Себастьян Хаффнер - Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны

• Название: Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны
• Автор: Себастьян Хаффнер
• Издательство: Манессе
• Жанр: История

«Более захватывающая, чем любой роман» — так назвал Себастьян Хаффнер историю германо-российских отношений — и такой он её и описывает. До наших дней малоизвестен факт, что Германия желала русской революции и поддерживала её, а вначале и сделала её возможной. Только исходя из этого союза Германии с большевистской революцией — что стало для обеих сторон соглашением с дьяволом — можно постичь сложную историю германо-русского конфликта.

История германо-российских взаимоотношений между обеими мировыми войнами более захватывающая, чем любой роман. Тщетно искать другого примера столь смертельно-интимных взаимных переплетений и конфликтов двух народов. В германо-российском романе были опробованы и проиграны почти любые мыслимые вариации возможных взаимоотношений, включая самые экстремальные. И тем непонятнее тот факт, что в общественном сознании Западной Германии отсутствует какое-либо ясное представление об этих чудовищных событиях, в которых все-таки старшее поколение и принимало участие, и страдало, и которые и для молодых все еще остаются судьбоносными. Во всяком случае, существует смутное представление, что была некогда старая Россия, в какой-то степени зловещая, слегка своеобразная и непредсказуемая, но все же это был великодушный и добродушный сосед, иногда спасительный. Большинство ничего не знают о том, что Германия желала и поддерживала преобразование России посредством большевистской революции, и что только она сделала это возможным, что она в свое время приветствовала триумф Ленина как свой собственный. Все началось с этого союза Германии с большевистской революцией, что для обеих сторон было соглашением с дьяволом. Только исходя из этого, можно рассматривать историю мощнейшего столкновения интересов Германии и России.

---

После того, как Троцкий на заседании Центрального Комитета сделал свое предложение, между ним и Лениным состоялся разговор с глазу на глаз. Этот разговор Троцкий позже описал в прямой речи. Ленин сказал:

«Все это было бы хорошо, не будь генерал Хоффманн в положении, когда он может дать своим войскам приказ о походе на нас. Он найдет особенно отборные полки из баварских молодых крестьян. Разве против нас так уж много нужно? Вы же сами говорите, что наши окопы пусты. Так что, если немцы возобновят войну?»

Троцкий: «В таком случае мы конечно же будем вынуждены подписать мир. Но в этом случае все увидят, что нас принудили к этому. По меньшей мере, тем самым будет нанесен смертельный удар по легенде о нашей тайной связи с Гогенцоллернами».

Ленин: «Конечно, конечно. Но риск! Если мы должны пожертвовать собой для немецкой революции, то это был бы наш долг. Немецкая революция неизмеримо важнее, чем наша. Но когда она начнется? Неизвестно. Но до тех пор, пока она не начнется, во всем мире нет ничего важнее, чем наша революция. Её следует защитить, любой ценой… Ну хорошо, предположим, мы откажемся подписать мир, и немцы перейдут в наступление. Что Вы тогда будете делать?»

Троцкий: «Мы подпишем мир под прицелом штыков. Эта картина запомнится во всем мире».

Ленин: «И тогда Вы не будете поддерживать лозунг революционной войны?»

Троцкий: «Ни при каких обстоятельствах».

Ленин: «Тогда мы можем отважиться на эксперимент. Мы рискнем, теряя при этом Латвию и Эстонию». (Лукаво посмеиваясь): «Для заключения доброго мира с Троцким стоит потерять Латвию и Эстонию».

Тем самым было заключено некое подобие секретного соглашения между Лениным и Троцким: Ленин обязывался допустить эксперимент Троцкого; Троцкий обязывался, если он потерпит неудачу, вместе с Лениным добиваться принятия мира против общего настроя партии.

Одновременно в этом разговоре, возможно неосознанно для обоих его участников, произошел самый первый шаг на пути, который позже, при Сталине, вел к «Социализму в одной отдельно взятой стране» и который должен был полностью перевернуть отношения между Германией и Россией. Хотя Ленин все еще находил немецкую революцию «неизмеримо важнее» русской, он был даже готов пожертвовать собой для неё — но однако «до тех пор, пока она не начнется», сказал он тогда впервые, «во всем мире нет ничего важнее, чем наша революция». Впервые Ленин сформулировал мысль, что при необходимости она должна происходить и без немецкой революции — что в таком случае делало именно русскую революцию важнейшим делом на свете и тем самым Россию важнейшей страной в мире: мысль для большевиков тогда совершенно неслыханная.

Через несколько дней на немецкой стороне произошел подобный первый поворот к совершенно новому взгляду на события, которому также было даровано долгое будущее.

Сначала Троцкий сделал свое большое последнее заявление. «Мы выходим из войны», — объявил он. «Мы объявляем это всем народам и правительствам. Мы отдаем приказ о полной демобилизации нашей армии… В то же время мы отказываемся подписывать условия, которые германский и австро-венгерский империализм мечом пишет на живом теле народов. Мы не можем поставить подпись русской революции под мирным договором, который приносит миллионам человеческих жизней подавление, страдание и несчастья».

С этими словами он уселся посреди изумленного молчания. Только генерал Хоффманн свирепо пробормотал: «Неслыханно». Все дальнейшие переговоры Троцкий отклонил. Он отбыл с переговоров и оставил своих партнеров вести свои внутренние дебаты.

Они не заставили себя ждать. Кюльманн и Чернин были в целом за то, чтобы пожав плечами, принять «театральный жест» Троцкого. В конце концов это ведь давало Германии то, что ей настоятельно требовалось: мир на востоке, свободу от войны на два фронта. Оккупированные области — Польшу, Литву, Курляндию — они так и так имели. Оккупировать новые области было теперь менее важно, чем как можно быстрее сконцентрировать все силы на Западе. Если победить там, то можно будет и на Востоке посмотреть, что дальше делать. Когда-нибудь, разумеется, должен будет быть подписан и формальный мирный договор; но непременно теперь он не требовался.

С позиции нынешней можно лишь сказать: это был голос разума. Если бы немцы тогда действительно удовлетворились выходом России из войны, отказались бы от стремления порабощения на Востоке и все силы сконцентрировали бы на Западе — возможно тогда они еще бы выиграли там войну; безусловно проиграли бы её не так быстро и не столь основательно, как это произошло. Но голос разума не одержал верх, и этому способствовало то, что Кюльманн, как он сам заметил, отступил практически без борьбы.

Сильнее голоса разума было уязвленное тщеславие: нельзя позволить этому бесстыдному Троцкому восторжествовать. Еще сильнее была простая жажда завоеваний: никогда снова не будет перед ними столь слабой и беззащитной России. Теперь или никогда — таков был удобный случай малой ценой получить огромную немецкую восточную империю. Но неожиданно проявился и третий, совершенно новый мотив, который поистине ударил по лицу всю прежнюю немецкую политику мировой войны в России: антибольшевизм.

Решение о возобновлении военных действий и наступлении на Лифляндию, Эстляндию и Украину было принято быстро. Но его обоснование представило некоторые затруднения. Ведь тогдашние правители Германии были не гитлеровскими массовыми убийцами, а по-своему высокоцивилизованными людьми. Они теперь снова хотели наступать, на это они решились, но им требовалось обоснование, уважительный предлог: они не хотели представать циничными грабителями земель.

И теперь кайзер сам нашел выход — замечательный выход. Новая формула должна была звучать так: «Не война, но помощь», и рейхсканцлер граф Гертлинг согласился: «Нам нужен призыв о помощи, тогда и можно будет об этом говорить».

Призыв о помощи был заказан и пунктуально исполнен. Получить такой призыв было просто. Ведь естественно, что во всех частях России было предостаточно людей, которые были готовы немедленно позвать немцев на помощь против большевистской революции. Хотя большевики правили тогда еще относительно бескровно: «красный террор» начался лишь несколько месяцев спустя, летом 1918 года, одновременно с «белым террором» и с началом гражданской войны. Но крупные аристократы-помещики и богатая буржуазия и тогда уже — и по праву — ожидали самого худшего для своего существования от большевистского правления и были готовы позвать на помощь против них хоть самого дьявола из ада. Они с готовностью ухватились за эту возможность.

И таким образом в середине февраля 1918 года восточные армии снова были в походе, чтобы области, оккупированные ими, «освободить от большевистского террора» — в то время как немецкое правительство одновременно тем же самым большевикам выставило ультиматум: в течение двух дней принять немецкие условия мира (тем временем еще более ужесточившиеся). В таком случае они всё еще могли получить мир, и тогда с освобождением от большевистского террора снова бы ничего не вышло.

В этом естественно было противоречие — противоречие, которое в последующие годы и десятилетия должно было проявиться все более сильно. Ведь немцы желали и спланировали большевистскую революцию в России, они также хотели продолжения большевистского господства в России, так как считали его наилучшей гарантией русских слабостей и беспомощности, они хотели и нуждались также мира с этим правительством — никакое другое русское не предлагало им мира. Но одновременно они неожиданно открыто как бы начали антибольшевистский крестовый поход; и это не только из тактических соображений момента. Напротив, тут неожиданно проявилось нечто основополагающее. Для обоснования нового наступления на Востоке Людендорф писал совершенно безнадежно (и совершенно нелогично): «Возможно, что мы нанесем большевикам смертельный удар и тем самым улучшим наши взаимоотношения с более достойными слоями России». Всего лишь год назад тот же самый Людендорф «послал» Ленина в Россию, чтобы привести там к власти большевиков. Теперь он вдруг хочет нанести им смертельный удар; и по всей видимости он вовсе не замечает, что тем самым противоречит самому себе.

Неестественный союз с Лениным все же порождал некоторое замешательство у германских высших кругов общества; желание распустить Восточный фронт, желание использовать возможность для больших завоеваний на Востоке и к тому еще, проявившийся неожиданно, инстинктивный антибольшевизм — все это смешивалось друг с другом, и не так легко согласовывалось.

Но замешательство у немцев было ничем по сравнению с разобщенностью, диким сопротивлением, паникой и безнадежностью, охватившими в этот момент другую сторону. Решение о войне или мире — безнадежной войне или бесславном мире — должно было теперь быть принято Советами в течение 72 часов, в то время как рука душителя уже была на горле. Немецкое наступление не встречало практически никакого сопротивления; на линии наступления лежал Петроград, открытый для нападения; с каждым часом германские армии приближались. (Побочным эффектом этой угрозы Петрограду стало превращение Москвы в столицу, которой она и остается с тех пор; большевики, исходя из этого опыта, не хотели никогда более править под дулами немецких пушек). В двух ночных заседаниях в безнадежности было достигнуто решение: и в этот раз Ленин наконец добился своего с минимальным перевесом: семь против шести голосов в Центральном Комитете партии, и еще 116 голосов «за» в Центральном Исполнительном Комитете Советов.