Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

• Название: Окно выходит в белые деревья...
• Автор: Евгений Евтушенко
• Издательство: Прогресс-Плеяда
• Жанр: Поэзия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-93006-061-4

Избранное всемирно известного русского поэта Евгения Евтушенко составила его жена — Мария. В том вошли стихотворения разных лет, главы из поэм «Братская ГЭС» и «Казанский университет», поэмы «Коррида», «Снег в Токио», «Ивановские ситцы», «Голубь в Сантьяго», а также новые стихи. Открывает книгу предисловие замечательного русского критика и литературоведа — Льва Аннинского.

---

«Пахла станция Зима молоком и кедрами…»

Пахла станция Зима
                                 молоком и кедрами.
Эшелонам
                 пастухи
                                 с лугов махали кепками.
Шли вагоны к фронту
                                        зачехленно,
                                                          громыхающе…
Сколько было грозных,
                                                молчаливых верениц!
Я был в испанке синенькой,
                                                кисточкой махающей.
С пленкою коричневой
                                         носил я варенец.
Совал я в чью-то руку
                                     с бледно-зеленым якорем
у горсада с клумбы
                                сорванный бутон
или же протягивал,
                                  полный синей ягоды,
из консервных банок
                                        спаянный бидон.
Солдаты
                желтым сахаром
                                             меня баловали.
Парень с зубом золотым
                                           играл на балалайке.
Пел:
         «Прощай, Сибирюшка, —
                                                 сладкий чернозем!»
Говорил:
            «Садись, пацан,
                                     к фронту подвезем!»
На фуражках звездочки,
                                                милые,
                                                              алые…
Уходила армия,
                             уходила армия!
Мама подбегала,
                              уводила за фикусы.
Мама говорила:
                              «Что это за фокусы!
Куда ты собираешься?
                                         Что ты все волнуешься?»
И предупреждала:
                                    «Еще навоюешься!..»
За рекой Окою
                             ухали филины.
Про войну гражданскую
                                          мы смотрели фильмы.
О, как я фильмы обожал —
                                                 про Щорса,
                                                                     про Максима,
и был марксистом, видимо,
                                               хотя не знал марксизма.
Я писал роман тогда,
                                       и роман порядочный,
а на станции Зима
                                голод был тетрадочный.
И на уроках в дело шли,
                                         когда бывал диктант,
«Врачебная косметика»,
                                                 Мордовцев
                                                                        и Декарт.
А я был мал, но был удал,
                                            и в этом взявши первенство,
я между строчек исписал
                                               двухтомник Маркса — Энгельса.
Ночью,
             светом обданные,
                                           ставни дребезжали —
это эшелоны
                            мимо проезжали.
И писал я нечто,
                               еще не оцененное,
длинное,
                   военное,
                                       революционное…

Июль 1957

«Лифтерше Маше под сорок…»

Лифтерше Маше под сорок.
Грызет она грустно подсолнух,
и столько в ней детской забитости
и женской кричащей забытости!
Она подружилась с Тонечкой,
белесой девочкой тощенькой,
отцом-забулдыгой замученной,
до бледности в школе заученной.
Заметил я —
                      робко, по-детски
поют они вместе в подъезде.
Вот слышу —
                       запела Тонечка.
Поет она тоненько-тоненько.
Протяжно и чисто выводит…
Ах, как у ней это выходит!
И ей подпевает Маша,
обняв ее,
                   будто бы мама.
Страдая поют и блаженствуя,
две грусти —
                      ребячья и женская.
Ах, пойте же,
                     пойте подольше,
еще погрустнее,
                                потоньше.
Пойте,
                   пока не устанете…
Вы никогда не узнаете,
что я,
           благодарный случаю,
пение ваше слушаю,
рукою щеку подпираю
и молча вам подпеваю.

27 августа 1957

«Как я мучаюсь — о, Боже!..»

Как я мучаюсь — о, Боже! —
не желаю и врагу.
Не могу уже я больше —
меньше тоже не могу.

Мучат бедность и безбедность,
мучат слезы, мучит смех,
и мучительна безвестность,
и мучителен успех.

Но имеет ли значенье
мое личное мученье?
Сам такой же — не иной,
как великое мученье,
мир лежит передо мной.

Как он мучится, огромный,
мукой светлой, мукой темной,
хочет жизни небездомной,
хочет счастья, хочет есть!..

Есть в мученье этом слабость,
есть в мученье этом сладость,
и какая-то в нем святость
удивительная есть…

30 августа 1957

«О, нашей молодости споры…»

О, нашей молодости споры,
о, эти взбалмошные сборы,
о, эти наши вечера!
О, наше комнатное пекло,
на чайных блюдцах горки пепла,
и сидра пузырьки, и пена,
и баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.
Здесь исполнитель арий сольных
и скульптор в кедах баскетбольных
кричат, махая колбасой.
Высокомерно и судебно
здесь разглагольствует студентка
с тяжелокованой косой.

Здесь песни под рояль поются,
и пол трещит, и блюдца бьются,
здесь безнаказанно смеются
над платьем голых королей.
Здесь столько мнений, столько прений
и о путях России прежней,
и о сегодняшней о ней.

Все дышат радостно и грозно.
И расходиться уже поздно.
Пусть это кажется игрой:
не зря мы в спорах этих сипнем,
не зря насмешками мы сыплем,
не зря стаканы с бледным сидром
стоят в соседстве с хлебом ситным
и баклажанною икрой!

1 сентября 1957

В ЦЕРКВИ КОШУЭТЫ[1]

Не умещаясь в жестких догмах,
передо мной вознесена
в неблагонравных, неудобных
святых и ангелах стена.
Но понимаю,
                        пряча робость,
я,
          неразбуженный дикарь,
не часть огромной церкви — роспись,
а церковь — росписи деталь.
Рука Ладо Гудиашвили
изобразила на стене людей,
которые грешили,
а не витали в вышине.
Он не хулитель, не насмешник.
Он сам такой же теркой терт.
Он то ли бог,
                      и то ли грешник,
и то ли ангел,
                        то ли черт!
И мы,
         художники,
                              поэты,
творцы подспудных перемен,
как эту церковь Кошуэты,
размалевали столько стен!
Мы, лицедеи-богомазы,
дурили головы господ.
Мы ухитрялись брать заказы,
а делать все наоборот.
И как собой ни рисковали,
как ни страдали от врагов,
Богов людьми мы рисовали
и в людях
                 видели
                                богов!

22 сентября 1957 Тбилиси

КАРЬЕРА

Ю. Васильеву

Твердили пастыри, что вреден
и неразумен Галилей,
но, как показывает время:
кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,
свершив предательство свое,
считал, что делает карьеру,
а между тем губил ее.

За осознание планеты
шел Галилей один на риск.
И стал великим он… Вот это
я понимаю — карьерист!

Итак, да здравствует карьера,
когда карьера такова,
как у Шекспира и Пастера,
Гомера и Толстого… Льва!

Зачем их грязью покрывали?
Талант — талант, как ни клейми.
Забыты те, кто проклинали,
но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,
врачи, что гибли от холер, —
вот эти делали карьеру!
Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.
Их вера — мужество мое.
Я делаю себе карьеру
тем, что не делаю ее!

1957

ОДИНОЧЕСТВО