Станислав Зарницкий - Чичерин

• Название: Чичерин
• Автор: Станислав Зарницкий
• Издательство: Издательство "Молодая гвардия"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Имя Георгия Васильевича Чичерина, возглавлявшего советскую дипломатию в трудные годы становления Советской власти, известно и за пределами нашей страны. Принадлежа к старинной дворянской семье, Чичерин еще в молодости порвал со своим классом и с 1904 года встал на путь профессионального революционера. Вынужденный эмигрировать, он активно участвовал в международном социалистическом движении. После победы Великой Октябрьской социалистической революции партия поставила Чичерина во главе Наркомата иностранных дел. С его именем связаны первые крупные победы советской дипломатии.

---

Как большинство книголюбов, он мог подолгу рыться в книжном старье, отыскивая какую-нибудь драгоценность. Однажды произошел комичный случай: Чичерин обнаружил книгу с дарственной надписью, обращенной… к нему самому. Автор прислал ему эту книгу в Покровское, когда он уже находился в эмиграции, и вот прошло почти двадцать лет, книга нашла его. Пришлось уплатить за нее большие деньги: плут-букинист, узнав наркома, повысил цену за автограф. Денег было не жаль. Георгий Васильевич охотно посмеялся вместе с букинистом — ведь это была необычная встреча с юностью, а такие встречи бывают в жизни не так уж часто.

Между тем приближался юбилей десятилетнего пребывания Чичерина на посту наркома иностранных дел. Сам он словно забыл о себе, хотя в иностранных газетах читал статьи, посвященные этой дате. В середине мая состоялось заседание коллегии НКИД, на котором нарком не присутствовал. Было принято решение отметить его юбилей. Но, зная его характер, никто не решился сообщить ему об этом.

Утром 30 мая 1928 года нарком, проходя в свой кабинет, взял у секретаря газеты и через минуту выскочил в приемную, страшно возмущенный.

— Кто разрешил? Почему не спросили у меня? Впрочем, я знаю, чья эта работа. Вызовите ко мне Карахана.

Чичерин бушевал долго. Карахан успокаивал его как мог.

С этого дня потоком шли приветственные телеграммы. Он сухо благодарил и во все свои ответы вставлял фразу: «Я должен, однако, заметить, что меня, так сказать, женили без меня. Эту дату я не признаю, и принципиально я не признаю юбилеев лиц, а только юбилеи учреждений. В самом существе юбилея отдельного человека есть нечто ложное, противоречащее моим основным взглядам».

На торжественное заседание Чичерин не явился: болезнь свалила его с ног. Профессор Бурденко, посетивший его в эти дни, нашел, что болезнь вспыхнула с новой силой и вряд ли поможет лечение в обычных условиях. Больной отчетливо понимал это и готовился мужественно встретить удары судьбы. Много теплых слов было сказано по его адресу на торжественном заседании. «Общее собрание, — говорилось в резолюции сотрудников НКИД, — находит необходимым отметить, что Ваша беззаветная и преданная работа на посту красного дипломата, руководителя внешней политики первого в мире пролетарского государства нас вдохновляет и служит примером в нашей работе. В сегодняшний торжественный день желаем Вам бодрости и силы для продолжения Вашей плодотворной работы на этом ответственнейшем посту».

Было также принято решение собрать материалы и написать научную биографию Чичерина.

А поток писем и телеграмм не иссякал. Среди них было и письмо Ранцау. Он жаловался, что на него сыпались упреки со стороны иностранных дипломатов за то, что он, будучи дуайеном дипломатического корпуса, не предупредил их об этой дате.

«Слегка обиженный и несколько опечаленный — не в качестве дуайена, теперь поставленного под угрозу, а как друг — тем фактом, что только из газет я смог узнать о сегодняшнем историческом дне, я посылаю Вам самые сердечные поздравления, — писал посол. — Я приветствую этот день как день счастья для Союза, как дань радости для Германии, так как Вашему государственному искусству и уверенному руководству обязаны не только недосягаемые для завистников успехи Советского Союза в области внешней политики, но и не в меньшей степени дружественные отношения с Германией».

Газеты всего мира откликнулись на юбилей Георгия Васильевича. 3 июня 1928 года германская «Роте фане» писала: «Имя Чичерина неразрывно связано с неуклонным нарастанием мощи СССР. Выдающиеся способности, проявленные им в качестве главы и творца красной дипломатии, защищающего на передовом посту интересы рабочего государства от окружающего капиталистического мира, энергия, гибкость, ловкость и тактическое умение, с которым Чичерин защищает эти интересы, превратили его в одну из наиболее популярных фигур СССР, в опасного противника капиталистической дипломатии, которой отлично известны его блестящие способности».

Должную дань талантам советского дипломата отдала буржуазная печать. Английская газета «Дейли ньюс» отмечала: «Какова бы ни была, однако, судьба его политики, он вел героическую борьбу. Арестант Брикстонской тюрьмы остался единственным министром иностранных дел в Европе, пережившим поток событий всех послевоенных лет. Он остается замечательнейшим продуктом величайшего социального переворота в истории — воплощенной идеей, — этот человек, ведущий уединенную жизнь в своем кабинете с закрытыми окнами, редко выходящий на прогулку, работающий ночи напролет, теряющий чувство времени, принимающий одного в час, другого в два часа ночи, чуждый привычкам и нравам обычного мира, символ Немезиды, карающей тиранию».

В последнее время скрашивал дни Георгия Васильевича «всесоюзный староста» Калинин. Он проявлял к больному трогательное, отнюдь не казенное внимание. Глядя на осунувшееся лицо Чичерина, на его нервные, опухшие в суставах руки, Михаил Иванович настойчиво уговаривал больше отдыхать, рекомендовал выехать за город, на дачу.

В ответ Чичерин отрицательно качал головой. Кто бы упрекнул его, если бы он, утомленный, больной человек, пожил за городом, на воздухе? Но Чичерин никого не хотел стеснять, а приобретение собственной дачи считал грубым и непростительным клятвопреступлением: ведь он раз и навсегда порвал со своим дворянским прошлым, с собственностью, и воскрешать его — значит отступить, обесчестить всю прожитую жизнь, героизм превратить в фарс. Решительно по тем же мотивам отказался он и от 5 тысяч долларов, полученных на его имя Государственным банком СССР из-за границы после реализации ценных бумаг, принадлежавших наркому со времен эмиграции.

В июне Георгий Васильевич подал заявление с просьбой о долгосрочном отпуске и начал готовиться к длительному перерыву в работе. Прежде всего он проявил заботу о книгах — своих лучших друзьях. На квартиру к нему доставили огромный книжный шкаф. Постепенно с помощью секретарей Георгий Васильевич перенес в него книги, альбомы, ноты из кабинета.

Затем сдал дела своему заместителю и 4 сентября выехал в Ленинград, сам договорился с капитаном датского парохода «Хадфунд» и в ночь на 11 сентября уже был в Штеттине. Здесь застало его печальное известие от Эрнста Ранцау:

«Мой близнец-брат, посол граф Брокдорф-Ранцау, — писал он, — призвал меня к своему ложу сегодня утром и просил сообщить Вам, народный комиссар, и г-ну Литвинову следующее: после заключения его врача он понимает, что в любой час может наступить его внезапная кончина: он просил меня в свой смертный час передать Вам, господа, что считал целью своей жизни доведение до желанного конца той политики, которую он проводил в последние годы. Он далее просил сказать Вам, что благодарит обоих комиссаров, особенно Вас, за ту веру в сотрудничество, которую он всегда встречал у Вас в трудные годы. Его последней и твердой надеждой, как он сказал, была надежда, что немецкий и русский народы могут, совместно достигнуть желанной для них цели».

Письмо запоздало: когда Георгий Васильевич распечатывал его, посол был уже мертв.

Чувствовал себя Георгий Васильевич отвратительно, морская поездка измотала его. Но все-таки он счел своим долгом принять корреспондента газеты «Генераль-анцайгер», когда тот попросил его сказать хоть несколько слов о Ранцау. Чичерин отметил большое участие посла в развитии советско-германских отношений и, подводя итоги, сказал: «Он много понимал, он много сделал, он оставил многое, и то, что он оставил, будет жить».

В Грюневальде, тихом и спокойном пригороде германской столицы, в клинике профессора Клемперера все располагало к отрешенности.

Книги, письма — все заброшено, болезнь отняла радость творчества. Он стал замечать, что пропадает память, путаются мысли… Иногда пальцы рук, лежавших поверх одеяла, начинали шевелиться, лицо светлело: он мысленно играл на пианино и пробуждался от чудного звучания любимых мелодий Моцарта. Когда болезнь ослабевала, он думал о творчестве великого композитора, старался глубже понять его. В письмах брату в Ленинград почти нет ничего о себе, зато много о Моцарте. Копии писем Чичерин бережно сохранял.

«Напомню рассказ эстета Рохлитца, друга Гёте, о прощании Моцарта с семейством кантора Долеса в Лейпциге, — говорится в одном письме. — В момент прощания с ним Моцарт написал два канона: один элегический — «Lebt wohl, Wir sehen uns wieder»[50], другой комический «Heult noch gar wie alte Weiber»[51]; каждый из них звучал прекрасно, а когда эти два канона спели вместе, то получилось не простое контрапунктическое сочетание разных тем, но полное органическое единство слившихся противоположностей, до того странное, особенное, глубокое, потрясающее, что все были страшно поражены, и сам Моцарт быстро закричал: «Прощайте, друзья» — и убежал. Дело не в техническом кунсштюке сочетания разных тем, а в органическом слиянии контраста в едином целом, внутренне противоречивом… Мы спускаемся на такую глубину мировых сил, где единство противоположностей. И Рохлитц кончает свой рассказ указанием, что соединить разные темы может всякий хороший контрапунктист, но в данном случае получилось единое целое, полное слияние различий, и в этом одна из глубочайших особенностей Моцарта. В сущности, так же работал и Леонардо: известно, что он сделал ряд Джиоконд с разными настроениями: смеющуюся, плачущую, суровую, ласковую, любовно-страстную, и потом собирал с различных Джиоконд различные черты в окончательную, единую Джиоконду, совместившую противоположности в органическом единстве и бесконечно загадочную. Сам Леонардо теоретически обосновал этот метод собирания противоположных черт с различных черт, с различных картин в единую, окончательную, и он поставил при этом целью достижение загадочности, непостижимости и глубины…»