Дэвид Макфадьен - Русские понты: бесхитростные и бессовестные

• Название: Русские понты: бесхитростные и бессовестные
• Автор: Дэвид Макфадьен
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 987-5-91671-038-0

Понты во всем — в повседневной жизни и в культуре, в политике и в любви — тема смешного, ироничного и в то же время глубокого исследования Дэвида Макфадьена. Шотландец, живущий в Америке и часто бывающий в России, предлагает свежий и неожиданный взгляд «из Лондона» на это хорошо знакомое нам явление. Истоки понтов он находит в глубокой истории, но их расцвет в тяжелые постсоветские времена объясняет страхом и неуверенностью наших соплеменников в себе и в будущем.

---

Тогда что это такое наше «всё», если его невозможно назвать, сосчитать или оценить? Как однажды сказал Оскар Уайльд: «Определить — значит ограничить». «Всё» состоит из неисчислимого количества возможных ситуаций, сосчитать которые я неспособен. Оно — в пробелах между моим пониманием и понтовыми высказываниями. Самый большой между ними пробел, брешь — это та радикальная пустота или вакуум, что делает сам акт подсчета возможным. Если задать себе вопрос, что существует вокруг меня до того, как я начну считать, скажу «раз», ответ будет — НИЧЕГО. Подсчет или первое слово начинается на абсолютно пустом фоне, которого мы и боимся.

Несмотря на эту печальную логику, австрийские приключения российской сборной отмечались дома по полной именно между голландским и испанским матчами, когда повышался неименуемый потенциал. В России даже появилось новое мужское имя: самые преданные болельщики гордо объявили, что назовут детей в честь Хиддинка, если сборная дойдет до полуфинала. Как заметила одна газета, если бы болельщики сдержали слово, то в детских садах рядом с Петями и Васями играли бы маленькие Гусы. И капитан Аршавин был награжден орденом «Честь и мужество» — до того, что могло бы быть. «Только упорным трудом — объявил Кремль — хорошей физической подготовкой и моральным настроем на победу можно добиваться высоких результатов и не только в спорте».

Для капитана команды такой моральный настрой, гарантирующий честь, достигается лишь преодолением некоторых личных и очень даже русских помех. Они имеют, по мнению доблестного Аршавина, прямое отношение к спортивным представителям всей страны: «Нам не хватает смелости с соперниками, которые, по мнению общественности, сильнее нас. Смелости и наглости. Это сознание отовсюду лезет, у нас такой менталитет русский. Вот в газетах пишут: “Англия сильная, Италия сильная, Голландия сильная”. А надень на итальянцев форму сборной Зимбабве (правда, мы это узнаем, они же негры; ну, скажем, новозеландскую!) и разбуди нас за два часа до игры — мы, может быть, обыграем эту команду 3:0. А потом узнаем, что это были итальянцы, и удивимся».[1]

Получается, капитан российской сборной по футболу верит, что кремлевские «мораль, честь и этика» основываются на смелости и наглости. Эти качества формируются в материальном мире (физической подготовкой) и требуют беспардонного отношения к потенциальной действительности. Если обратиться к словарному значению «наглости», то господин Даль определяет прилагательное «наглый» как «дерзкий», даже «нахальный». Вот так надо относиться к реальности. Чем обусловлен такой «менталитет», совмещающий сомнение, смелость и потенциальное нахальство одновременно? Ничем.

Три ингредиента понта: Жуков, Бог и хромая утка

Основная гипотеза этой книги так же примитивна, как и ее автор: Россия — страна большая, поэтому и порождает большие идеи. Жители Люксембурга вряд ли живут «душой нараспашку». В России, как знают дальнобойщики, все по-другому, и людям надо рассказывать диковинные истории, чтобы их байки соответствовали необъятной родине. Величие российских просторов, полных снега, деревьев и пустых бутылок на всех ее одиннадцати часовых поясах, вызывают чувство оцепенения. После чего приходит и гордость, и священный трепет. Одновременно. Отсюда и бутылки. Эта книга показывает пути от гордости к трепету, от понтового и ложного ощущения уверенности в себе — и в мире вообще — к колебаниям и позитивным тайным сомнениям. Эти чувства сосуществуют и порождают особые повествования, направленные на то, чтобы скрыть, как близки одно другому эти самые чувства. Люди, способные на малое, понтово утверждают, что умеют всякое разное.

Дело не сводится только к географии: это всего лишь начало проблемы. Существует целый ряд причин, по которым люди понтуются или претендуют на великие масштабы — либо физические, либо финансовые. Это претензии на то, чего нет. На состояние далекого будущего или потерянное достояние прошлого.

Встречаются два психоаналитика. Один другому говорит: «Ну… я наконец дачу себе трехэтажную отстроил по Рублевке, в пятикомнатной квартире с видом на Кремль евроремонт сделал, “феррари” к “мерседесу” и “кадиллаку” в гараж поставил». Второй ему отвечает: «Слушай, ну мы же с тобой профессионалы! Давай просто достанем и померяемся».[2]

Если психологи — даже в анекдотах — считают эти проблемы универсальными, то мы в принципе сможем их найти везде. И находим. Возьмем два совершенно типичных прайм-таймовых рассказа — пару недавних и недофинансированных фильмов. Оба можно расшифровать и в них обнаружить универсальные общественные процессы. Данные картины — «Кука» и «Беглянки» — вышли в 2008 году, и обе — о затерянности человека в огромных просторах.

В «Куке» речь идет о поиске пропавшей сироты, фильм «Беглянки» затрагивает вопрос потерянной любви и испорченных отношений (или потенциала). В каждой ситуации не хватает кусочка из головоломки реальности — без него нет ни малейшего шанса на разрешение проблемы. В «Куке» женщина разыскивает девочку, которая могла бы стать ее дочерью буквально, юридически или духовно. И вот наступает переломный момент в ее поисках, когда нашей взрослой героине мерещится малюсенькая сиротка около почты будто бы в компании какого-то пенсионера. Она подходит…

— Извините: вот эта девочка…

— Не со мной. Не знаю…

— Разве не с Вами?

— Бог с Вами…

— Ну, извините…

Место действия радикально расширяется: городской розыск неожиданно становится духовной мистерией. Какую опору найдет себе наша героиня в зримой действительности, если она и так уже сбита с толку этими загадочными, полумистическими репликами прохожих? Где поборницы физической близости, материнства или семейного «товарищества» могут найти вдохновение и путь к Богу? В кабинете отдела социальной реабилитации детей висит портрет маршала Жукова в орденах за смелость — портрет государства.

Вторая возможная опора находится совсем в иной и в то же время — параллельной сфере. У девочки Куки — крошечной точки, потерянной где-то в бесконечном городском лабиринте, — есть свое понимание высшей силы. В одной сцене она сидит на питерской набережной и обсуждает свое положение с сочувствующим взрослым; выясняется достаточно скоро, однако, что многословные разговоры с этим дяденькой ни к чему не приводят. Болтать можно бесконечно о том, что она брошена в бесконечном городе и в абсолютной пустоте, но всё напрасно. Слова ни к чему. Более точные обозначения безбрежности и пустоты она найдет в другом месте. Она встает и вежливо объясняет: «Ну всё, дядя… засиделась тут. Пора мне идти мультики смотреть».

Какое отношение имеют мультики к советской грандиозности или сегодняшней духовности? Прямое. Русская мультипликация особенно гордилась своей ролью в формировании социалистического, «прогрессивного» общества. Она обладала огромной художественной ценностью, обогащая педагогический процесс, но редко прибегала к прямолинейным доктринерским приемам «взрослого» политического искусства. Чаще всего советские мультики не имели отношения к командным призывам типа «Вперед!». В этом была их польза. В этих семиминутных фильмах герои отдаются вневременным, неосязаемым и непредсказуемым силам, неподвластным контролю: любви, ужасу, страсти, природе или колдовству. Политика, однако, связана с теориями мастерства и прогрессом. Мультипликация рассказывает о слияниях, поглощениях и метаморфозах, к которым, разумеется, политика стремится в принципе! Разница в том, что мультипликационное кино представляет эти изменения магическими, рискованными и — в личном плане — ошеломляющими событиями. И русским анимационным героям порой хватает той самой аршавинской смелости отдаться полноте (всех возможностей), надеясь, что справятся. Они отдаются всему, как футболист потоку игры.

Возьмем, например, кукольный фильм 1971 года «Лошарик». В фильме герой — лошадь, собранная из шариков. Эти шарики принадлежат жонглеру, мечтающему стать дрессировщиком животных. Его страстное желание изменяет мир: оно заставляет шарики магически сойтись и превратиться в трехногого добродушного Лошарика ростом около метра.

Главный тигр, работающий в том же цирке, смотрит свысока на это создание из шариков, лишь напоминающее лошадь. Лошарик не умеет рычать, и поэтому «он ненастоящий». А тот страдает из-за тигра, способного испортить веселую атмосферу общения с поклонниками. Лошарик грустно покидает цирк и разбирает собственное тело на части, снова превращаясь в отдельные шарики. Дети их собирают и разносят по домам. Лошарик везде и вместе с тем нигде.

Придя на следующее шоу и посмотрев друг на друга, дети впервые понимают истинный масштаб жертвоприношения Лошарика. Воодушевленные этим интуитивным осознанием, они встают и громко требуют возвращения Лошарика. Их желания вызваны какой-то «доязыковой» силой. Лошарик — творение общего, тихого и далеко не взрослого сочувствия. «Он ненастоящий!» — протестуют злые сотрудники цирка, и вдруг звучит девичий голосочек из последнего ряда, почти ниоткуда: «Он самый настоящий! Он ДОБРЫЙ!». «Настоящесть» или подлинность Лошарика не воспринимается ни словами, ни логикой. Она везде и нигде.