Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

• Название: Именем Ея Величества
• Автор: Владимир Дружинин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-060-8

Роман повествуют о событиях недолгого царствования императрицы Екатерины I. Слабая, растерянная Екатерина, вступив на престол после Петра I, оказалась между двумя противоборствующими лагерями. Началась жестокая борьба за власть. Вокруг царского престола бушуют страсти и заговоры, питаемые и безмерным честолюбием, и подлинной заботой о делах государства.

---

В том же апреле — Куракин уже отписал в Петербург — жених ускользнул окончательно. Обвенчают, будто назло, с полькой. Мария Лещинская, дочь бывшего короля Станислава [78]. Он посажен был на трон Карлом XII, изгнан из Польши, с почётом принят во Франции.

— Не прощу французам, — гневается Екатерина.

Данилыч ликует.

— Говорил я, матушка…

— Кампредон разбойник, разбойник… Прочь его, смотреть не хочу. Раус!

— Горячишься ты, матушка, от этого кровь густеет. Пускай живёт, мы с ним по-хорошему… Чтобы австриец не задавался. Сговорчивей станет. Титул твой заставим признать.

Цесарь — давний друг, лучше двух западных. Россия в том утверждается. Утихомирилась бы царица, о мире лучше бы пеклась, а её всё в поход влечёт. Теперь — помогать голштинцу. Австрия его претензии на Шлезвиг поддерживает.

Репнину, отбывающему в Ригу, высочайше указано запасти в «магазейнах» продовольствия для нужды военной на два года. Апраксину комплектовать команды линейных кораблей и харча иметь на месяцы плавания — очевидно дальнего.

— Считают, что правление женщины непременно слабое. Я докажу, что это не так.

Слова Екатерины обращены ко всей Европе. Их разносит посольская почта, из досье министерств они попадают в газеты.

На Балтике пахнет войной.

Лодка, одолевая волну, ткнулась в пристань.

Борта синие, с красным узором — по цветам лодка Толстого. Граф легко взошёл на помост, едва тронув услужливое плечо матроса. Восьмидесятилетний сенатор на редкость крепок, живот не нарастил. Брови, расходящиеся от переносицы кверху подобно взметнувшейся птице, он чернит — и они придают выражение удивлённое.

У светлейшего он частый гость. Союз их, скреплённый подписями под приговором Алексею, превратностями не нарушен. Меншикова помнит мальчишкой, но намёка не позволит себе. Мало ли что было… Толстой служил царевне Софье, побуждал к восстанию стрельцов.

Забыто, забыто… Великовозрастный фузелёр [79] в потешном полку Петра, гардемарин, изучающий в Венеции морское дело и прозванный соклассниками дедушкой, посол в Турции, изведавший лицемерие даров султана и его тюрьму… Неизменным было расположение к нему Петра и Екатерины.

Брови на взлёте крутом, лоб наморщен — расстроен Пётр Андреевич, дрожащими пальцами выпрастывает из холстины некий предмет. Два куска луба, листки бумаги, зажатые ими, как в переплёте, писано крупно, буквами печатными.

— Кинули мне утресь… Из переулка в сад.

Настрадался он от подмётных писем. После казни Алексея спасу не было — тайные коришпонденты сулили жестокую кару на том свете и на земле. Есть в народе поверье — царевич перед смертью проклял Толстого.

— Не дочитал, зренье застило. Сразу к тебе, Данилыч, не обессудь. Послушай-ка!

Носом клюёт бумагу близоруко. Отложил, озирается. Князь успокоил — кругом свои, стены в его доме верные, ушей злокозненных не имеют.

Солнце наискось прожигает Ореховую, царь на портрете тоже слушает. Толстой шепчет, кряхтит, держит бумагу, словно головёшку огненную.

Дочитал, вытер пот с лица.

— Дерзость-то… Сыскать надо, Данилыч. Грамотей ведь, выучился на нашу голову… Дивьера натрави!

— Управимся.

В застенок волокут, на дыбу за сочиненье подмётных писем. Но ведь сей писец добра желает. Адресовано царице — ей и следует передать, дабы дошёл до неё истинный глас войска. Память Данилыча впитала все накрепко, без усилья.

«Доношу вашему величеству, что в полках противность, как прежде сего было у стрельцов. Говорят: „как началась война со шведом, нигде мы худо не сделали и кровь свою не жалеючш проливали, а и поныне себе не видим покою, чтобы отдохнуть год или другой, жон и детей не видим, нас-де как нарочно мучат, кругом обводят Москвы, хотя через Москву ближе было идтить в Петербург, нежели через Псков“. Сравнивали нас с посохою, уже-де пришёл из кампании — из лесу дрова на себе неси, и ночью упокою нам нет, и деньги старой оклад отнимают, и впредь-де нам добра ждать нечего. Мы на службе грешим, а жоны наши дома иные уже замуж вышли. Уже через меру лето и осень ходим по морю, чего не слыхано в свете, а зиму также упокою нет на корабельной работе, а иные на камнях зимуют, с голода и холода помирают. А государство своё всё разорил, что уже в иных местах не сыщешь мужика и овцы. Чего же больше от Бога хотел? В Померании были и славу великую показали, и в других местах завоевали, потом бы отдахнуть и Богу благодарение воздать, и царство своё управить, развесть всякие неправды, утолить кровь нашу, в чём бы угодил Богу и слава во все страны произошла, а то хотя бы Фортуна двадцать пять лет, а иногда сделается в двадцать пять минут худо и слава вся пропадёт. В одной Фортуне не может человек жизнь свою изжить.

Хотя и не хотят которые дворянчики, а иные есть на нашу руку, а в других-де полках мы со многими говаривали, все готовы, також и чёрный народ. Они також говорят — от такого распорядку быть нам в великой скудости. Разве того ждать, как поселят на Котлин остров, словно как в тюрьму посадят.

В Сенате только жалованье берут много, спросить бы хоть одного челобитчика, решили бы хоть одному без волокитства прямо?

Во многих мы землях видим, что всего больше нашего у них, а у нас пусто, чрезмерною войною. Как Бог терпит такое немилосердие! Ещё подождём, а как не будет мира, пойдём сойдёмся с полками князя Голицына».

Прочёл письмо и Горохов.

— Грамотей! — воскликнул он и смутился. — Его и поймать недолго, батя.

Верно — таких один на тысячу грамотных. Башка неглупая. Данилыч мысленно поместил неизвестного в свою контору, в дом маршалка [80] двора.

— Что правда, то правда, Горошек. Мира всё нет. В Персию вцепились… Забрали Баку, водицу эту горючую, и ладно бы…

— Зачем она?

— Государь ценил. Сгодится в хозяйстве. Однако имеем много, а сколько добра втуне лежит. Ты, Степа, дай списать цидулу. Может, подкинем вельможам… Сытый голодного не разумеет.

Адъютант сделал пять копий собственноручно. Подлинное Данилыч отнёс царице. Увидел страх на её лице:

— Л-ленивый свинья. Не хочет служить.

«Свинья, швайн, цук», — на трёх языках обругала, вплела и словцо позабористей. Щёки побагровели. Князь сохранял ледяное спокойствие.

— Служит он, матушка. Тебе служит, упреждает нас… Доведём до бунта — наплачемся.

Умолкла, потом опять взорвалась. Голицыны виноваты. Проклятые бояре, враги государя, её враги, сговорились оба брата извести её, мутят солдат, верных её солдат побуждают к измене. Вызвать Михаила с Украины [81], допросить, команду отнять, другого поставить над украинскими полками…

Данилыч внимал, склонив голову, крепился. Спросила тут же, не переведя духу, здоров ли Яган, главный фейерверкер, нужен будет для свадьбы.

— Поправился, — сказал князь и встал. Отбушевала самодержица и, как обычно, аудиенцию прекращает. Сейчас скажет — уйди, Александр. Дожидаться обидно.

Замкнётся теперь со своими… Эльзе пожалуется, голштинцу… Дочь свою так не голубит, как будущего зятя. Вечером залучит в постель камер-юнкера. Слава Создателю, не опасен сей амур, ничтожен сей гость ночной. Однако запомнит она подмётное письмо.

Испугана амазонка.

Два герба

Торжеством грандиозным пышности небывалой обещает быть свадьба Анны и Карла Фридриха.

Деньги рекой текут.

Царица считать их, похоже, разучилась, а Данилыча оторопь берёт. Двор голштинца, и без того многолюдный, увеличится. Своей казны у него не хватит. За счёт мужика траты, за счёт солдата… Запасай, губернатор, порох для фейерверков и залпов, добудь сукно и всякий приклад на мундиры, оружие, парадно оснащённые ладьи!

Голштинцам радость…

Многим в столице горек этот праздник. Женившись, герцог пуще напыжится, Екатерина только мёдом не мажет его. Ещё больше станет потакать.

Кто будет править Россией?

Берхгольц, водя пером, грезит о великой Голштинии. Она охватит Швецию, Шлезвиг, кусок царской державы — ведь невесте полагается приданое. Так по крайней мере уверяет Бассевич, первый министр его королевского высочества. Карл Фридрих уже теперь владеет доходами с эстляндского острова Эзель и собирается ввести там порядки по шведскому образцу.

«В императорском саду мы видели новое здание, выстроенное к предстоящей свадьбе; там находился в это время и князь Меншиков, который прошлую ночь ночевал в новых комнатах, да и нынче намерен ночевать в них, чтобы иметь неослабный надзор за рабочими и всеми мерами торопить их оканчивать постройку. В подобных делах князь неутомим…»

Что творится в душе у него, голштинский летописец догадывается. Другом не назовёт князя…

Здание для брачного пира цветком алеет в Летнем саду — безлистом, едва просохшем. Деревянное, оно выкрашено под кирпич — красные стены прочерчены белыми пилястрами, фронтон оседлали фигуры Нептуна и Марса. Значение их вряд ли надо объяснять — бог войны и бог морей вдохновляют армию и флот России и стран, с нею союзных. Чувствуй, Европа!