Алексей Савчук - Прямой дождь

• Название: Прямой дождь
• Автор: Алексей Савчук
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Украинский писатель Алексей Савчук много лет работает в художественно-документальном жанре. Его перу принадлежат две повести о В. И. Ленине — «Месяц февраль» и «Острый почерк», книга очерков о талантливых украинских селекционерах академиках Ф. Г. Кириченко и П. Ф. Гаркавом, повесть об известном помологе Л. П. Симиренко. Двумя изданиями вышла на Украине документальная повесть «Григорий Иванович» — о Петровском.

В повести «Прямой дождь», переработанной и дополненной автором для Политиздата, нарисован образ Григория Ивановича Петровского — выдающегося представителя рабочего класса.

Автор рассказывает о юности Петровского, о его подпольной работе, о деятельности как депутата IV Государственной думы от рабочих Екатеринославской губернии, об участии его в первом Советском правительстве республики, о работе на Украине председателем ВУЦИК. Повесть, получившая широкий отклик читателей и прессы, выходит вторым изданием.

---

— Молодец, Гриша, здорово у тебя получилось, только и разговору что о твоем чтении. Помирают со смеху, вспоминая, как ты инженера вокруг пальца обвел, — похвалил потом Степан, — интересуются, когда еще будешь читать.

13

В цех вошли двое: мастер и человек, которого Григорий встретил недавно на вокзале, а потом видел на ржаном поле направлявшимся на конспиративную квартиру. Он уверенно шагал по неровному земляному полу цеха и, заметав пристальный взгляд Григория, приветливо кивнул ему. Подошел к токарному станку, снял пиджак, внимательно осмотрел и старательно вытер механизм, заложил болванку, и сизоватая металлическая стружка полетела на пол. Движения рабочего были неторопливы, ловки. Сразу видно, что работал он на таком станке не впервые.

Мастер вынул из бокового кармана кронциркуль, измерил деталь, одобрительно произнес:

— Ну что ж, неплохо.

Григорий понял: деталь выточена отлично.

После смены новичок тщательно, до блеска, вытер станок, привел в порядок рабочее место.

Григорию не терпелось поближе познакомиться с ним, но он не решался.

Новенький сам подошел к нему.

— Ты Григорий Петровский?

— Да.

— Слышал о тебе. Я живу на Чечелевке, пойдем вместе?

— Пойдемте, — обрадовался Петровский.

Вышли из цеха, миновали главную контору и направились к проходной. Когда завод остался далеко позади, незнакомец заговорил:

— Я давно тебя заприметил, да все недосуг было подойти. Сперва я тут не выдержал испытания, только мозоли на руках натер, и меня в цех не взяли. Пришлось поденно работать на заводском дворе. Там встретил двух приятелей-петербуржцев, они-то мне о тебе и рассказали: мол, здорово газету читал рабочим в обеденный перерыв. Потом эту газету начальство даже на свет смотрело, но ничего не нашло. Тебя по этому поводу не вызывали в контору?

Григорий сдержанно улыбнулся и на вопрос не ответил.

— Ты, я вижу, осторожен с новыми людьми. Это хорошо. Давай знакомиться: моя фамилия Бабушкин, звать — Иван Васильевич. Я из Петербурга.

— А я из Харькова, четыре года назад приехал сюда к брату искать работу. Брата уже нет… Умер молодым от чахотки и недоедания… Он работал на выгрузке угля, пылью дышал…

— Понятно, — вздохнул Бабушкин.

— Когда я поступил на Брянку, меня, тогда совсем зеленого парня, поразила обстановка, которая царила на заводе. Рабочие всего боялись: блеснут пуговицы начальства, а у них уже поджилки трясутся.

— Неужели никто не бунтовал?

— Случалось, что у кого-нибудь лопалось терпение. Однажды, помню, придирчивого мастера засунули в мешок из-под сажи, бросили на тачку и вывезли на помойку.

— А изменилось что-нибудь с тех пор?

— Кое-что изменилось. В кружках читаем запрещенные книги. По воскресеньям молодежь охотно собирается за городом, поет революционные и народные песни. Беда, что развернуться не дают… Постоянно вертятся рядом прихвостни администрации.

— Надо помочь молодежи, которая тянется к революционному движению, — сказал Бабушкин.

— Иной раз, — горячо продолжал Григорий, — видишь, что человек вроде бы начинает понимать тебя, со многим соглашается и порой такое спросит, что не знаешь, как ему растолковать. Тогда чувствуешь, что и самому надо больше знать.

— Я был в лучшем положении, чем ты: работал в Петербурге, учился в вечерней воскресной школе для рабочих. Там мы получали достаточно знаний. У нас были замечательные учителя, готовые на любые испытания, только бы донести до народа правду. Ты, верно, догадываешься, что я — поднадзорный, живу без паспорта, по проходному свидетельству.

Григорий Петровский с интересом слушал нового знакомого, чувство симпатии к нему росло с каждой минутой.

— Вот тут я живу. Может, зайдешь? — спросил Бабушкин, когда они дошли до Третьей Чечелевки.

— Не поздно?

— Заходи, заходи.

Бабушкин занимал небольшую темноватую, чисто прибранную комнату, окнами выходившую на веранду, увитую плющом. К дому нельзя было подойти, чтобы этого не заметили из комнаты. В углу стоял письменный стол со стопками книг, они занимали также всю этажерку.

— Сколько у вас книг, Иван Васильевич! — с восторгом воскликнул Григорий.

— Любишь читать?

— Все на книжку променяю!

— Много у нас, Гриша, впереди всяческих дел, а самое важное — создать библиотеку для рабочих.

Бабушкин подошел к этажерке, взял книгу в твердом переплете, протянул Григорию.

Юноша прочитал заглавие: «Спартак» Рафаэлло Джованьоли…

С книгой за пазухой Григорий направился домой. В окнах хаты уже темно: видно, хозяйка спит. Постучал. Заспанная женщина открыла ему дверь и что-то недовольно пробурчала.

Зажег коптилку, сел к столу. Решил просмотреть книгу, но с первых же страниц увлекся так, что забыл обо всем на свете.

Очутился в далекой Италии, в городе на десяти холмах — Риме… Увидел Большой цирк, собиравший около ста пятидесяти тысяч зрителей — мужчин и женщин разных сословий: ремесленников, вольноотпущенников, римских патрициев, шутов… «Шум огромной толпы, похожий на подземный гул вулкана; мелькание голов и рук, подобное яростному и грозному волнению бурного моря! Но все это может дать только отдаленное понятие о той великолепной картине, которую представлял Большой цирк».

Будто чьи-то невидимые могучие руки приковали Григория к столу. Он низко склонился над книгой — коптилка едва светила, резало глаза, но он этого не замечал. Словно сидел не в крохотной комнатушке, а там, в цирке, под ласковым итальянским небом и напряженно, с бьющимся сердцем следил за тем, что происходило на арене… Обнаженная, мускулистая фигура Спартака, отточенные, меткие удары, ослепительное солнце, необъятное человеческое море — ревущее, кричащее, безжалостное.

Григорий никак не мог понять, из-за чего ворчит, слезая с печи, хозяйка. Она же выговаривала ему:

— На тебя керосина не напасешься… Всю ночь коптилка горит…

Но Григорий ничего не слышал. Подошла, с укором повторила:

— Керосина, говорю, не напасешься.

Лишь теперь он вернулся в реальный мир, взглянул на женщину и улыбнулся. Обещал погасить и снова углубился в чтение. Перед ним проплывали все новые и новые картины. Больше всего волновала судьба Спартака. За ним, не колеблясь, он пошел бы даже на смерть.

Вдруг Григорий услышал гулкие удары в рельс сторожа на башне. Подсчитал. Два… три… четыре… пять… Неужели пять часов? Пора собираться на работу.

Сползла с печи хозяйка.

— Так ты, дурень, всю ночь просидел?

А он, счастливый, глядел на нее усталыми глазами.

— Сегодня суббота?

— Заморочил себе голову так, что и дня не помнишь, — буркнула она.

— Жаль, что не воскресенье… — тихо сказал он.

— Молиться надумал? Давно пора!

— Если б воскресенье, почитал бы еще… Поспал бы немного — и вновь за книгу. Никуда бы не пошел…

— А ты, часом, не спятил, хлопче? — вдруг спросила старуха.

— Спятил, — счастливо улыбнулся Григорий…

Петровский стал читать запоем. За «Спартаком» последовал «Овод», потом «Жерминаль» Эмиля Золя, «Пауки и мухи» Вильгельма Либкнехта. Однажды Иван Васильевич вручил ему небольшую брошюру «Положение рабочего класса в Англии» Фридриха Энгельса. «…Государству дела нет до того, что такое голод, — горек он или сладок, — оно бросает этих голодных людей в свои тюрьмы или ссылает в колонии для преступников, а когда оно выпускает их оттуда, то может с удовлетворением видеть достигнутый результат — людей, лишенных хлеба, оно превратило в людей, лишенных еще и нравственности», — писал Энгельс.

Читая брошюру, Григорий невольно сравнивал жизнь английских рабочих с нищенским бытом екатеринославских, с голодным прозябанием безработных, с жалким существованием инвалидов, покалеченных на заводе и выброшенных на улицу, с положением вдов и сирот…

«Если бы Энгельс побывал тут, на берегах Днепра… — думал Петровский, — и увидел бы Копыловские казармы на Орловской улице, где хуже скотины живут катали, у которых нет ни коек, ни воды! С зари до зари возят они тяжелую руду, а придя в казарму, больше похожую на грязный хлев, чем на человеческое жилье, измученные, немытые, прямо в одежде валятся на замызганный пол и забываются недолгим тяжелым сном, чтобы на рассвете снова бежать на работу…

А по воскресеньям немало заводских направляется в кабак.

Те же, кому хочется отдохнуть на природе, оказываются под наблюдением… Ни на работе, ни на гулянье не дают вздохнуть рабочему человеку, чтобы не думал он о своей доле, о своей жизни, не стал бы об этом говорить с другими. Пускай лучше пьет рабочий люд, только бы не думал…»

Вспомнил Григорий, как купил на базаре и нес домой брошюру по истории, как городовой не удержался, остановил его и посмотрел, что за книга. Увидев портрет царя, успокоился. Даже в чтении рабочий человек не свободен. За самую маленькую провинность платит штраф. Платит и молчит. И заливает свое горе сивухой.