Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Те, что от дьявола

• Название: Те, что от дьявола
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-94698-047-5

«Воинствующая Церковь не имела паладина более ревностного, чем этот тамплиер пера, чья дерзновенная критика есть постоянный крестовый поход… Кажется, французский язык еще никогда не восходил до столь надменной парадоксальности. Это слияние грубости с изысканностью, насилия с деликатностью, горечи с утонченностью напоминает те колдовские напитки, которые изготовлялись из цветов и змеиного яда, из крови тигрицы и дикого меда». Эти слова П. де Сен-Виктора поразительно точно характеризуют личность и творчество Жюля Барбе д’Оревильи (1808–1889), а настоящий том избранных произведений этого одного из самых необычных французских писателей XIX в., составленный из таких признанных шедевров, как роман «Порченая» (1854), сборника рассказов «Те, что от дьявола» (1873) и повести «История, которой даже имени нет» (1882), лучшее тому подтверждение. Никогда не скрывавший своих роялистских взглядов Барбе, которого Реми де Гурмон (1858–1915) в своем открывающем книгу эссе назвал «потаенным классиком» и включил в «клан пренебрегающих добродетелью и издевающихся над обывательским здравомыслием», неоднократно обвинялся в имморализме — после выхода в свет «Тех, что от дьявола» против него по требованию республиканской прессы был даже начат судебный процесс, — однако его противоречивым творчеством восхищались собратья по перу самых разных направлений. «Барбе д’Оревильи не рискует стать писателем популярным, — писал М. Волошин, — так как, чтобы полюбить его, надо дойти до той степени сознания, когда начинаешь любить человека лишь за непримиримость противоречий, в нем сочетающихся, за широту размахов маятника, за величавую отдаленность морозных полюсов его души», — и все же редакция надеется, что истинные любители французского романтизма и символизма смогут по достоинству оценить эту филигранную прозу, мастерски переведенную М. и Е. Кожевниковыми и снабженную исчерпывающими примечаниями.

---

— А! Так я тебе нравлюсь?! — воскликнула красотка с вызовом, пригоршня золота, казалось, раззадорила ее, а может, раздражил осмотр, в котором любопытства было больше, чем желания, а стало быть, он был пустой тратой времени или даже оскорблением. — Погоди, сейчас я сниму с себя все это, — прибавила она, начиная расстегивать пуговицы на груди, словно платье душило ее, потом высвободилась из рук де Тресиньи и направилась в туалетную…

Какая проза! Она, верно, жалела платье? Как-никак платье — необходимый инструмент для подобных работниц… Де Тресиньи, возмечтавший о ненасытной Мессалине, упал с облаков на землю. Он пришел к обыкновенной парижской девке, каким бы необычным ни казалось ее лицо, столь мало подходившее для ее ремесла. «Поэзия шлюх — их кожа, — утешил себя де Тресиньи, — и не нужно искать другой!»

Он пообещал себе, что вдосталь насладится предложенной ему поэзией, но нашел и совсем иную, и там, где и не предполагал найти. Если он последовал за гулящей, то только повинуясь непреодолимому любопытству и еще довольно низкопробной прихоти, но когда та, которая внушила и любопытство, и прихоть, появилась перед ним, избавившись от вечерних доспехов, в костюме гладиаторши, готовой к бою, то есть почти без одежды, де Тресиньи застыл в изумлении — так она была хороша! Даже он с его наметанным глазом опытного ловеласа, похожим на глаз скульптора, умеющим распознавать, что таит под собой одежда, не мог представить себе там, на бульваре, ничего подобного. Влетевшая в дверь молния не изумила бы его больше… Да, она разделась, но не совсем и казалась еще более бесстыдной и вызывающей, чем если бы появилась голой. Все скульпторы ваяют обнаженных, потому что в обнаженности есть чистота. Скажу больше, обнаженность — крайняя степень чистоты. Но девка в чистоте не нуждалась, она разжигала себя бесстыдством, чтобы вернее распалить мужчину, поджигала себя, как прекрасные христианки в садах Нерона[136], и выглядела живым факелом. Ремесло научило ее, без сомнения, самым низким ухищрениям разврата, прозрачное одеяние, не скрывающее сочащегося сладострастием тела, было верхом безвкусицы, но кто не знает, что вкус — враг распутства? Своим вызывающе бесстыдным туалетом она напомнила Тресиньи одну непристойную бронзовую статуэтку, он несколько раз останавливался перед ней, поскольку она красовалась во всех витринах торговцев бронзой: «Госпожа Юссон», — сообщала загадочная надпись на цоколе… Фантазия опасная и неприличная. Однако она воплотилась. И перед дразнящей реальностью, перед совершенной красотой без тени той холодности, какой обычно веет от совершенства, де Тресиньи, вернувшийся из Турции, будь он даже пресыщен, как трехбунчужный паша, не мог не стать вновь христианином — более того, изголодавшимся пустынником. И когда она, уверенная, что произвела впечатление, пылко бросилась к сидящему на канапе Роберу де Тресиньи и бесстыдно, словно куртизанка с картины Паоло Веронезе[137], соблазняющая святого, поднесла к его губам пышные плоды, круглящиеся в ее декольте, он, будучи далеко не святым, почувствовал жгучий голод и со страстью возжелал предложенных плодов.

Он обнял, он жадно прижал к себе грубую соблазнительницу, и она с той же жадностью приникла к нему, продолжая питать огонь, который разожгла. Неужели она бросалась с таким же пылом к каждому мужчине, который ее обнимал? И вот еще загадка: она была не просто искусна в своем ремесле, не то чтобы в совершенстве владела искусством быть куртизанкой, — она превосходила в любовной страсти все мыслимые пределы, предаваясь ей с разнузданным неистовством, не имевшим ничего общего с чувственностью или болезненностью. Впрочем, быть может, она совсем недавно опустилась до позорной жизни продажной девки, и поэтому в ней сохранилось столько огня?.. В ее ласках без преувеличения было что-то дикое и свирепое, словно она хотела отдать свою жизнь или забрать чужую. В те времена ее товарки, находя несерьезным симпатичное прозвище «лоретки»[138], присвоенное им литературой и прославленное рисунками Гаварни[139], предпочитали называть себя на восточный лад «пантерами». Так вот эта и в самом деле была пантерой! Она походила на нее и гибкостью, и прыжками, и тем, как извивалась, кусалась, царапалась. Де Тресиньи мог поручиться, что ни одна из женщин, побывавших в его объятиях, не дала ему тех неслыханных ощущений, какими подарило это создание с обезумевшим телом, заражая своим безумием и его, а ведь он, Робер де Тресиньи, не был новичком в искусстве любви! К чести или бесчестью человеческой природы послужит еще одно мое утверждение? Но я утверждаю, что в чувственном наслаждении, как подчас не без презрения именуют то запретное блаженство, которое мы испытываем, существуют не менее глубокие пучины, чем в любви. И возможно, бульварная «пантера» ввергла де Тресиньи в пучины наслаждения, как ввергает море отважного пловца в свои? С ней он превзошел — и намного! — свои самые греховные воспоминания, воплотил все фантазии порочного и дерзкого воображения.

Он забыл обо всем: кто такая его случайная подруга, почему он пошел за ней, забыл старый грязный дом и спальню, от которой его едва не стошнило. Воистину эта женщина в любовном пылу забрала у него душу и переселила в свое тело; сумела довести его чувства, давно уже неподатливые на хмель любовного напитка, до исступления, до сумасшествия. Переполнила таким упоением, что в какой-то миг Робер де Тресиньи, скептик, циник, обходившийся без любви, возомнил, будто торгующая своим телом девка на миг воспылала к нему безудержной страстью. Да, Робер де Тресиньи, человек стальной закалки, не хуже, чем его святой покровитель Робер Ловлас, поверил, что стал капризом, случайной прихотью шлюхи: ведь не могла же она со всеми себя так расходовать — сгорела бы вмиг! Целых две минуты этот сильный, во всем изверившийся человек верил в любовь! Но, распалив тщеславие пылом чувственности, столь же всесильным, как любовь, куртизанка не смогла помешать сомнению, и оно прокралась меж ласками и остудило тщеславие.

Тайный голос из глубин сердца подсказал Роберу де Тресиньи: «Не тебя она любит в тебе!» И когда красавица вновь прильнула к нему страстной пантерой, он убедился: она не с ним, она погружена в себя и самозабвенно вглядывается в браслет, украшающий ее левую руку. Де Тресиньи различил на браслете портрет мужчины. Расслышав среди страстных воплей вакханки несколько слов на непонятном ему испанском языке, он понял: они обращены к портрету. И тогда ему пришла в голову мысль — он замещает другого и здесь потому, что другого здесь нет. Случай не редкий при наших постыдных нравах: вожделеющие безумцы, лишенные возможности обладать желанным, ищут заместителя, надеясь дополнить сходство распаленным и порочным воображением. Мысль, надо сказать, обидная и сильно рассердившая де Тресиньи. Неуместная ревность, оскорбленное самолюбие привели его в ярость. Не владея собой, в порыве гнева он грубо схватил левую руку красотки, желая рассмотреть браслет, на который она посмела смотреть так пламенно, тогда как вся целиком должна была принадлежать ему, Тресиньи!

— Покажи портрет! — потребовал он тоном еще более грубым, чем его руки.

Она поняла, что в нем заговорила ревность, и спросила без тени самодовольства:

— Ревнуешь? Гулящую?

Вот только вместо «гулящей» она, к величайшему изумлению де Тресиньи, употребила слово гораздо более оскорбительное, каким пользуется уличный сброд, желая смешать с грязью.

— Смотри, если хочешь посмотреть, — прибавила она.

И поднесла к его глазам безупречно прекрасную руку, еще влажную, покрытую бисеринками пота — памятью о наслаждении, которое они только что завоевали.

Де Тресиньи увидел портрет мужчины, некрасивого, тщедушного, с оливковым цветом лица и пронзительными черными глазами, очень сумрачного, но не без благородства, который мог бы быть и бандитом, и испанским грандом. Этот был грандом, на шее у него висел орден Золотого руна[140].

— Где ты его взяла? — спросил де Тресиньи и подумал: «Сейчас начнет врать. Неизбежная слезливая история о первой любви и коварном совратителе. В общем, все, что обычно говорят подобные девушки».

— Я? Взяла? — сердито переспросила она. — Он мне его подарил! — И прибавила по-испански: — Por Dios![141]

— Кто он? Твой любовник? — продолжал спрашивать де Тресиньи. — Ты его обманула, он прогнал тебя и ты оказалась на панели?

— Он мне не любовник, — ответила она ледяным тоном, давая понять, как оскорбительно для нее подобное предположение.

— Сейчас, может быть, и не любовник, — усмехнулся де Тресиньи, — но ты любишь его до сих пор, я видел, как ты только что на него смотрела.

Губы женщины искривила презрительная усмешка.

— Значит, ты ничего не смыслишь ни в любви, ни в ненависти! — ответила она. — Любить его? Да я им брезгую! Это мой муж!