Юлия Белова - «Бог, король и дамы!»

• Название: «Бог, король и дамы!»
• Автор: Юлия Белова
• Жанр: Исторические приключения

Первый роман трилогии «Виват, Бургундия!».

Франция XVI век. Религиозные войны.

Действие первого романа охватывает период с 1560 по 1572 гг. Юные герои пытаются определить свое место в мире, раздираемом религиозными междоусобицами, семейными вендеттами и политическими сражениями. Их связывают родственные узы, но разделяет война. Смогут ли они найти себя и обрести гармонию между собой и окружающим миром?

К своей фантазии авторы прибавили также превосходное знание многочисленных исторических материалов по описываемой ими эпохе. Буквально с первых же страниц чувствуется, какой большой труд был проведён по сбору всевозможной информации о Франции (и не только, ведь периодически действие перемещается в Испанию и Нидерланды) 16 века.

---

Перед тем как решиться на опасный шаг старик подумал было о том, не обратиться ли с прошением к папе и не вымолить ли у него освобождение младшего брата от ставших обременительными обетов, но вовремя вспомнил, что в последние годы наместник святого Петра больше был похож на домового священника испанского монарха, чем на главу католической церкви. Последнее соображение заставило Релингена отбросить сомнения и начать действовать. Перво-наперво правитель княжества обрушился на распутство и лень монахов, изгнав от двора собственного исповедника, затем похвалил «Наставления в христианской вере» Кальвина, завязал переписку с Теодором де Безой, пригласил ко двору несколько самых видных протестантских вельмож, и, наконец, дал убежище Вильгельму Оранскому и его братьям. Напрасно осторожные советники говорили принцу о Лорренах и прочих католических родственниках и соседях его высочества, напрасно твердили об армии герцога Альбы, напрасно напоминали, что расстояние от Брюсселя до Релингена много короче чем от Италии до Фландрии, а ведь Альба благополучно его преодолел, — старый правитель чувствовал себя сильным словно Самсон перед филистимлянами. Да и то сказать, разве пламенная преданность церкви и Филиппу спасла наивную голову графа Эгмонта, отсеченную мечом палача на Большой рыночной площади Брюсселя?

Только князь-архиепископ Меца был изрядно обескуражен приказам сводного брата обратиться в протестантизм. До сих пор тридцатилетний прелат жил в свое удовольствие и более интересовался красотой, чем политикой. Роскошь церковного облачения, торжественность богослужения, принятие исповедей у очаровательных прихожанок и наставление на путь истинный милых грешниц доставляли молодому человеку неподдельную радость. Представить же себя в грубом черном сукне без единого украшения его преосвященство просто не мог. Еще менее мог он поверить, будто ему всю жизнь придется провести подле одной единственной женщины, терпеть ее, возможно, несносный характер, видеть, как она каждый день читает псалмы, старится и, ко всему прочему, прячет волосы под уродливым чепцом.

Увы! Воля старшего брата была высказана столь решительно, что Лодвейк не осмелился возражать. И все-таки когда молодой человек глянул после обращения в зеркало, ему на язык пришли слова не подобающие ни достойному протестанту, ни столь же достойному католику. Простой полотняный воротник без всяких кружев, унылое сукно, шерстяные чулки и неуклюжие башмаки без пряжек были столь ужасны, что Лодвейк не узнал самого себя. Больше всего князю-архиепископу хотелось закрыть глаза и никогда их не открывать. В глубине души прелат пожалел, что не обратился в протестантизм лет пятнадцать назад, тогда, по давности пребывания в реформаторской церкви, он мог бы нарядиться в бархат или даже шелк пусть и темных тонов. Если бы не младшие братья Вильгельма Оранского, которые, как и всякие молодые люди, не питали пристрастия к проповедям и аскетизму, Лодвейку было бы совсем тошно. Каждодневные сетования двух принцев на неблагодарность Филиппа II и их взаимные клятвы сбросить испанское ярмо нагоняли на молодого человека скуку, а введенные в Релингене и Меце порядки погружали в тоску. Строгие законы против роскоши, запрет на проведение балов, музыкальных вечеров, уличных представлений и шумных застолий превратили княжество то ли во вторую Женеву, то ли в испанский монастырь. Лодвейк мог только вздыхать, по необходимости посещая проповеди пасторов, время от времени исчезать от бдительного внимания принцев вместе со своим другом и тезкой младшим Оранским и от души молить Всевышнего, дабы он образумил короля Филиппа и повелел ему отпустить племянницу домой.

Молитвы ли Лодвейка были тому причиной или донесения испанских лазутчиков, но его католическое величество понял, что слишком поторопился, сочтя Релинген своим. Получить вместо покорного княжества врага в собственном тылу было крайне неосмотрительно. И уж совсем неосмотрительно было иметь в Релингене пылающего ненавистью протестанта вместо юной правительницы, воспитанной при испанском дворе.

Духовник его величества был согласен с монархом. Королева Изабелла совершила непростительную ошибку. Его преосвященство полагал, что донна Инес должна как можно скорее отправиться в Релинген и вернуть заблудшее княжество в лоно истинной веры. Впрочем, «как можно скорее» по-испански вовсе не означало «быстро». Сначала донне Инес со всей торжественностью объявили, что служение Релингену делает для нее невозможным следовать своим склонностям и принять постриг. Затем принялись готовить к дороге. Его католическое величество лично отбирал свиту невестки, обдумывал подарки для старого принца, намечал маршрут, потратив не менее пяти недель на выбор между сухопутным и морским путем. В общем, когда через три месяца вдовствующая инфанта наконец то двинулась в путь, ее старый отец уже знал о первой одержанной им победе.

Когда запыленный гонец сообщил принцу о решении Филиппа отпустить Агнесу домой, старик затянул псалом «Явись, Господь, и дрогнет враг!», заставив придворных и Лодвейка петь вместе с ним. Лодвейк подчинился, хотя и подумал, что колокольный перезвон и торжественная месса Te Deum гораздо больше подошли бы моменту и уж во всяком случае были бы много красивее этого импровизированного богослужения. Однако следующее решение старшего брата поразило Лодвейка гораздо больше пения псалмов. Выгнав всех из комнаты и приказав принести вина, чего с принцем не случалось последние полгода, Релинген радостно хлопнул младшего брата по плечу и с самым довольным видом назвал своим сыном. Молодой человек поперхнулся. На какой-то миг Лодвейку показалось, будто на радостях сводный брат помешался, но уже в следующее мгновение правитель Меца понял, что имел в виду принц. Объединение двух ветвей дома Хагенау, объединение земель Релингена и Трех Епископств, создание новой державы и союз с протестантами Нидерландов и Германии — план старого политика поражал размахом и далеко идущими последствиями.

Бывший архиепископ в смятении чувствовал, что мысли несутся вскачь, а вино утратило всякий вкус. Он ощущал себя щепкой, которой играет бурный поток, когда только Всевышний может сказать, утянет ли этот поток жертву на дно, выкинет ли на берег или низвергнет в пропасть. Глаза принца Релинген сверкали и он деловито рассуждал, кому из пасторов поручить бракосочетание Агнесы и Лодвейка, кого из протестантских принцев пригласить к торжеству и как использовать богатства монастырей. Напрасно молодой человек пытался отыскать в словах сводного брата хоть какую-то брешь, напрасно надеялся обнаружить в рассуждениях принца хоть какую-то нелогичность — старый правитель знал ответы на все вопросы и не ведал сомнений. Когда Лодвейк робко заговорил об Агнесе, старик только отмахнулся, а когда напомнил о Вильгельме Оранском — расхохотался.

— Мальчик мой, — наставлял принц сводного брата и будущего зятя, — да кого волнует пятнадцатилетняя девчонка? Релингеном и Нидерландами должен править мужчина, а не ребенок и уж тем более, не женщина. А Агнеса… пусть занимается тем, чему ее научили в Испании — молится и рожает тебе детей. Пусть даже молится по латыни, если ей так захочется, главное, чтобы хозяином был ты.

Его высочество усмехнулся и залпом осушил кубок бургундского.

— И не думай об Оранском… Что этот немец может понимать в нас, фламандцах?! Довольно Нидерландами распоряжались чужаки…

Слегка пошатываясь от вина и радости принц Релинген отправился почивать, а наутро перепуганные слуги сообщили Лодвейку, что его сводный брат найден в постели мертвым.

Молодой человек растерялся. С потерянным видом слушал он длинные рассуждения врачей о том, что сердце старого принца не выдержало напряжения, гневные филиппики принца Оранского, обвинявшего его католическое величество в отравлении правителя Релингена, видел, как мятежный принц и его братья спешно отбыли прочь, между делом посулив свою поддержку и весьма заинтересованно попросив денежных субсидий, стал свидетелем бурных споров, смятения и бестолковой суеты придворных. «Больше слез проливается о молитвах услышанных…» — неожиданно вспомнил Лодвейк и его сразу же бросило в жар от жгучего чувства вины. Как мечтал он о возвращении прежней жизни! И вот, молитвы его услышаны, но прежней жизнь не станет уже никогда.

Князь-архиепископ призвал к порядку придворных, разогнал Бог весть что возомнивших о себе пасторов, громогласно объявил, что покойный брат всегда был добрым католиком и, наконец, отслужил по нему заупокойную мессу. С богослужением на душу Лодвейка снизошел долгожданный покой и он понял, что брат был великим человеком. Кто еще смог бы без единого выстрела одержать победу над Филиппом, спасти княжество и дочь? Принц Релинген был великим политиком, но в одном ошибался. Он, Лодвейк, не создан для того, чтобы низводить с престолов королей или завоевывать себе королевство. Ему вполне хватает Трех Епископств и тех маленьких радостей, что подарила ему жизнь.