Виталий Шенталинский - Рабы свободы: Документальные повести

• Название: Рабы свободы: Документальные повести
• Автор: Виталий Шенталинский
• Издательство: Прогресс-Плеяда
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-93006-085-0

Книга посвящена судьбе Русского Слова, трагическим страницам нашей литературы. В ней рассказывается о писателях, погубленных или гонимых тоталитарной властью.

Повествование основано на новых документах и рукописях, которые автор обнаружил и исследовал, работая в архивах КГБ и Прокуратуры СССР как организатор и руководитель Комиссии по творческому наследию репрессированных писателей России. Среди героев книги — Исаак Бабель, Михаил Булгаков, Павел Флоренский, Николай Клюев, Осип Мандельштам, Нина Гаген-Торн, Георгий Демидов, Борис Пильняк, Максим Горький.

«Рабы свободы» — результат многолетней работы автора над этой темой, которой посвящены и другие его книги: «Донос на Сократа» (М.: Формика-С, 2001)и «Преступление без наказания» (М.: Прогресс-Плеяда, 2007). Продолжение труда — новое, переработанное издание «Рабов свободы», дополненное и уточненное.

Издание иллюстрировано редкими архивными фотографиями и документами.

---

Александр Блок: «Клюев — большое событие в моей осенней жизни».

Николай Гумилев: «Пафос поэзии Клюева — редкий, исключительный — это пафос нашедшего… Что он — экзотическая птица… или провозвестник новой силы, народной культуры?»

Андрей Белый: «Сердце Клюева соединяет пастушескую правду с магической мудростью, Запад с Востоком, соединяет воистину воздыханья четырех сторон Света… Народный поэт говорит от лица ему вскрывшейся Правды Народной».

Осип Мандельштам: «Клюев пришел от величавого Олонца[105], где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте».

Сергей Есенин: «Клюев — мой учитель»; «Апостол нежный Клюев нас на руках носил».

Так говорит о Клюеве Серебряный век нашей литературы.

И вот что говорит наступивший вскоре советский, Железный век: Клюев — «отец кулацкой литературы», «средневековый мистик» («Литературная энциклопедия», 1931), «литературный агент капитализма», «враждебный элемент» («Литературная газета», 1930).

Эта пропасть во взглядах на Клюева двух веков культуры, в которые ему довелось жить, — пропасть, отделившая интеллект от невежества, цивилизацию от дикости, истинную литературу от ее уродливого идеологического двойника.

Клюеву выпали на долю испытания, похожие на те, какие переживал его кровный предок — знаменитый проповедник XVII века, борец и страстотерпец за старую веру отцов, протопоп Аввакум. От него поэт унаследовал и пророческий дар, и верность своему идеалу. И как расплату за это — такую же обреченную, гибельную судьбу.

Подвели поэта к воротам Лубянки и сдали туда сами советские писатели. Это они, конечно, с одобрения и по указке властей, но с величайшим рвением и злобой начали преследовать его: изгнали из своих рядов — исключили из писательского союза, отлучили от редакций, травили в печати, довели до нищеты и голода. Кормился он, читая стихи на чужих застольях и званых обедах, случалось, что и милостыню просил — на рынке и церковной паперти.

Изгнание из литературы грозило изгнанием из жизни. Нужен был только небольшой толчок, внешний повод. И он нашелся.

Об этом откровенно рассказал на одном литературном вечере главный виновник происшествия Иван Гронский, партийный функционер, тогдашний ответственный редактор газеты «Известия» и журнала «Новый мир». И рассказал-то когда — вернувшись из многолетнего лагерного заключения, уже в 1959-м, во времена «оттепели», после разоблачения пресловутого культа личности, рассказал, не стесняясь, без тени раскаяния — уверенный в своей правоте!

А было так — вполне в духе подлого литературного быта.

Ходивший в учениках Клюева молодой, ярко одаренный поэт Павел Васильев[106] однажды сообщил Гронскому (они были женаты на родных сестрах и жили в одной квартире) некоторые житейские подробности о своем учителе, не укладывающиеся в общепринятые рамки. И что же сделал Гронский, который питал к Клюеву классовую ненависть, считал его идеологическим врагом?

— Я позвонил Ягоде и попросил убрать Клюева из Москвы в двадцать четыре часа. Он меня спросил: «Арестовать?» — «Нет, просто выслать». После этого я информировал Иосифа Виссарионовича Сталина о своем распоряжении, и он его санкционировал…

Арест — 2 февраля 1934 года — производил сотрудник оперативного отдела ОГПУ Шиваров, все тот же многоопытный лубянский писателевед Христофорыч — через три с половиной месяца, разделавшись с Клюевым, он возьмется за другого поэта — Осипа Мандельштама. И ордер на арест подписало то же лицо, что и в случае Мандельштама, — заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов.

После обыска Клюев вместе с изъятыми у него рукописями был отвезен во внутреннюю тюрьму Лубянки. Следователь вцепился в своего подопечного мертвой хваткой и начал исправлять его биографию по-своему, уже с анкеты. Национальность? «Великоросс», — записывает поэт. «Русский», — исправляет Шиваров. Образование? «Грамотен». «Самоучка», — вписывает опер.

И это укрощение арестованного, судя по всему, не ограничивалось словами. На фотографии, сделанной на Лубянке и сохранившейся в деле, мы в последний раз видим лицо поэта — полное страдания и трагического величия, лицо с явными следами насилия — ссадинами и рубцами — свидетельство того, что к нему применялись так называемые «методы активного следствия».

Дело для Христофорыча было очевидным и даже почетным — спущено с самого верха. И он постарался, провернул его быстро, всего за месяц.

Прежде всего арестованному было предъявлено обвинение: «Принимая во внимание, что гражданин Клюев достаточно изобличен в том, что активно вел антисоветскую агитацию путем распространения своих контрреволюционных литературных произведений… Клюева привлечь в качестве обвиняемого по статье 58–10 Уголовного кодекса».

Вот так — арестованный достаточно изобличен еще до начала следствия!

15 февраля состоялся решающий допрос. Оформляя протокол, следователь, конечно, направлял его по-своему и расставлял акценты как ему нужно. Вряд ли, например, Клюев мог назвать свои взгляды «реакционными». И все же документ получился правдивый. Шиварову не пришлось особенно стараться в редактировании ответов подследственного, тот и не скрывал своего отношения к советской власти, не отрекался от своих стихов.

Вопрос. Каковы ваши взгляды на советскую действительность и ваше отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти?

Ответ. Мои взгляды на советскую действительность и мое отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти определяются моими реакционными религиозно-философскими воззрениями.

Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня[107], Киева и Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь.

Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике Компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью.

В. Какое выражение находят ваши взгляды в вашей литературной деятельности?

О. Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями.

Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении «Есть демоны чумы, проказы и холеры…», в котором я говорю:

Год восемнадцатый на родину-невесту,
На брачный горностай, сидонские опалы
Низринул ливень язв и сукровиц обвалы,
Чтоб дьявол-лесоруб повыщербил топор
О дебри из костей и о могильный бор,
Не считанный никем, непроходимый…

А дальше:

Чернигов с Курском! Бык из стали
Вас забодал в чуму и в оспу,
И не сиренью — кисти в роспуск,
А лунным черепом в окно
Глядится ночь давным-давно…

И там же:

Вы умерли, святые грады,
Без фимиама и лампады
До нестареющих пролетий.
Плачь, русская земля, на свете
Несчастней нет твоих сынов.
          И адамантовый засов
          У врат лечебницы, небесной
          Для них задвинут в срок безвестный…[108]

Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Это я выразил в своей «Песне Гамаюна»[109]… Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломорско-Балтийском канале[110], в котором говорю:

То беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей.
От глаз чужих в глухие топи…

А дальше: