Елизавета Полонская - Стихотворения и поэмы

• Название: Стихотворения и поэмы
• Автор: Елизавета Полонская
• Издательство: Издательство Пушкинского Дома, Издательство ООО «Первый ИПХ»
• Жанр: Поэзия
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-87781-017-4

Ученица Гумилева, Полонская — единственная женщина в составе легендарной питерской литературной группы «Серапионовы братья», с которой связаны ярчайшие достижения русской литературы 1920-х годов. Именно на 1920-е годы приходится пик ее поэтического творчества. О поэзии Полонской заинтересованно писали Эйхенбаум и Кузмин, Г.Иванов и Адамович, Шкловский и Эренбург… В книгу вошли полностью первые три книги ее стихов (1921–1929), а также избранные стихи и переводы (Киплинг, Брехт, Тувим) последующих лет; немало стихотворений публикуются впервые.

---

Наследство

Высоко над крышей, где воробей
Квартиру дешевую свил себе,
Глядим из окошка, я и сын,
На город, на реку, на солнце, на дым.
Глядим и не можем наглядеться.
— Вот это, дитя, твое наследство:
Из чистого золота купола;
Река превосходнейшего стекла;
Качается крепость на двух мостах,
Гудит дымовая завеса застав.
Туда я тебя отпущу в науку, —
Научишь глаза и научишь руку.
Любовью жестокой и злобой колючей
Тебя испытают и власти научат.
Тогда лишь города будешь достоин —
В нем песни рождались, в нем гибли герои.
Ценнее, чем золото, маузера чтимей,
В нем дерзости творческий дух несмиримый!
Революции по праву и по закону
Он твой, в Революции год рожденный!

<1924>

Страна Чудес

Распахнуты двери, и вывеской дивной
Здесь начинается страна чудес!
Чем улица глуше, тем призывней
Глазам ослепленным слепительный блеск.

Чем улица глуше, панель грязнее,
Тем громче музыка призывает нас:
«Входите, случайные ротозеи, —
Мозоль на руках и синицы у глаз»!

Юнец, проститутка, швея, рабочий, —
Работа, еда и сон, —
Вот час между вечером и ночью,
Он скинут со счета, он вам прощен!
Входите! Здесь продают забвенье,
Страстей человеческих правду и ложь;
Здесь в кресле потертом в одно мгновенье
Тысячу жизней переживешь.

Гасни, докучный свет!
Песню начни, движенье!
Жизнью налейтесь, тени!
Времени больше нет!

Пока пучок лучей
Бьет в полотно экрана,
Откройтесь для очей,
Невиданные страны!

Терзай нас, любовь,
И ненависть жги,
И мы на земле
Людьми рождены.

Пусть смертию — смерть
И жизнью — жизнь!
О, скудное сердце,
Живи хоть чужим!
Живи и люби!
Верь и не верь!

…Но свет зажигается, хлопает дверь.

И вот уж об выходе просят гостей.
Встречает их вьюга у черных дверей.
Их ветер встречает, свистя что есть мочи,
Горланя им в уши: «Мечтатели, эй!
Все кончено! В дело! На улицу! В ночь!»

<1924>

Кино в двадцать третьем

Начало так: в фойе толпятся просто,
Поднявши воротник между собой равны, —
Червонная звезда, мальчишка-папиросник,
Валютчик с барышней и в колокол штаны.

— Конец погони? Смерть? Еще двенадцать серий! —
А лихорадка бьет: — Кто маска? кто отец?.. —
Пора! Пускают в зал! Осада! — Гнутся двери,
И руки хлопают, и не сдержать сердец.

Гудит мотор. А там уже сидят в обнимку,
Целуются, едва погаснет свет,
Платок пуховый с кожаною финкой,
И в голос надписи читает шпингалет.

От шпалера в восторге двое. Третий
Молчит. Глаза — бурав. А пальцы — в ручки кресл.
Весь зал трепещет. Связанную Бетти
Кладет злодей под мчащийся экспресс.

Тапер… Но не тапер, а Аполлона флейта
Звучит средь ионийских скал.
Божественного Конрад Вейдта
Мелькает роковой оскал…

И семечки лускают в такт,
И снова смех и говор бойкий,
И подле освещенной стойки
Шпана жрет яблоки. Антракт.

<Март 1924>

Песня

Нога деревяшкой,
Облезлый костыль,
Да с музыкой ящик,
Да летняя пыль.

— Шарманщик, шарманщик,
Где был ты, когда,
Гремя и взрываясь,
Катились года?

Война, Революция,
Гибель богов,
Кудрявые дети
Голодных годов…

А ты ковыляешь
По желтым дворам,
И слушает песни твои
Детвора

Про то, как Трансвааль
Догорает в огне,
Про гибель «Варяга»
В холодной волне.

Кудрявые дети
Голодных годов
За песенки эти
Дадут медяков.

— Шарманщик, шарманщик,
А нет ли новей?
— Изволь, дорогая,
Лишь скуку развей.

«Вставай, заклейменный,
В решительный бой…»
И вот запевает
Шарманщик хромой.

И вторит шарманка,
Шипя и хрипя…
— Довольно, шарманщик,
Довольно с меня! —

Вздымаются толпы
На мертвой земле,
Полночное солнце
Восходит во мгле…

— Шарманка, шарманка,
Ты сердце мне рвешь,
Так бедно, так скучно,
Так скудно поешь!

Ведь в ящике тесном
И в солнечном мире
Нет лучше той песни
И нет ее шире.

На смерть с ней идти
И за жизнь с ней бороться,
Надеждою мира
Та песня зовется! —

Шипит колесо,
Спотыкается вал…
Шарманка играет
Интернационал.

<1925>

Собаки

1. «Над дряхлым манежем года и событья…»

Над дряхлым манежем года и событья,
Сменяя афиши проходят сменяясь.
Сегодня сошлись на изысканный митинг
Здесь свора собачья и сволочь людская.
В простых загородках, в загонах дощатых
Собачьего духа аристократы,
А около псов их друзья и кормильцы, —
Зады в панталонах и шляпки на рыльцах.

Жюри на почетном возвышенном месте,
Как судьи собачьей незыблемой чести.
Их взоры серьезны и лица строги:
Собаковеды, собакологи.
По кругу, у трэка, теснятся зеваки,
Играют оркестры и воют собаки:
В них музыка будит гражданские страсти,
Но плетка кусает их честные пасти.

И псов именует глашатай суровый —
Какого помета и рода какого.
И псы на цепочках по кругу проходят,
И следом хозяйки задами поводят,
И шепот сопутствует их появленью,
Жюри же бесстрастно дает заключенье.
Но псы равнодушны к призам и медалям:
Не били бы плеткой да шамать бы дали.

2. «Играют оркестры и воют собаки…»

Играют оркестры и воют собаки.
По кругу, у трэка, теснятся зеваки…
И вот объявляет глашатай у трэка
Особенный номер: борьба с человеком.

Старо представленье и роли не новы:
Имущий и нищий — актеры готовы.
Колючая изгородь, заряд холостой,
Мешок с барахлишком да выстрел пустой.
На желтый песочек ложится убитый,
Убийца же в обществе ищет защиты.
И сволочь теснее сжимает круг,
И рвутся собаки на выстрел из рук.
Пора, отпустили. Как черная лава,
Прыжками ведут доберманы облаву.
По следу, по следу, по свежему следу!
Шныряют и нюхают, ищут разведать.

В них нюх и законность. И пороха запах
Щекочет им нос, беспокоит им лапы.
Пред ними толпа отступает по кругу,
И каждый глядит, сокровенно испуган,
И думает каждый, опаску тая:
«Возможны ошибки… А что, если я?»
Но нюх бесподобен. Нельзя ошибиться!
Он найден, он найден, он найден, убийца!
Ему не помогут ни быстрые ноги.
Ни смелость, ни ловкость, ни люди, ни боги.
И лаем заливистым возглас задавлен,
И трэк обегает безумная травля.
И кто разберет их — игра или правда?

Луна ли там вольтовой светит дугой
Над зарослью колкой, над чащей лесной,
И кто он, — невольник, бегущий погони,
Затравленный каторжник дальних колоний,
Иль в города джунглях берущий добычу
Звериный боец в человечьем обличье?
Здесь тысячи глаз бороздят темноту,
И тысячи глоток взывают: «ату!»
«Ату и возьми его!» — кто бы он ни был!
За зрелище плачено. Ставка на гибель.
Лети, мое сердце! Но сердце не птица,
Стучи не стучи, а пора покориться.

Ты загнан, ты пойман, ты схвачен за плечи,
Ты брошен на землю. Лежи, человечек!
А впрочем, не бойся: исход предначертан:
В манеже не будет ни крови, ни смерти.
Вцепившихся псов ударяют по ребрам,
Тяжелый мешок у злодея отобран.
Довольно, довольно, конец представленью!
Актеры в намордниках ждут одобренья.
Они бескорыстны и сердцем не робки:
Побольше костей да погуще похлебки.
И сволочь уходит к семейным основам,
И зрелищем каждый приятно взволнован.
Так собственность мы охраняем незримо,
Так жизнь гражданина законом хранима.
И псы подвывают, и трубы играют,
И шляпки поспешно мужей упрекают,
И шепчет подружка задастой подружке:
— Тот, рыжий, в подпалинах, разве не душка?

<1926>

3