Юлиана Лебединская - Темпориум. Антология темпоральной фантастики

• Название: Темпориум. Антология темпоральной фантастики
• Автор: Юлиана Лебединская
• Издательство: Литагент «Снежный Ком»9ebea33f-2a93-102a-9ac3-800cba805322
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-904919-42-9

Путешествия во времени – что нового можно рассказать о них? Очередная история с «попаданцами» – разухабистые приключения в прошлом студента-супергероя, ещё один «эффект бабочки», очередная и ожидаемо скучная история изобретения чудо-машины…

Оказывается, не только это!

Антология «Темпориум» раскрывает другие стороны взаимодействия человека с временем – более тонкие, более сложные, но от этого не менее увлекательные и загадочные. Взгляните под новым углом на Время и удивитесь.

---

– Нет уж, не провожай, – с легким ехидством заметила она. Тонкий силуэт быстро растаял в темноте, затем мелькнул сквозь черные кроны шумящих деревьев. У меня перед глазами всё время было ее лицо, тот миг, когда перед уходом она неуверенно спросила: «Я еще приду?..», и я молча закивал.

Дом всё еще отражал дробное эхо легких шагов, и голос Светы удивительным образом застыл на всякой вещи, к которой прикасалась ее тонкая рука. Впервые на моей памяти он так ожил. Впервые мне показалось, что оживаю весь я, целиком.

Уснул сразу же, будто провалившись в бездонную темноту. А утром, по привычке встав с восходом, я уже знал, что люблю ее.

Мне не хватало ее каждой клеточкой тела, каждым движением мысли, каждым лучом души, светящейся в груди. Странное тянущее чувство, пустота в груди, нытье внизу живота, сплетенное с тягучей сладостью и необъяснимой легкостью, щекочущей с ног до головы.

Речи бессловны, слова бессильны, мне не удастся заставить вас поверить, но всё же в свои тринадцать лет я почувствовал, что смысл жизни обретен. И странная, непостижимая уверенность в том, что она почувствует то же самое, не оставляла меня.

Папа, мой молчаливый непредсказуемый папа уже был там, в своем чуть мятом костюме темно-серого цвета, с опустошенным стаканом и оберткой от таблетки в руках.

– Похмелье, – он небрежно отбросил подушку в сторону, приподнялся на локте. – Сынок, никогда не пей. Даже если заставляют.

– Даже если начальство? – улыбаясь, спросил я.

– Проклятые чинуши, – усмехнулся он. – Нельзя позволять им верить в твое согласие. Ты никогда ни с кем не должен быть согласен.

– Папа, ты ведь совсем не пьяный.

– Нет, сынок.

– Почему ты никогда не пьянеешь?

Он не задумался.

– Пьянеют, потому что уходят. Мне некуда уходить – я… всегда.

Я давно уже понял, что не думать о маме он просто не мог. Она была для него как воздух. Он с этим смирился и, кажется, уже почти не страдал. А может, боль стала слишком привычна.

– У меня будет так же?

Он помолчал, пожевал губами. И глянул мне в глаза:

– Очевидно, у тебя всё будет так же, как у меня.

Лучи восходящего солнца, истаивающие розовым, уже почти что желтые, освещали его покрывающееся свежей щетиной лицо. Он казался задумчиво-отрешенным, словно памятник в сквере, свободный от всех проблем, не обращающий внимания на семенящих голубей и детей.

– Пап, я влюбился.

Он растянулся на полу, раскидывая руки, отодвигаясь и одновременно становясь ближе во сто крат. Лицо его трещиной расколола улыбка, выразительная и глубокая.

– Влюбился, – негромко повторил он, и щеки его горели, как от жары.

– В девочку из соседнего двора, папа. Откуда была наша мама. Я думал, там давно уже никто не живет. Ее зовут…

– Света?

– Как ты узнал? – Я не слишком удивился, заранее зная ответ на вопрос.

– Как обычно, – не пожимая плечами, ответил он, кивая потолку. – Ты не мог влюбиться не в Свету.

Готическая семейная тайна дохнула дымом в лицо.

– Она моя двоюродная сестра? – с почти сериальным надрывом спросил я, предчувствуя худшее.

– Нет, – лениво ответил папа, – хотя, возможно, так было бы лучше. Ты уверен, что любишь ее?

– Почему нет? – От этого вопроса я дернулся, как от шлепка.

– Что ты чувствуешь?

– Не знаю, – ответил я неуверенно. – Всё так… насквозь! Мир вертится. Вокруг столько счастья. Пап, это вправду любовь?

– Не знаю, – внезапно довольный ответил он. В первый раз за всю жизнь говоря эти два простых и совершенно, совершенно диких слова! – Любовь не бывает одинакова. Тебе всего тринадцать лет. Трудно любить в тринадцать, ты даже не понимаешь, что с этим делать и как.

– Как? Что?

– Возьми ее за руку, посмотри в глаза. Никто не ждет от вас поцелуев сейчас или чего-то большего.

Он угадал мои мысли. Снова. Я открыл рот, закрыл его, затем снова открыл, но главный вопрос задать не успел. Он перевернулся на живот и размеренно заговорил, подперев щеки руками, рассеянно взирая на восход.

– Ты должен понять, что всё это значит – для мира, для нее и для тебя. Для чего это, к чему ведет. Какой может быть свадьба, сколько у вас может появиться детей. Каким окажется ваш дом, куда вы поедете отдыхать, что сможете делать вместе десять, пятнадцать лет спустя. Как заживете в старости, – он перевел дух, но продолжал, вводя меня в оцепенение, бросая в дрожь неудержимой истинностью каждого из сказанных слов, тем познанием, которое я искал слепым щенком. Опыт, который я бы накапливал лет пятьсот, он раскрывал передо мной, высказывая просто и ясно, как будто отсчитывая сдачу продавцу. – Ты должен стать ее водителем, и вести ее туда, куда она сама побоится идти. Должен суметь стать ведомым, чтобы отправиться вслед за ней, куда ей захочется тебя повести. Должен научиться завоевывать и уступать, владеть и подчиняться, творить и… – он внезапно споткнулся, словно не находя нужной рифмы, нужного слова, затем рассмеялся, сонно и устало, – и убирать мусор. Да… мусор всегда будет.

– Папа, – спросил я в полном молчании, разлепляя сухие губы и сжимая его руку своей, – что всё это значит?..

– Расскажи ей всё и спроси ее. Послушай, что она скажет. Просто действуй и смотри. Всё разрешится само… Если это любовь.

– Так что же мне делать? Как узнать?!

– Заведи дневник, – посоветовал он.

* * *

Жизнь моя понеслась свежим ветром, буланым конем, скачущим по бескрайним, золотистым полям, напоенным ароматами расцветающих трав. Счастье не до конца осознанной любви пронизывало каждый шаг. Не встречаясь с девочкой ни разу, я целую неделю видел и слышал ее каждый миг.

Дневник мой венчали угловатые, обрывочные фразы, вроде «Вспоминал Свету. Какая она красивая. Люблю ее». По большому счету я не знал, о чем писать. Фантазии сменялись четким изложением действительности, галопом неслись мелкие события, среди которых идеи и мысли путались, возникали друг из друга и не особенно заботили автора – просто ложились на бумагу немым свидетельством.

Потом наступило воскресное утро, которым мы встретились во второй раз.

Уже со второго дня после знакомства я весь извелся.

– Пап, я хочу к ней пойти.

– Сегодня? – Он достал из кармана смартфон, сверился со своим рабочим приложением, с каким-то графиком-календарем, и отрицательно покачал головой. – Нет, сегодня не получится. – А затем обыденным тоном сказал фразу, от которой волосы у меня едва не встали дыбом. – Наш дом окружен невидимым силовым полем, сегодня стагнация, и выйти за пределы зоны значит… риск.

– Какой зоны? – медленно, внятно спросил я.

Папа не мог мне врать. Это было сутью нашей жизни. Но сейчас, я был уверен, он хотел бы соврать или хотя бы смолчать.

– Одним словом, – поморщившись, сказал он, – это можно назвать аномальной зоной четырехмерности. Граница подвижна, обладает нестабильными флуктуациями, но общий график имеется, мы с Евгением Палычем всё рассчитали еще лет восемь назад.

– Мы живем на какой-то аномальной зоне, и ты мне ни разу ничего не сказал? – Уже не помню, когда в последний раз я бывал так изумлен.

– Ты еще многого не знаешь, Сережа, – пожал плечами отец, как будто не обсуждалось ничего особенно важного. – Я веду серьезную научную работу. Между прочим, засекреченную. Как-нибудь во всем разберешься, пока еще рано… Через четыре дня открывается устойчивый канал, и тебе ничего не сможет помешать. Жди. Сегодня всё равно ничего не получится.

Секунду я соображал. Затем, принимая сказанное на веру, просто спросил:

– А если она захочет прийти сюда?

– Она не сможет, – папа помотал головой. – Ее способности сильные, но всё время угасают. Лет с шестнадцати она вообще не сможет переходить границы поля. Просто перестанет замечать его.

– Что всё это значит? – Кажется, отныне это мой любимый вопрос.

– Значит, что она всю неделю может пытаться встретиться с тобой, но не сможет перелезть через забор, – по-философски меланхолично ответил отец.

Мучительно воскресенья, я в десять часов рванулся к ограде, приставил лестницу и перелез через нее. Странно, быть может, такова сила внушения, но в этот раз мне показалось, что нечто невидимое и упругое обволокло на самом верху – пропустило, но обдало холодом и тошнотой. В следующую секунду я позабыл об этом.

Она летала посередине двора на скрипящих качелях, крепленных к старой яблоне. Бежевая юбка плескалась по ветру, волосы взмывали и опадали в такт полетам вниз-вверх. Щекой прижавшись к толстой веревке, крепко держась обеими руками, прикрыв глаза, она казалась устремленной куда-то очень далеко. И горестной, и печальной. И думающей обо мне.

– Света!

Ритмичность маятника сменилась дернувшим веревки сбоем, перекрутившим качели, завертевшим их вкруг.

Глаза ее расширились, сандалии опустились, взметнув дворовую пыль. Я уже соскочил с забора и медленно шел к ней, любуясь, как трепещет по ветру ее подол платья и ласкается, касаясь шеи, бледно-зеленый шарф.