Владимир Колесов - Язык Города

• Название: Язык Города
• Автор: Владимир Колесов
• Жанр: Языкознание
• Год: 1990
• ISBN: 5-354-01113-2

На большом лингвистическом материале, извлеченном из самых разных источников, автор повествует о судьбе и жизни русского слова на «стогнах града», преимущественно Санкт-Петербурга, не только его, но прежде всего его — новой столицы империи, в которой образовались условия для ускоренного развития нового языка, языка интеллектуального действия. Поучительные истории и малоизвестные факты помогают понять, как в большом городе перемалывается весь словесный материал, полученный из народных говоров, книжных текстов, непривычных иностранных разговоров и прочих форм человеческой речи, и на этой основе — в своем цветении — возникает великий литературный язык России. Возникает из смеси социальных групп, исторических традиций и тенденций развития, из художественных предпочтений и политических капризов моды.

Книга будет интересна как филологам и специалистам по истории языка, так и широкому кругу читателей.

Рецензенты:

доктор филологических наук Л. И. Скворцов, доктор филологических наук Ф. М. Березин

---

Медленно, но верно просторечное иканье пробивало себе дорогу в разговорную речь. Сегодня и самые твердые хранители московской нормы уже согласны с тем, что разговорное слово может произносится с иканьем (зитек, хотя пишется зятек), но высокие книжные слова пускай остаются при своем звуке {дерзай, а не дирзай): хочется и произношением выделить архаичное слово.

В Петербурге XIX в. бытовало просторечное произношение, которого предлагалось избегать: вьюнош, востренький, вохра; в то же время говорили и писали вобла, восемь (два последних признаны литературной нормой). Старинное произношение с мягким р в словах перьвый, верьх, четверьк и других постепенно заменялось на свойственное именно петербургскому просторечию произношение с твердым р (сегодня оно является литературным). Зато характерное для московского просторечия употребление глухих согласных вместо звонких: подожек (батожок), покал (бокал) и др. — в Петербурге никогда не было принято. Петербургское произношение слов чимпандзе, облизьяна, нумер, галдарейка, куцавейка, провинць-яльный, офицьяльно, пилюкать на скрыпке, я посклизнулся, склизкий паркет, ослободите меня, делать солянку (вместо селянку), не говоря уж о совершенных вульгаризмах вроде таперича, скрозь или рупь, сохранилось даже в классических текстах, принадлежащих писателям-петербуржцам.

Наиболее выразительные отличия петербургского просторечия от московского хорошо известны. В Петербурге, например, не особенно уважали произношение с ё. Недопустимость произношения сев причастиях (предпочитали восхищ?нный, просвещ?нный, побежд?нный, утвержд?нный) обсуждали долго; прилагательные типа безнад?жный только без ё и произносили, как и многие существительные (желчь, гор-шечек, мешечек, подшерсток и др.). Неприязнь в отношении к ё распространялась и на произношение фамилий (известный шахматист А. А. Алехин отказывался разговаривать с теми, кто произносил его фамилию с «вульгарным» ё).

Начиная с 40-х годов XIX в. борются и с петербургским произношением некоторых наречий: «...часто говорят приди суда, еду от суда. Должно произносить сюда, отсюда» (А. Н. Греч). Бесполезный совет: до сих пор в Ленинграде эти слова произносят «твердо». Эта, казалось бы, мелочь на самом деле выдает неосознанную неприязнь к соединению мягкого согласного с самым твердым (огубленным) гласным у. В одном слоге трудно совместить две такие противоположности.

По той же причине твердое р сохранялось в словах рыск, рыскую, скрып, скрыпка, скрыпеть (и фамилия Скрыпкин), прынц, брычка, грыб, непрывычно, Александрынский театр и др. Во многих случаях произношение подобных слов изменилось в сторону современного их написания (скрип и др.). однако коренного питерца и сегодня легко определить по произношению прынц.

Произношение щ как долгого твердого шш является особенностью севернорусских говоров, в старом петербургском просторечии такое произношение не было редкостью: ашш?, эшш?. Но и москвичи не отличались в этом смысле правильным произношением; еще А. С. Пушкин заметил: «Московский выговор чрезвычайно изнежен и прихотлив. Звучные буквы щ и ч пред другими согласными в нем изменены. Мы даже говорим женшины, нослег».

Звонкий вариант этого сложного согласного различался в произношении двух городов. Москвичи всегда говорили вожьжи, дрожьжи; петербуржцы считали, что в этом случае представлено два разных звука. Сотрудник Н. Г. Чернышевского («ученый корректор», как он сам себя называл) А. О. Студенский по этому поводу сказал, что правильнее писать и произносить возжи и дрозжи, «но никак не вожжи, дрожжи: это возможно только перед или после крепкого словца, т. е. в более или менее раздраженной речи, для грому». И уж, конечно, различалось произношение слова дождь, этимология которого загадочна. Традиционное питерское произношение дошть, дождя, дожди определилось на основе написания; в Москве говорили дошчь или дощ, дожжи.

Сочетание звуков чн в середине слова москвичи по старинке произносили как шн. Многие слова даже писались с шн: прачешная встречается не только у московских, но и у петербургских писателей. В большинстве же случаев справочники предупреждали: «Не должно ни произносить, ни писать коришневый (например, коришневый фрак). Пиши и говори: коричневый фрак, коричневая краска» (А. Н. Греч). В начале XX в. в гимназиях Петербурга произносили только что, чтобы, конечна, нарочно, т. е. так, как написано: не шн, а чн. В тех случаях, когда утрачивалась этимологическая связь с производящим словом, в производном даже на письме сохранялось народное произношение с шн: истошный и дотошный одинаково восходят к слову точка. Еще П. И. Мельников-Печерский правильно записывал эти «областные» тогда слова: источный.

В наши дни намечается своеобразный ренессанс традиционного старомосковского произношения: булошная, горнишная, конешно, подсвешник, красошным ковром, конешный результат, ошибошный и коришне-вый в речи дикторов, и особенно московских деятелей культуры; даже в заимствованных словах возникло ш«: комишный эффект, антишная литература, а также: разлишный уровень, шутошные песни, достатошный опыт, на съемошных площадках. «Последовательность» в возрождении старой нормы может привести к тому, что дачная жизнь станет дашной, а точные науки — тошными! Пожалуй, в этом случае петербургское просторечие выбрало верный путь — говори, как пишешь: масковский вакзал (а не масковскай вакзал).

Разумеется, это не все различия между просторечным произношением петербуржцев и москвичей XIX в. Их было много. В столице, например, никогда не смягчали согласного перед следующим мягким согласным, какого бы качества последний ни был. Москвичи говорили: лафьки, гупьки, сосиськи, лофький и пр., в Петербурге подобное «нежное» произношение осуждали и произносили так, как писали: лафки, гупки, сосиски, лофкий и пр. Такое произношение удобнее, и потому оно стало современной нормой.

Последний пример позволяет отметить главную особенность петербургского просторечия: оно ориентировано на написание как самое авторитетное для всех говорящих.

Наличие вариантов произношения оказалось весьма полезным, поскольку обогащало литературный язык, создавало необходимые для него стилистические вариации (конечна и конешна) или приводило к образованию смысловых расхождений. Так, конечно может выступать и наречием и частицей: Ну, конечно приду!; Он, конешно, знал это. Возможности образования слов, несомненно, определяли направление варьирования. Ведь и тот, кто защищает произношение конешно, и сам произносит конечный, а не конешный. Каждое новое слово, входящее сегодня в литературную речь, также приспосабливается к современному произношению.

Кстати, и сегодня питерцы говорят скрипеть и гриб, т. е. как пишут, не сохранив произношения скрыпеть и грыб. Устранены многочисленные формы глагола, прежде свойственные городскому просторечию: хотят, а не хочут, но хочешь, а не хотишь, также стлать, а не стелить, разотри, а не растери, и не ложить, а класть.

Глагол слыхать еще в 30-е годы XX в. определяли как разговорное слово, а сегодня оно почти полностью вытеснено словом слышать. Ясно, почему: у слыхать лишь одна форма прошедшего времени (Слыхали ль вы}..); «ущербный» глагол, но и его жалко, и потому писатели нет-нет да вставят его в свою речь.

От вариантов глагольных форм часто зависит и смысл выражения. Потолок каплет, но капает на скатерть; искры брызжут, но ребенок брызгает водой; солнце (или время) движется, но руки по столу двигаются; мечет молнии, но мячи (или молот) метают; море плещет, но дети плескаются. И таких вариантов немало в нашей речи, пользуемся мы ими незаметно, но стоит только кому-то нарушить «правила игры», сразу становится ясно, что человек не умеет поставить словесный вариант на место, ему подобающее. Форма тут как бы впаяна в текст.

В самом деле, прочти и прочитай, чтят и чтут — излишества? Но эти слова скрывают в себе не только грамматические различия, но и некий остаток... стиля, что ли, образа, чувства. Он пах и он пахнул — высказывания похожи: 'от него пошел запах'. Пахнул считают устарелым, эта форма не столь выразительна и вообще безразлично обозначает неопределенное пахнет. Сегодня формы настоящего и прошедшего времени различаются: пахнет и пах, но в прошлом веке предпочитали все-таки с суффиксом -ну-(пахнул, увязнул, повиснул...). Сила выражения изменилась.

Или еще: употребить в форме первого лица единственного числа глаголы дудеть, висеть, мыслить — значит сразу же задуматься над произношением слова. Когда я играю на трубе, как я могу о себе сказать: дудю? дужу? А может быть, дужду—высоким стилем? Известный лингвист, профессор А. Миртов, по рассказам, говорил студентам на лекции: «Жеребиться, жереблюсь... Можно, видите ли, образовать такую форму... Бо-о-жжже мой — можно! А зачем это нужно?» «Можно» — здесь свобода выбора, «нужно ли» — здесь ваше право.