Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта

• Название: Приключения Вернера Хольта
• Автор: Дитер Нолль
• Издательство: Издательство иностранной литературы
• Жанр: О войне
• Год: 1962

Популярный роман писателя из ГДР о том, как молодой 17-летний немец в 1943 году заканчивает школу и призывается в зенитные части. Всё это на фоне капитуляции Италии, краха немецкого наступления под Курском, ужасных бомбардировок Германии. Дальше хуже. Во второй части показана послевоенная жизнь. Книга интересна, помимо того, что занимательна сюжетом, тем, что знакомит со множеством бытовых деталей. Чувствуется связь с прозой Ремарка.

---

— Сейчас они будут здесь! — сказал Хольт. Готтескнехт дал команду:

— Всем в укрытие!

А Вольцов:

— Сдохну, а буду стрелять с ближней дистанции!

Они прилетели. Камнем ринулись с неба, стремительно облетели на малой высоте весь горизонт.. В отдалении вымахнул к небу исполинский огненный столб.

— Нефть! — крикнул Вольцов. — Это в Гельзенкирхене горит нефтеперегонный завод!

Где-то поблизости заговорила тяжелая батарея и умолкла. Вдали застучала двадцатимиллиметровая зенитка. Цепочка одномоторных самолетов, прилетев с севера, ринулась прямо на батарею. Они приглушили моторы и спустились так низко, что, пролетая над лесом, дали козла. Повернув, они сделали второй заход. Это были три «мустанга». Они начали с того, что сбросили бомбы, а потом ракетами и из бортового оружия обстреляли командирский пункт и орудийные окопы.

Неудержимо, бешеными виражами кружили они над батареей.

Два орудия вели огонь с ближней дистанции. «Цезарь» после двух-трех выстрелов замолчал. «Берта» продолжала беспорядочную стрельбу. Снова и снова налетали «мустанги». Один из силезцев свалился на станину, и Вольцов оттащил его в сторону. Сам он только и делал, что заряжал и стрелял. Но вот в Феттер упал со своего сиденья у поворотного механизма, и «Берта» замолчала. Истребители круто поднялись в небо и исчезли.

Хольт и Гомулка занялись Феттером. Осколком его хватило по каске, но не пробило ее. Вскоре он пришел в себя. «Да ты нас всех переживешь, дружище!» — поздравил его Вольцов. Он перевернул силезца на спину и накрыл его брезентом. Гомулка снял каску и сказал: «Похоже, нам самое время уходить в отпуск!»

Хольт передавал: «Крупные силы авиации противника из района Бремена повернули на юго-запад. Попытки бомбометания предвидятся в Вестфальской области». Гомулка снова надел каску. Вольцов погнал к орудию павших духом силезцев. Где-то севернее ухали тяжелые зенитки. Феттер стоял в углу и держался за голову.

— Нечего отлынивать, — крикнул ему Вольцов, — у нас только трое подносчиков!

Бомбардировщики пролетели на северо-запад и сбросили бомбы на Дуйсбург. Батарея вела огонь. В пятнадцать без малого был дан отбой, но уже час спустя снова прилетели разведчики, за ними волна за волной накатывали бомбардировщики, а потом истребители и опять бомбардировщики. Тридцать шесть часов кряду не отходили юноши от орудия. После этого им удалось несколько часов поспать.

— Так оно и пойдет все хуже и хуже, — сказал Гомулка. — Этому не видно конца!

Хольт промолчал.

14

Они жили вчетвером в своей комнатушке, пока Готтескнехт не взялся за великое переселение. Барак «Берта» надо было очистить, чтобы принять новое пополнение, которое ждали со дня на день.

— Подыщите себе сожителей по вкусу, — посоветовал Готтескнехт. — Ну, скажите, плохо я к вам отношусь?

Они порешили на Кирше и Бранцнере. Это были их одноклассники, в свое время причисленные к расчету «Антон», потом их перебросили на «Дору», а с тех пор как из строя вышли два орудия, они ночами работали на «Берте».

— Оба подходящие ребята, — заметил Вольцов. ^

— Однако Бранцнер, я замечаю, последнее время неразлучен с Кибаком и всей их братией, — сказал Гомулка.

— После недавней атаки истребителей вся батарея осатанела. Все заделались фанатиками, — сказал Хольт.

— С чего это они? — сказал Вольцов. — Мы как-никак объект военного значения. Законно, что на нас нападают!

— Мне кажется, покушение сбило всех с толку, — заметил Гомулка.

— Я слышал, как Кутшера песочил вчера старших ефрейторов, — рассказывал Вольцов, — у вас, говорит, не батарея, а арестанская рота, никто не умеет как следует отдать немецкое приветствие.

Бранцнер и в самом деле оказался «более чем сомнительным приобретением», — как на второй же день после его переселения констатировал Гомулка. Под впечатлением последних событий и недавних кровопролитных боев Бранцнер очень изменился. В первый же вечер он заявил друзьям, что единственной гарантией «нашей конечной победы» является непоколебимая, фанатическая вера в фюрера и тысячелетний рейх; об эту веру неизбежно разобьются все усилия противника. И сразу же разгорелся спор.

Вольцов слушал объяснения Бранцнера, склонив голову набок. Вот у нас и достойная замена Цише! — думал Хольт. Но с Бранцнером им не повезло еще больше, чем с Цише, уж очень он был общителен и речист. Правда, будучи брюнетом, он меньше напирал на расу, и «народно-расистские» аргументы только от случая к случаю проскакивали в его рассуждениях.

— Что ты мелешь? — сказал Вольцов в ответ на программное выступление Бранцнера. — Непоколебимая вера, фанатизм… — Он запнулся, словно подыскивая нужные слова. — Когда имеешь дело с людьми ограниченными, туповатыми, такими, у кого винтика в голове не хватает, а их, разумеется, большинство, фанатическая вера — вполне пригодное средство, чтобы держать их в узде. Без этой веры они разбредутся, как стадо, ведь у них нет ни воинской доблести, ни того, что называется сознательностью. Другое дело мы! Скажите мне, что война проиграна, так непоправимо проиграна, что это ясно и слепому, все равно я буду драться — без вашей фанатической веры, а только потому, что так положено солдату. Все прочее вздор и чепуха! Скажи-ка, Бранцнер, почему недавно одна только наша пушка вела огонь с ближней дистанции, тогда как вы со своей верой все наложили в штаны? Уж не оттого ли, что я фанатически верю, будто это поможет делу? Да ничего подобного! Огонь с ближней дистанции абсолютно бесполезная штука! Но так уж положено! — Вольцов все больше входил в раж. — Солдат обязан драться, есть в этом смысл или нет. Драться — его единственное назначение. Твоя вера, голубчик, шаткая опора, с ней как раз сядешь в калошу! Хватишься за ум, да поздно! С моей же позиции в калошу не сядешь! По-моему, солдат обязан драться при любых условиях. Вот и дерешься!

Точка зрения Вольцова больше импонировала Хольту, нежели требование слепой, фанатической веры. Теперь он понимал, откуда у Гильберта его нерушимое спокойствие. Конечно, если думать, как Вольцов, говорил он себе, можно окончательно рехнуться! Должно быть, для этого надобно, чтобы твои предки с 1750 года были кадровыми офицерами.

— Стало быть, война как самоцель, — вмешался Гомулка, — так и запишем! Для тебя, Гильберт, война — самоцель, и это вроде звучит резонно. С такими взглядами тебе не нужна ни вера в конечную победу, ни вера в фюрера. Но сразу же напрашивается возражение. Ты сам себе противоречишь! — Гомулка так напряженно думал, что собрал всю кожу на лбу. — Сколько раз ты говорил нам об ошибках, которые в прошлые времена совершили такие полководцы, как Теренций Варрон или Даун и Карл Лотарингский под Лейтеном. Ты, следовательно, не можешь отрицать, что война ставит себе непременной целью победу! Но разве твоя теория не терпит крах там, где война безнадежна?

— В том-то и дело, что нет! Разумеется, война должна вести к победе, победа — это соль на хлеб войны! Пока есть возможность победить, воюешь ради победы. Потом воюешь в надежде сыграть вничью. А когда и это ушло и положение безнадежно, воюешь, потому что солдату положено воевать!

Хольт размышлял. Слова Вольцова вызвали в его памяти «Рощу 125» Эрнста Юнгера. Один абзац в этой повести произвел на него когда-то сильное впечатление.

— Мне кажется, — сказал он, — Гильберт рассуждает, как настоящий солдат. — И он процитировал уцелевшие в памяти слова: — «Но высшему закону послушны те, кому дано умереть в одиночестве непроглядной ночью, на безнадежном посту. Их память будут чтить там, где возлюбят горечь обреченности и те возвышенные чувства, что не сгорают и на самом сильном огне».

Гомулка слушал, вытянув шею, казалось, он впивал в себя эти слова. После долгого молчания он повторил: «Горечь обреченности…» Бранцнер угрюмо нахохлился на своем матрасе; все, что здесь говорилось, было ему явно не по нутру. Хольт подошел к окну. Горечь обреченности, — повторял он про себя.

Дверь распахнулась, на пороге стоял Готтескнехт.

— Господа, а не лучше ли вам малость соснуть до того, как начнется очередной спектакль? — Взгляд его упал на Хольта. — Что с вами, Хольт? Ну-ка, за мной! У меня к вам дело!

Смеркалось. После ночного допроса Готтескнехт еще ни разу не беседовал с Хольтом с глазу на глаз. Сегодня он выглядел особенно усталым и озабоченным.

— Отпуск вам разрешен, — сказал Готтескнехт. — Но прежде, чем вы уедете, я должен сделать вам небольшое внушение насчет… насчет… Барнимов.

— Я ничего не знаю, — твердо заявил Хольт. — Мне даже представить себе трудно… Так это связано с покушением?

— Как только придет пополнение, езжайте подобру-поздорову. Вы поедете к Вольцову, не правда ли? Так вот, слушайте! Забудьте и думать о Барнимах! Никого о них не спрашивайте! Не заговаривайте о них ни с кем! Держите язык за зубами! Вы меня поняли?