Виктор Гребенников - Письма внуку. Книга первая: Сокровенное.

• Название: Письма внуку. Книга первая: Сокровенное.
• Автор: Виктор Гребенников
• Издательство: Сибвнешторгиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1994

Виктор Степанович Гребенников. ПИСЬМА ВНУКУ. Документальный автобиографический роман. Книга первая: Сокровенное.

Воспоминания сибирского писателя и художника, родившегося и выросшего в Крыму, представляют собой художественно достоверный и исторически ценный документ эпохи тридцатых годов. Ярко и колоритно воссоздана автором атмосфера жизни и быта довоенного юга России, населяющих его народов, с многочисленными характерными типажами, обычаями, предметами быта, архитектурой, своеобразием семьи автора — механика-изобретателя отца и дворянки-матери, в трагические, но по-своему романтичные предвоенные годы.

---

Из великого множества уличных и дворовых игр упомяну еще одну — "отмерного". Это была такая как бы суперчехарда. Один мальчишка нагибался, упершись ладонями в колени, другой издалека разбегался, отталкивался ногами от земли и пролетал, расставив ноги, над первым так, чтобы успеть и суметь руками (и только руками) дополнительно оттолкнуться от его спины, и приземлиться как можно дальше от точки взлета. Замерялось общее расстояние; оно, разумеется, было на много больше, чем при обычном прыжке в длину. "Отмерной" разыгрывался тоже в различных вариантах и комбинациях.

Все эти уличные игры не только укрепляли мышцы, вырабатывали ловкость и смекалку, учили мастерить, но и — самое главное! — воспитывали чувство коллективизма, братства, и величайших достояний человечьего социума — бескорыстной дружбы, честности и взаимовыручки.

Никогда не слушай тех, кто ратует за единоличие и индивидуализм. По своей природе человек — существо социальное (общественное) — иначе, еще в доисторические времена, в тяжелейшей борьбе за выживание, наш вид — Homo sapiens — не уцелел бы. Семьи, стаи, стада, племена, затем таборы, деревни, поселки, города — все это, несмотря на ужаснейшие войны, уцелевало или возрождалось, и никогда никому не отнять у людей веру друг в друга, в справедливость, в бескорыстие, а также в то, что основы и залог всех наших благ земных (а загробной "жизни" нету, можешь мне, старому дотошному естествоиспытателю, поверить) — в упорном созидательном Труде, и, безусловно, в Дружбе.

Но хватит нотаций, вернемся еще ненадолго в мое детство. Лазанье по скалам, и, особенно, по деревьям, великолепно развивало мозг и тело. Взлезть на толстенный, грубокорявый ствол старой акации можно было только босиком, и у скалолазов, и у древолазов должны быть крепкими все мышцы — и рук, и ног; цепкими должны быть и пальцы рук, и подошвы ног, иначе сорвешься, разобьешься…

Что ребята делали на деревьях (не говорю уже о "сборе урожая" в чужих садах)? Прежде всего, с них высоко и далеко было все видно. Кроме того, там можно было найти гнездышко с крохотными яйцами, а то и с птенчиками. На высоких гледичиях росли длинные, широкие как ремни, коричневые стручки: расщепишь его, а внутри — сладкая зеленая мякоть. Однако забирались на это "держи-дерево" лишь немногие спецы — оно, даже по стволу, усажено громадными пучками острейших, как шилья, оранжевых шипов, раны от которых подолгу не заживали.

Проще было лакомиться цветками белой акации: залезешь на дерево, сорвешь гроздь, протащишь ее за стебель сквозь кулак — и в нем полсотни сладковато-ароматных цветков; всю эту пригоршню запихиваешь в рот, и, аппетитно хрустя зубами, тянешься за следующей гроздью.

Однажды во время такого вот "древесного угощения" я вдруг почувствовал в горле острую сильную боль: вместе с акациевым цветком заглотил и медоносную пчелу, успевшую меня "по дороге" ужалить. Кое-как полусвалившись в дерева, я промаялся с этой бедою не менее суток: горло внутри опухло так, что дышалось с большим трудом, дикая боль доводила почти до обморока. С тех пор все цветки акации перед отправкой в желудок я тщательно осматривал…

И, коль речь пошла о растениях, то письмо это закончу описанием давно забытой игры южнороссийских детишек. Каждый из них должен был носить с собою — в кармане, за пазухой, за щекой или еще где — хотя бы крохотный зеленый кусочек живого растения. На требование товарища: "Не рвать, не щипать, вашу зелень показать!" ты должен был немедленно предъявить этот знак принадлежности к ребячьей "зеленой ложе". Иначе — порицания, насмешки, различные "штрафные санкции". Вероятно, это игра, как я сейчас думаю, была очень древней — уж очень наглядно и просто обозначалось в ней единение человека с Природой, как бы полная от нее зависимость. Как далеки от этого даже нынешние "зеленые"!

Письмо двадцать пятое: НАПИЛЬНИКИ

Все-таки, лучшие годы и моего детства, и отцовской работы, и нашей семейной жизни падают на "напильниковый" период — когда отец был погружен в сложный производительный труд. Это было замечательное время! В списке признанных изобретений отца, приведенном мною в конце предпоследнего письма, преобладают станки для бесшумной насечки напильников; почему он увлекся этими механизмами и как у нас во флигеле родилось производство маникюрных напильников, я описал тебе в письме под названием "Пулемет". Напомню, что тому содействовали два обстоятельства: дикий грохот в насекальных цехах, от которого глохли рабочие, и просьба знакомой маникюрши "заострить" ее затупившийся инструментик.

Поначалу отец совершенствовал свои, действительно почти бесшумные творения на маленьких слесарных напильниках — надфилях, которые после закалял, и только было хотел наладить их широкое производство, как упомянутая маникюрша (переквалифицировавшаяся в таковую из бывших "эксплуататорш", то есть став просто женой служащего) посетовала на то, что мол по всей стране у их брата-маникюрш все как есть напильнички позатупились, а импорт таковых никто и не думает наладить, в то время как ногти у модниц растут и ломаются, несмотря ни на какую политику-экономику.

Отец внимательно изучил маникюршин износившийся инструмент и сразу принял очень верное решение: ногти — не железо, и подпиливать их вовсе не обязательно каленой сталью, поэтому напильники эти можно делать из более красивого и гигиенического материала — какого-либо сплава с содержанием никеля, вроде тех, из которых чеканят "белые" монеты. Забраковал он и косое расположение зубьев маникюрных пилок. А чтобы инструмент был более "въедливым", следовало по вершинам каждого зубца сделать по маленькой шипообразной выпуклости, то есть чтобы напильник напоминал как бы "микрорашпиль". Ну а внешний вид инструмента должен быть не технически-слесарным, а, скорее, медицинским — отец придавал огромное значение тому, что уже после него получило короткое и емкое название — дизайн.

Короче говоря, когда я родился и стал воспринимать Мир, дальний флигель нашего Двора был действующим хорошо оборудованным цехом по массовому выпуску маникюрных напильников — лучших из тех, которые когда-либо до того выпускались в нашей стране и за рубежом — так утверждали профессиональные маститые маникюрши.

Даже просто взять в руку эту вещицу было приятно. Ровнейшую белую с благородным легким отливом металлическую полосу украшал сплошной тончайший узор из выпуклых волнистых линий. Рабочую часть напильника насечки покрывали не сплошь, а слитными группами, чередующимися с такой же длины интервалами. Это делалось для того, чтобы спиливаемый ноготь скользил не только по вершинам зубьев, а опускался и до их основания. От отцовского нововведения мастерицы были в восторге.

Отец выписал откуда-то большое количество никельсодержащего сплава нужной твердости в виде толстой проволоки; большими ее "колесами" были наполнены два наших сарая. Проволока эта уплощалась прокатными вальцами — крупным механизмом, сделанным отцом. Главную его часть составляли два стальных твердозакаленных валика с нанесенными на их поверхность тончайшими ритмически-волнистыми узорами. Отец сконструировал специальную гильошировальную машинку (гильоширование не имеет ничего общего с гильотинированием — это механическое нанесение ритмически-красивых узоров на форму для печатания, скажем, бумажных денег, оно — предшественник нынешней компьютерной графики), выточил, закалил и отполировал оба валика диаметром с дециметр, нагрел их, нанес на них слой воска, и игла его гильошировальной машинки, ритмично качаясь, процарапывала на валике замечательный волнистый узор. Затем следовало протравливание кислотой, смывание воска — и оба валика получились со множеством волнисто-параллельных тончайших красивых канавок. Крупнозубые шестерни — числом с десяток — передавали движение быстровращающегося колеса на валики, и они вроде бы еле двигались. Вставишь между ними проволоку (задав винтами нужную толщину изделия), включишь сцепление — и с противоположной стороны вальцев вылезает вместо проволоки идеально ровная блестящая полоса металла с волнистым переливом чудо-узора на обеих ее сторонах. Далее полоса нарубалась на заготовки нужной длины и формы (выпускалось три фасона напильников), которые поступали на главный станок цеха — насекальный.

Он работал, действительно, почти бесшумно — мягкие короткие "очереди" зубилом продавливали под нужным углом ровнехонькие зубцы в металле. На каждом зубце сверху можно было увидеть в лупу маленькие выступы-пупырочки от волнистых линий "фона" заготовки, и это придавало инстументу особую продуктивность, так нравившуюся маникюршам.

Одному человеку с этой сложной поточной работой было, конечно, не справиться, и отец пригласил к себе в помощники соседа с нашей улицы — грека Валентина Аморандо, о котором я тебе уже писал. Работал отец по патенту "кустаря" — кипа этих бумаг была на видном месте мастерской наколота на штырь для предъявления фининспектору. Платил отец за это занятие какой-то крупный налог, увеличивающийся от раза к разу, так что в 1934 году это отменнейшее, высокорентабельное производство нашему кустарю пришлось свернуть.