофу де Понфилли, несколько лет — пока снимались два фильма — следовать за собой.

В весьма несимпатичном аэропорту Стамбула, который пытался Irish Pub’ами, освещенными галогенным светом, имитировать интернациональный модерн — тягостное ожидание рейса на Кабул, Ariana Afghan Airways, шесть часов опоздания. На летном поле рядом с самолетом столпились американцы в солнечных очках и тяжелых ботинках, внизу у сопла стоял один из них, явно педерастического вида, оживленно жестикулируя, он разговаривал по укрепленному на ухе телефону, возле багажного трактора примостились еще два американца, а мужчина в комбинезоне, который, дирижируя двумя светящимися жезлами, выводил затем самолет на взлетно-посадочную полосу, тоже не очень походил на турка.

Два коренастых чернокожих в желтых светоотражающих куртках сперва осмотрели кабину, потом обмахнули светлыми тряпицами щели, по одному проверили пассажиров, сверяя фамилии со списками на пюпитре, уселись впереди, поблизости от кокпита, и полетели вместе с нами. Они были неторопливы в движениях, методичны, размеренны, они осторожными глотками пили из принесенных с собой бутылочек минеральную воду — молча, уставившись взглядом вперед, а не глядя в иллюминатор.

Внизу протянулось Анатолийское нагорье, потом Курдистан и через некоторое время — Иранские плато; быстро промелькнул идеально симметричный город Месхед, потом, наконец, — всегда неизменная, коричневая и охряная глушь, как будто на мир мягко наброшено пыльное покрывало; вечно те же самые горы, как гребни волн в грязно-коричневом море, иногда сверху я видел снег на горных вершинах, нечистый и покрытый пятнышками небрежно разбросанных скал, все вместе напоминало смесь перца и соли, это был Афганистан.