Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Те, что от дьявола

• Название: Те, что от дьявола
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-94698-047-5

«Воинствующая Церковь не имела паладина более ревностного, чем этот тамплиер пера, чья дерзновенная критика есть постоянный крестовый поход… Кажется, французский язык еще никогда не восходил до столь надменной парадоксальности. Это слияние грубости с изысканностью, насилия с деликатностью, горечи с утонченностью напоминает те колдовские напитки, которые изготовлялись из цветов и змеиного яда, из крови тигрицы и дикого меда». Эти слова П. де Сен-Виктора поразительно точно характеризуют личность и творчество Жюля Барбе д’Оревильи (1808–1889), а настоящий том избранных произведений этого одного из самых необычных французских писателей XIX в., составленный из таких признанных шедевров, как роман «Порченая» (1854), сборника рассказов «Те, что от дьявола» (1873) и повести «История, которой даже имени нет» (1882), лучшее тому подтверждение. Никогда не скрывавший своих роялистских взглядов Барбе, которого Реми де Гурмон (1858–1915) в своем открывающем книгу эссе назвал «потаенным классиком» и включил в «клан пренебрегающих добродетелью и издевающихся над обывательским здравомыслием», неоднократно обвинялся в имморализме — после выхода в свет «Тех, что от дьявола» против него по требованию республиканской прессы был даже начат судебный процесс, — однако его противоречивым творчеством восхищались собратья по перу самых разных направлений. «Барбе д’Оревильи не рискует стать писателем популярным, — писал М. Волошин, — так как, чтобы полюбить его, надо дойти до той степени сознания, когда начинаешь любить человека лишь за непримиримость противоречий, в нем сочетающихся, за широту размахов маятника, за величавую отдаленность морозных полюсов его души», — и все же редакция надеется, что истинные любители французского романтизма и символизма смогут по достоинству оценить эту филигранную прозу, мастерски переведенную М. и Е. Кожевниковыми и снабженную исчерпывающими примечаниями.

---

Герцогиня на секунду замолчала; де Тресиньи, внимательно слушавший ее рассказ, нисколько не сомневался, что перед ним благородная дама — никто другой не мог говорить столь возвышенно. Бульварной девки больше не существовало. Казалось, упала маска, открыв подлинное лицо, истинный облик. Бесстыдное тело вновь обрело целомудрие. Продолжая говорить, женщина взяла лежавшую рядом шаль и завернулась в нее… Она стянула ее на своей проклятой, как она сказала, груди, не потерявшей, несмотря на постыдную жизнь, девственной упругости. Даже голос уже не хрипел, как хрипел на бульваре… Или голос забылся под впечатлением истории? Нет, де Тресиньи не ошибся, голос обрел чистоту и достоинство.

— Не знаю, — вновь заговорила она, — похожа ли я на других женщин, но для меня непомерная гордыня дона Кристобаля, его презрительный равнодушный ответ: «Не осмелится…» — в отношении мужчины, которого я полюбила, стали оскорблением — я оскорбилась за того, кто завладел всем моим существом, заменив мне Господа Бога.

«Докажи, что осмелишься», — сказала я дону Эштевану в тот же вечер, открыв ему свою любовь. Но мне не надо было и просить. Эштеван обожал меня с первого дня, с первого мига, как только увидел. Пистолетные выстрелы любви грянули для нас одновременно и сразили наповал. Свой долг жены-испанки я исполнила, предупредив дона Кристобаля. Он распоряжался моей жизнью, потому что был мне мужем, но не сердцем, сердце в подчинении у любви. Дон Кристобаль мог убить меня и убил бы, удалив из замка дона Эштевана, как я того хотела. Открыв свое неразумное сердце безумию любви, я бы умерла, не видя больше любимого, но смерть стала бы для меня счастьем, и я была к ней готова. Но мой муж, герцог, не понял меня, он счел, что находится в безопасности, поставил себя выше Вашконселуша и решил, что дон Эштеван не посмеет поднять на меня глаза и не удостоит чести своей приязни, и я отказалась защищать крепость супружества от любви, ставшей для меня госпожой. Мне трудно вам объяснить, что это была за любовь. Может, и вы мне не поверите… Но что мне за дело, поверите или нет! Любовь палила нас огнем и оставалась все такой же чистой, рыцарственной, романтичной, почти идеальной, почти мистической. Нам едва исполнилось по двадцать, и мы были из страны Бивара, Игнатия Лойолы и святой Терезы[151]. Игнатий, рыцарь Пречистой Девы, любил Царицу Небесную с той же чистотой, как меня дон Эштеван, а я любила его экстатической любовью святой Терезы, обращенной ею к Небесному Супругу. Адюльтер? Ни о чем подобном мы и не думали. Сердца стремили нас так высоко, мы жили так блаженно и так возвышенно, что никакие желания грубой чувственности не касались нас. Мы жили в небесной синеве, но синева была африканской и раскалена, как огонь. Долго ли мог продлиться экстаз? Возможно ли, чтобы экстаз длился? Не играли ли мы, сами того не ведая, в опаснейшую для слабых земных созданий игру и не должны ли были низвергнуться с небесных высот?.. Эштеван был набожен, как священник или португальский дворянин времен Албукерки[152], я не так набожна, но его вера питала мою, и его чистая любовь поддерживала чистый пламень моей. Я была в его сердце мадонной в золотом киоте, и он теплил лампаду любви — негасимую лампаду. Дон Эштеван любил во мне душу и заботился о моей душе. Он был из тех редких влюбленных, которым нужно величие в обожаемой женщине. Он ценил благородство, преданность, отвагу и хотел, чтобы я обладала величием женщин тех времен, когда Испания была великой. Доброе дело, сделанное мной, было для него отрадней, чем возможность держать меня в объятиях во время танца, сливая свое дыхание с моим. Если ангелы могут любить друг друга возле престола Господа, то они любят так, как любили мы. Мы проводили долгие часы наедине друг с другом и в своем уединении могли позволить себе все, но, сидя рука об руку, чувствовали себя настолько счастливыми и такими близкими, что ничего большего не желали. Иной раз ощущение счастья было так велико, что становилось непереносимым, и мы чувствовали его как боль и хотели тогда умереть, но умереть вместе, один во имя другого, и понимали, что хотела сказать святая Тереза, говоря: «Умираю потому, что не могу умереть!» Она выразила желание смертного, конечного существа, охваченного бесконечной любовью: разбив скудельный сосуд, приняв смерть, она растворилась бы в океане любви. Сейчас я последняя из последних, но — поверите ли? — губы Эштевана ни разу не коснулись моих, и когда он касался губами розы, а я подхватывала его поцелуй с розовых лепестков, то едва не теряла сознанье. В адской бездне, куда бросилась по собственной воле, я, множа свои муки, вновь и вновь возвращаюсь мыслями к божественным радостям чистой любви, которым мы предавались с таким самозабвением и с такой невинной откровенностью, что дону Кристобалю не составило труда понять: мы обожаем друг друга. Мы жили на небесах. Могли ли мы заметить, что он ревнует? А он ревновал, да еще как! В нем возопила уязвленная гордыня, ни на какое другое чувство он не был способен. Нет, он не подстерег нас — подстерегают тех, кто прячется. Мы не прятались. Зачем? Мы горели свечами средь бела дня и светились счастьем, какого нельзя не заметить, и герцог заметил. Сияние нашей чистой любви слепило глаза его гордости. Так дон Эштеван все-таки осмелился?! И его жена тоже?! Однажды вечером мы, как обычно, сидели вместе и смотрели друг на друга, ощущая такую полноту блаженства, что и помыслить не могли ни о каких других ласках. Дон Эштеван опустился передо мной на колени, словно перед Девой Марией, и не отрывал своих глаз от моих. Вдруг в покои вошел герцог с двумя темнокожими слугами, которых он привез из испанских колоний, где долго был губернатором. Мы его и не заметили, наши души, соединившись, унеслись в небеса, — и вдруг Эштеван уткнулся головой мне в колени… Его задушили! Негры набросили ему на шею лассо, каким в Мексике ловят диких быков. Все произошло молниеносно. Но молния убила моего возлюбленного и оставила в живых меня. Я не упала без чувств, даже не вскрикнула, ни единой слезники не выкатилось у меня из глаз. Сидела онемев, окаменев от несказанного ужаса и пришла в себя от нестерпимой боли — мне будто раздирали внутренности, из живой груди рвали сердце. Но сердце вырвали не у меня, его вырвали из груди мертвого Эштевана, который лежал у моих ног! Черные чудовища разодрали ему грудь и копались в ней! Любовь слила нас с Эштеваном в одно, и я чувствовала все, что чувствовал бы он, останься в живых. Мне досталась вся боль, какой уже не чувствовал он, боль и вывела меня из оцепенения сковавшего меня ужаса, когда я увидела своего возлюбленного мертвым. «Теперь очередь за мной!» — крикнула я, бросаясь к убийцам.

Я хотела умереть той же смертью и подставила шею, чтобы на нее набросили позорное лассо. Негры уже сняли его с шеи Эштевана…

— Королева неприкосновенна[153], — произнес герцог, этот гордец, считавший себя выше короля, и щелкнул арапником, отгоняя черных слуг. — Вы будете жить, сударыня, — обратился он ко мне, — чтобы постоянно размышлять о том, что сейчас увидите.

Он свистнул. Прибежали две огромные свирепые собаки.

— Бросьте им сердце предателя, — процедил герцог.

Я и сама не знаю, что вспыхнуло в моей груди.

— Ты можешь отомстить лучше, — сказала я. — Заставь меня съесть его сердце.

Он замер, словно бы ужаснувшись.

— Неужели ты так безумно любишь его?

Да, я любила Эштевана до безумия, но дон Кристобаль заставил меня любить его еще безумнее. В ту минуту у меня не было ни страха, ни отвращения перед несчастным кровоточащим сердцем, полным мной, еще горячим от любви ко мне, и я хотела только одного — чтобы это сердце слилось с моим…

Я молила на коленях, молитвенно сложив руки. Я мечтала избавить благородное обожаемое сердце Эштевана от гнусного святотатственного надругательства. Я причастилась бы его сердцем, словно гостией. Разве не был Эштеван моим богом?! Я вспомнила Габриэлу де Вержи[154] — мы столько раз перечитывали с Эштеваном старинную историю! — и позавидовала. Она показалась мне счастливицей, ей позволили поместить в своей груди сердце возлюбленного и стать для него живой гробницей. Но, узнав, какова моя любовь, герцог стал еще беспощаднее. На моих глазах его собаки накинулись на сердце Эштевана. Я бросилась к ним, я дралась с ними. Но не смогла отнять. Они изорвали своими окровавленными мордами на мне платье, искусали меня.

Герцогиня замолчала. Лицо ее стало мертвенно-бледным, она задыхалась, но все-таки превозмогла себя и поднялась. Подошла к комоду, потянула ящик за бронзовое кольцо и вынула оттуда платье, все в лохмотьях и бурых пятнах.

— Смотрите! — сказала она де Тресиньи. — Вот кровь человека, которого я любила и чье сердце не смогла отнять у собак! Когда я остаюсь одна и меня душит отвращение к моей позорной жизни, когда, нахлебавшись грязи, я давлюсь ею, когда дух мщения ослабевает во мне, когда гулящая девка ужасает былую герцогиню, я надеваю это платье, я касаюсь своим оскверненным телом окровавленных складок, которые по-прежнему жгут меня, — и во мне воскресает жажда мести. Кровавые лохмотья — мой талисман. В изорванном платье ярость и жажда мести прожигают меня насквозь, оно пробуждает силу, которой хватит на целую вечность!