Алексей Чурбанов - Грешники

• Название: Грешники
• Автор: Алексей Чурбанов
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-905636-17-2

В основе романа — отношения в любовном треугольнике, разворачивающиеся в среде городской интеллигенции, поиск свободы, сложные взаимоотношения с церковью, борьба за жизнь и счастье.

Роман можно отнести к жанрам «любовная проза» и «философская проза».

В любом случае — это проза актуальная.

---

Что же мог ответить Валя своей Совушке? Что он устал от одиночества и хочет разделить с кем-нибудь свой быт? Но это не так, неточно, неверно! Что он ищет любви и семейного счастья? Тоже не так всё просто. Ближе всего его состояние могло бы быть описано как чувство усталости от самого себя, переполненности собой с потребностью поделиться этим всем — хорошим и не очень — с кем-нибудь, кто бы его понял. Это как открыть сундук со старыми фотографиями — ценными и бросовыми, технически совершенными и неудачными, изображающими близких людей и случайных, — разобрать всё это и, освободившись от ненужного и лишнего, глубже понять и оценить оставшееся. И, может быть, представить это оставшееся на суд других.

Софьин вопрос застал Шажкова врасплох, ему не хотелось темнить, но не хотелось и упрощать.

— Понимаешь, — в конце концов ответил, помявшись, Валентин, — даже не знаю, что тебе сказать.

— Как есть, так и скажи, — нетерпеливо произнесла Софья.

— И да и нет.

— Ну ты! Диалектик! — Совушка начала сердиться.

— Когда-нибудь ты будешь говорить прямо? Что ты извиваешься всё время… Как угорь!

Она была прекрасна в своём неожиданном гневе. Шажков в порыве нежности обнял её за талию. Затем, превозмогая лёгкое сопротивление, прижал к себе и поцеловал в шею. Он почувствовал слабый, терпкий запах незнакомых духов и прижался к её щеке, которая вдруг стала влажной.

— Как угорь, — повторила она, обняв его за шею. Так они постояли, прислонившись к холодной решётке набережной, пока у Валентина за спиной не затарахтела очередная туристская посудина. Софья засмеялась хрипловатым голосом ему в плечо и сквозь смех сказала: «Они смотрят».

— Кто? — не понял Шажков.

— Ту-туристы, — смеясь, с трудом произнесла Совушка.

— Фотографируют?

— Не знаю, — она освободилась и двумя короткими движениями вытерла под глазами. — Ну так надоело жить одному или нет? Говори.

— Вот что, Сова, — произнёс Шажков, взяв её за руку, — жить одному это, конечно, здорово, но иногда бывает так тоскливо, что… сама знаешь… Грех это, одним словом, гордыня. Когда один живёшь, бывает, такие мысли приходят, таких глупостей понаделаешь! Вспоминать противно, а местами даже и страшно.

— Понимаю. Я вот живу с мамой, а мысли тоже разные приходят, и глупости делаю. Как же быть, скажи?

— Сова, спроси что-нибудь полегче, — Валя замолчал. Ему нечего было сказать сейчас своей Совушке. Софья не стала настаивать, а только спросила:

— Ты уже исповедался в грехах? Ты хотел.

— Не исповедали меня, — честно сказал Шажков, — физиономией не вышел.

— Что? Как это?

— Да понял священник, что я в первый раз, и решил, наверное, что не заслужил я в Пасху исповедоваться. Хотя, если честно, я и сам не подготовился, как надо. Попоститься надо было, а я на банкет ходил.

— Ну и как ты теперь, ещё раз пойдешь? На второй подход?

— Да надо бы, — не поддержав Совушкиной иронии, серьёзно ответил Валентин, — хотя не знаю, не знаю…

— Слушай, я говорила с одной моей подругой, она в церковь ходит. Не то что бы совсем, но не чужда, так сказать. Она сказала, что в церкви могут и гуртом исповедать, и грехи снять. Не по отдельности, а всем вместе.

— Да, могут, я знаю. Но это же совсем не то. Понимаешь, я не хочу гуртом, я хочу лично. Хоть это тоже можно считать гордыней. Не знаю… Если пойду ещё раз, то к тому же священнику. А то уважать себя перестану. Отец Владимир его зовут, нормальный, говорят, мужик.

— А я, наверное, не смогу вот так исповедаться, — взглянув Валентину в глаза, с некоторым даже испугом произнесла Софья.

— Может быть, и слава богу, Сова, — искренне ответил Шажков, — знаешь, какое это мученье!

3

После конференции на кафедре царило расслабление. С банкета принесли десяток закрытых и початых бутылок разнообразного спиртного, которое постепенно употреблялось сотрудниками. Профессор Климов сам в посиделках не участвовал, но смотрел на это сквозь пальцы, лишь бы студентам не бросалось в глаза.

Однажды уже часу в восьмом на кафедре остались четверо: Шажков, задержавшийся с дипломниками, Рома Охлобыстин, пришедший с лекции, доцент Маркова, занимавшаяся составлением сборника научных статей, и Настя Колоненко — просто потому, что была её очередь дежурить. За окном ещё светило майское солнце, никто из присутствовавших не был за рулём, и по этому поводу решили выпить бутылочку шампанского из банкетных запасов.

Валентин после конференции вернулся к чтению богословской литературы. Читал и прислушивался к себе, не откликнется ли. Иногда казалось, что откликается, но как-то невнятно. Не хватало заключительного толчка, последнего движения, чтобы раскрыться. Держать же накопившиеся мысли и чувства при себе становилось всё труднее.

Так вот, в тот вечер выпили бутылочку шампанского. Потом на огонёк заглянул ещё припозднившийся профессор Хачатуров, и открыли вино. Потёк расслабленный ни к чему не обязывающий разговор о том о сём, перемежаемый шутками и невинными приколами. Всем было хорошо. Тут-то Шажкову и попала вожжа под хвост. Он завёл разговор о вере. Точнее, произнёс монолог, который был благосклонно выслушан всеми, за исключением Ромы Охлобыстина. По существу, этот монолог ему и предназначался. Рома не сразу «поднял перчатку»: видимо прикидывал, нужно ли начинать дискуссию, но присутствовали женщины, и молча согласиться с тем, что говорил Валентин, означало для Ромы потерять лицо.

Охлобыстин стал возражать, дурачась и хохмя. Возник спор, в котором стороны поначалу обращались друг к другу в подчёркнуто вежливой форме, типа: «ты не совсем прав, дорогой мой», «позвольте возразить» или «я придерживаюсь противоположной точки зрения». Но развитие не заставило себя долго ждать.

Первым не выдержал Рома.

— Ты что, блин, всерьез считаешь, что женщина создана из ребра мужчины? Буквально? Или ты всё-таки отбросишь лицемерие и признаешь это за аллегорию? Если же ты признаешь это за аллегорию, то тогда и весь Новый Завет — это аллегория, и Троица — это аллегория. Тогда я с тобой согласен, полностью и безоговорочно. Тогда религия становится на своё место, а именно: она в аллегоричной форме отражает окружающую действительность, страхи, надежды и мечты человека и человечества или что там ещё. Тогда становится понятно и разделение на религиозные конфессии — каждому племени религия в наиболее близкой ему форме. Что, не так?

— С точки зрения атеиста — это так, а с точки зрения верующего — не так, — принял вызов Валя. — Ты говоришь не с точки зрения науки, а с точки зрения обыденного сознания. А обыденное сознание — штука обоюдоострая. Это убийца и религии и науки тоже, потому что не терпит ничего сложного. Теория «большого взрыва», в том виде как она популяризируется сейчас — это плод обыденного сознания. Или «чёрные дыры». То же и с Адамом и Евой.

— Ну, вот видишь, ты ушёл от ответа. Причём здесь «чёрные дыры»? Тебе-то твоя религия говорит, что нужно верить в Адама и Еву буквально, иначе ты не христианин. Или ты не понял? Буквально!

— Да понял я всё. Верить же, а не искать подтверждения опытом.

— И ты веришь?

— Верю.

— Врёшь! Валя, я тебя хорошо знаю. Тебе хочется устойчивости, чётких координат, душевного спокойствия. Вот ты и нашёл отдушину. Очень удобно и современно. Женщинам нравится, — кивнул Охлобыстин на Настю Колоненко, которая мгновенно опустила глаза и стала перекладывать папки на столе, — с тем же успехом можно было бы заняться спортом или посещать психотерапевта.

— Не то, не то, Рома, — Шажков сам уже завёлся, — ты пойми: вера, даже в моём примитивном, начальном понимании и ощущении — это свобода. Глубинная такая, исконная свобода. Почувствуешь это, и назад не хочется.

— Свобода от чего? Свобода от знаний? От истины? Ну, давай, вперёд и с песней, — Роман сделал энергичное движение ногой, как будто пинал под зад.

— Нет, ты не понял. Да и как ты можешь понять с такой одержимостью? Свобода по-научному — это осознанная необходимость, как говорил Маркс, а мы все бездумно повторяем. Только на самом деле это и не свобода вовсе. Настоящая свобода ничем земным не ограничена, только Богом. Свобода от страха земного, зависти, ненависти. Она разумом не оценивается, а только ощущается… как благодать. Ты с Богом и ты свободен!

— О! — указав рукой на Шажкова, только и сумел выговорить Охлобыстин. Потом махнул рукой: — Хорошо, ладно, свобода-несвобода. Динозавры были? Неандертальцы были?

— Были.

— Ну?

— Что?

— Как что? Только шизофреник будет утверждать, что динозавры существовали и эволюционировали в течение миллионов лет и верить в то, что Бог создал всё живое за неделю? Не пугай меня, Валя.

— Да мы не знаем, что и когда создавалось. Время вообще недоступно научному пониманию. Наука изучает только то, что ей позволено изучать и насколько ей это позволено. И не надо задаваться. Да и вообще, эмпирическая наука в том виде как она существует сейчас — это дитя европейской цивилизации, как и атеизм. Получается, что то, о чём ты здесь говоришь, — это чисто европейская шизофрения. В других цивилизациях наука знает своё место и не пытается…