Уильям Шекспир - Поэмы и стихотворения

• Название: Поэмы и стихотворения
• Автор: Уильям Шекспир
• Жанр: Поэзия

В общем, стихотворения Шекспира, конечно, не могут идти в сравнение с его гениальными драмами. Но сами по себе взятые, они носят отпечаток незаурядного таланта, и если бы не тонули в славе Шекспира-драматурга, они вполне могли бы доставить и действительно доставили автору большую известность: мы знаем, что учёный Мирес видел в Шекспире-стихотворце второго Овидия. Но, кроме того, есть ряд отзывов других современников, говорящих о «новом Катулле» с величайшим восторгом.

Поэмы

Поэма «Венера и Адонис» была напечатана в 1593 году, когда Шекспир уже был известен как драматург, но сам автор называет её своим литературным первенцем, и потому весьма возможно, что она или задумана, или частью даже написана ещё в Стретфорде. Существует также предположение, что Шекспир, считал поэму (в отличие от пьес для общедоступного театра) жанром, достойным внимания знатного покровителя и произведением высокого искусства[20]. Отзвуки родины явственно дают себя знать. В ландшафте живо чувствуется местный среднеанглийский колорит, в нём нет ничего южного, как требуется по сюжету, перед духовным взором поэта, несомненно, были родные картины мирных полей Уорикшира с их мягкими тонами и спокойной красотой. Чувствуется также в поэме превосходный знаток лошадей и отличный охотник. Сюжет в значительной степени взят из «Метаморфоз» Овидия; кроме того, много заимствовано из «Scillaes Metamorphosis» Лоджа. Разработана поэма со всей бесцеремонностью Ренессанса, но всё-таки и без всякой фривольности. И в этом-то и сказался, главным образом, талант молодого автора, помимо того, что поэма написана звучными и живописными стихами. Если старания Венеры разжечь желания в Адонисе поражают позднейшего читателя своей откровенностью, то вместе с тем они не производят впечатления чего-то циничного и не достойного художественного описания. Перед нами страсть, настоящая, бешеная, помрачающая рассудок и потому поэтически законная, как все, что ярко и сильно.

Гораздо манернее вторая поэма — «Лукреция», вышедшая в следующем (1594) году и посвящённая, как и первая, графу Саутгемптону. В новой поэме уже не только нет ничего разнузданного, а, напротив того, всё, как и в античной легенде, вертится на самом изысканном понимании вполне условного понятия о женской чести. Оскорблённая Секстом Тарквинием Лукреция не считает возможным жить после похищения её супружеской чести и в длиннейших монологах излагает свои чувства. Блестящие, но в достаточной степени натянутые метафоры, аллегории и антитезы лишают эти монологи настоящих чувств и придают всей поэме риторичность. Однако такого рода выспренность во время написания стихов очень нравилась публике, и «Лукреция» имела такой же успех, как «Венера и Адонис». Торговцы книгами, которые одни в то время извлекали пользу из литературного успеха, так как литературной собственности для авторов тогда не существовало, печатали издание за изданием. При жизни Шекспира «Венера и Адонис» выдержала 7 изданий, «Лукреция» — 5.

Шекспиру приписываются ещё два небольших слабых манерных произведения, одно из которых, «Жалоба влюблённой», может быть, и написана Шекспиром в юности. Поэма «Страстный пилигрим» была опубликована в 1599 году, когда Шекспир был уже известен. Его авторство подвергается сомнению: возможно, что тринадцать из девятнадцати стихов написаны не Шекспиром. В 1601 году в сборнике Честера «Jove’s Martyr of Rosalind» было напечатано слабое аллегорическое стихотворение Шекспира(?) «Феникс и Голубь».

---

LXXIX.

Удивительно не сбылось его намѣреніе: онъ хотѣлъ строго ее побранить, но хитрая любовь находчиво предотвратила это. Счастливое паденіе, такъ остроумно послужившее ей обороной! Лежитъ она на травѣ, какъ убитая, пока его дыханіе не вдохнетъ ей жизнь.

LXXX.

Онъ потираетъ ей носъ, гладитъ щеки, сгибаетъ пальцы, крѣпко нажимаетъ пульсъ, третъ и губы, старается тысячью способами загладить обиду, нанесенную его непривѣтливостью. Онъ цѣлуетъ ее, она добровольно не хочетъ подняться, и потому онъ продолжаетъ ее цѣловать.

LXXXI.

Ночь скорби превращается для нея въ день; она слабо открываетъ свои два голубые окошечка, уподобляясь красавцу-солнцу, когда оно, въ своемъ свѣжемъ нарядѣ, привѣтствуетъ утро и оживляетъ весь міръ; и подобно тому какъ свѣтлое солнце озаряетъ небо, такъ ея лицо освѣщается ея взглядомъ.

LXXXII.

Эти лучи устремлены на его безбородое лицо, какъ-бы отъ него заимствуя свое сіяніе. Никогда-бы еще не соединялись такіе четыре свѣтильника, если-бы его взглядъ не омрачался нахмуреннымъ челомъ. Но ея глаза, свѣтящіеся сквозь слезы, сіяютъ какъ луна, которая смотрится въ воды.

LXXXIII.

"О, гдѣ я?" говоритъ она. "На землѣ или въ небесахъ? Погружена въ океанъ или въ пламень? Который часъ теперь? Утро или унылый вечеръ? Стремлюсь-ли я къ смерти или желаю жить? Но я жила, и жизнь была для меня смертной тоскою; когда я умерла, смерть стала мнѣ жизненной радостью!

LXXXIV.

"О, ты убилъ меня; убей опять. Твое суровое сердце, этотъ прозорливый наставникъ твоихъ взглядовъ, научило ихъ такому издѣвательству, такому презрѣнію, что они умертвили мое бѣдное сердце; и мои глаза, вѣрные проводники къ нему, своему властителю, никогда не прозрѣли-бы вновь, если-бы не твои сострадательныя губы.

LXXXV.

"Пустъ за это исцѣленіе онѣ долго цѣлуютъ одна другую. Пусть никогда не износятся ихъ алые покровы! И пока онѣ будутъ существовать, сохраняя свою свѣжесть, зараза прогонится изъ всякой опасной годины, такъ что звѣздочеты, предсказавшіе смертность, скажутъ: язва изгнана твоимъ дыханіемъ.

LXXXVI.

"Чистыя уста, наложившія сладкую печать на мои нѣжныя уста, что мнѣ сдѣлать, чтобы оставаться всегда запечатанной? я рада-бы продать себя и ты можешь меня купить и заплатить и пользоваться хорошимъ добромъ, а чтобы избѣ жать всякой поддѣлки, приложи свою ручную печать къ алому сургучу моихъ губъ.

LXXXVII.

"Купи тысячу поцѣлуевъ отъ меня, мое сердце, и выплачивай мнѣ ихъ по одному, исподволь. Что значатъ для тебя десять сотенъ поцѣлуевъ? Развѣ не скоро ихъ сосчитаешь и не скоро выдашь? Если, за неуплату, долгъ удвоивается, то развѣ и двадцать сотенъ поцѣлуевъ уже такъ затруднительны?"

LXXXVIII.

"Прекрасная царица", вымолвилъ онъ, "если ты питаешь ко мнѣ какую-либо любовь, то сообрази мою дикость съ моимъ незрѣлымъ возрастомъ. Пока я не узнаю себя самъ, не старайся меня узнавать; рыбакъ щадитъ неразвитую молодь; мягкая слива отпадаетъ, зеленая держится крѣпко или, будучи сорвана преждевременно, оказывается кислой на вкусъ.

LXXXIX.

"Взгляни: міровой утѣшитель уже докончилъ на западѣ, усталой походкою, свой дневный долгъ; овцы воротились въ загонъ, птицы въ свои гнѣзда, и черныя, какъ уголь, тучи, заслоняя небесный свѣтъ, велятъ намъ разойтись, пожелавъ доброй ночи.

ХС.

"Позволь-же мнѣ сказать: Доброй ночи! и ты тоже скажи; если ты скажешь это, получишь поцѣлуй". "Доброй ночи!" отвѣчаетъ она и прежде, нежели онъ произноситъ: "прощай!" ему предложенъ уже сладостный залогъ разлуки. Ея руки окружаютъ его шею нѣжнымъ объятіемъ; оба они теперь какъ-бы сплотились, стоя лицомъ къ лицу.

ХСІ.

Пока онъ, задыхаясь, не освобождается и не отстраняетъ отъ нея ту божественную росу, тѣ сладкія коралловыя уста, драгоцѣнный вкусъ которыхъ познали ея жаждущія губы, пересытившія себя ими и все-же страдающія жаждой. Онъ былъ отягченъ избыткомъ, она изнемогала отъ жажды (ихъ губы пылали вмѣстѣ), и оба они пали на землю.

XCII.

Тогда ея быстрое вожделѣніе овладѣваетъ своею добычей, питается ею обжорливо и все не можетъ насытиться; ея уста побѣждаютъ, его уста повинуются, платя ту дань, которой требуетъ оскорбительница, ястребиная похоть которой такъ высоко цѣнитъ свой захватъ, что старается изсушить вполнѣ сокровище его губъ.

ХСІІІ.

Ощутивъ сладость добычи, она предается грабежу съ слѣпой яростью; ея лицо пылаетъ, кровь кипитъ и необузданное желаніе вызываетъ въ ней отчаянную смѣлость, которая подвергаетъ забвенію все, прогоняетъ благоразуміе, уничтожаетъ румянецъ стыда и сокрушаетъ честь.

ХСІѴ.

Въ жару, ослабѣвъ, измучась ея неистовыми объятіями, подобно дикой птицѣ, усмиренной долгимъ обученіемъ, или быстроногой козѣ, утомленной преслѣдованіемъ, или своенравному ребенку, убаюканному няньчиньемъ, онъ повинуется, не сопротивляется болѣе, когда она беретъ все, что можетъ, хотя и не все, чего желаетъ.

XCV.

Почему, какъ ни замороженъ воскъ, онъ смягчается нагрѣваніемъ и поддается, наконецъ, каждому легкому отпечатку? Безнадежныя вещи достигаются часто смѣлостью, особенно въ любви, льготы которой превосходятъ права. Страсть не обмираетъ, подобно блѣднолицому трусу, но устремляется тѣмъ бодрѣе, чѣмъ дерзче ея цѣль.

XCVI.

О, если-бы она отступилась, когда онъ нахмурился, она не вкусила-бы такого нектара съ его губъ; бранныя слова и хмурость не должны отталкивать влюбленныхъ: розу срываютъ, хотя она и съ шипами. Будь красота подъ двадцатью затворами, любовь пробивается сквозь нихъ, разрушая ихъ всѣ.

XCVII.

Она не можетъ уже изъ жалости удерживать его долѣе; бѣдный глупецъ проситъ его отпустить; она рѣшилась не принуждать его снова, прощается съ нимъ и проситъ беречь ея сердце, которое, — она клянется въ этомъ ликомъ Купидона, — онъ уноситъ въ своей груди.

XCVIII.

"Милый юноша", говоритъ она, "я проведу эту ночь печально, потому что мое больное сердце принудить къ бдѣнію мои глаза. Скажи мнѣ, властелинъ любви, встрѣтимся-ли мы завтра? Скажи, будетъ-ли это? Будетъ? Хочешь дать мнѣ обѣщаніе?" Онъ говоритъ, что нѣтъ; завтра онъ намѣренъ охотиться за вепремъ съ своими друзьями.

ХСІХ.

"За вепремъ!" повторяетъ она и внезапная блѣдность покрываетъ ея щеки, какъ бѣлый батистъ, наброшенный на алѣющую розу. Она трепещетъ при этой вѣсти, обвиваетъ крыломъ своихъ рукъ его шею и падаетъ, все вися на ней, на спину; онъ съ нею на ея лоно.

С.

Теперь она на настоящей аренѣ любви: ея поборникъ на конѣ для горячей стычки; конь готовъ оказать ему все возможное, но онъ не правитъ имъ, хотя и на немъ. Муки ея хуже Танталовыхъ: вознестись въ Элизіумъ и не достигнуть блаженства!

СІ.

Какъ бѣдныя птицы, обманутыя нарисованнымъ виноградомъ, насыщаютъ только свои глаза, между тѣмъ какъ тощаетъ ихъ зобъ, такъ и она изнываетъ въ своей неудачѣ, уподобляясь этомъ жалкимъ пернатымъ, видящимъ безполезныя ягоды. И она старается возжечь непрерывными поцѣлуями тотъ жаръ, котораго ему недостаетъ.

CII.

Но все это тщетно; не будетъ этого, благая царица! Она испытала уже все, что возможно; ея мольбы заслуживали большей награды; она любитъ, любитъ, но все же нелюбима. "Фи, фи>! говоритъ онъ, ты давишь меня, пусти; незачѣмъ тебѣ удерживать меня такъ…

CIII.

"Ты ушелъ-бы ранѣе, милый юноша", отвѣчаетъ она, "если-бы не сказалъ мнѣ, что хочешь охотиться за вепремъ. О, будь остороженъ! Ты не знаешь, каково бросать копьемъ въ дикаго борова среди болотъ. Онъ вѣчно точитъ свои, никогда не скрываемые въ ножны, клыки, подобно мяснику, любящему убой.

CIV.

"Его крутая спина покрыта доспѣхомъ изъ щетинистыхъ иглъ, всегда угрожающихъ его врагамъ; его глаза горятъ, какъ свѣтящіеся червяки, когда онъ злится; его рыло вырываетъ могилы всюду, гдѣ онъ пройдетъ. Когда онъ бѣжитъ. то мнетъ все на своемъ пути, а кого сомнетъ, того убьетъ своими клыками.

CV.

"Его бурые бока, вооруженные косматою щетиной, слишкомъ тверды для того, чтобы ихъ пробило остріе твоего копья; его короткую шею трудно поразить. Когда онъ разъярится, то осмѣливается нападать и на льва; терновые кусты и сплетенныя чащи разступаются передъ нимъ, какъ испуганные, когда онъ бѣжитъ сквозь нихъ.

CVI.

"Увы! онъ не оцѣнитъ твоего лица, которому воздаютъ дань очи Любви, ни твоимъ нѣжнымъ дланямъ, ни мягкимъ устамъ, ни хрусталю глазъ, поражающихъ весь міръ своимъ совершенствомъ; одолѣвъ тебя (странное опасеніе!), онъ вырветъ всѣ эти красоты, какъ вырываетъ траву.