Андрей Курков - Бикфордов мир

• Название: Бикфордов мир
• Автор: Андрей Курков
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-966-03-5062-5

"Бикфордов мир" – это очень серьезная и очень грустная сказка, сюжет которой пересказать непросто. Главные ее темы – память и страх. Память о детстве, о прошлой жизни, о разочаровании в реальном мире, боязнь любых перемен, отсутствие желаний, комплекс вины и бессилия перед жизнью. Роман жесток, абсурден и абсолютно логичен. Мы все привязаны к бикфордову шнуру в этом взрывающемся мире и тянем его за собой всю жизнь.…

---

И направился бодро Харитонов по этой просеке-дороге, первой на своем пути. Шагал и размышлял, в какой стороне от него сейчас бьется о песчано-каменный берег Японское море. Уж очень хотелось ему узнать об этом, чтобы понять, в какую же все-таки сторону он идет. Но в ответ пришла только одна мысль: вот если поджечь бикфордов шнур и подождать, пока он прогорит весь, там, где взметнется над горизонтом огромной силы взрыв, – там и была его баржа. Но Харитонов тут же отбросил эту мысль из-за своего несогласия с ней, ведь в пути он был не один месяц, а следовательно, путь прошел длинный, и неизвестно – взорвись баржа, увидит ли он взрыв, услышит ли грохот. Да и потом, какой смысл и куда ему идти, если где-то далеко не лежит на отмели баржа, полная динамита, и если не связывает его с этой баржей огнепроводная нить? Нет, тот динамит – это все, что есть у Харитонова, и пока он ищет, кому передать его или что с ним сделать, – путь его имеет цель, а стало быть, и смысл.

10

Над таежным зеленым морем, по поверхности которого шнырял ветер, расшатывая кроны и раскачивая ветви, медленно плыл черный дирижабль, наполненный изнутри теплом, благодаря которому полет его был лишен посадок. И был знаменателен его полет не только отсутствием человека на борту, но и вообще отсутствием всякого балласта. Его полет был свободным волеизъявлением ветра, а потому бесконечным. Ведь волеизъявление человека всегда преследует конкретную достижимую цель, и притом, из многообразия целей человеку свойственно выбирать наиболее легко достижимую, ведь живя, он считает прожитое время и отнимает его из своей жизни, уменьшая таким образом ее остаток, а посчитав приблизительный остаток жизни – спешит, чтобы успеть. Ветру спешить некуда – он неумираем, его цель – движение воздуха и всего прочего, способного быть легче этого воздуха: пылинок, бабочек, дирижаблей. Можно подумать, что если отказаться от целей – откроется вечность, состоящая из движения, но, увы, той же природой предопределено назначение каждой составной части Всемирного Леса, и лишь одно существо из этого Леса извечно мучается, не зная смысла своей жизни. Остальные же живут, чтобы выжить, а умирают, чтобы выжило их потомство. И так все движется, неспешно и разумно, овеваемое ветром. А над таежным зеленым морем, по поверхности которого шныряет ветер, расшатывая кроны и раскачивая ветви, медленно плывет черный дирижабль, наполненный изнутри теплом, благодаря которому полет его лишен посадок.

Идя по дороге-просеке, Харитонов почувствовал, как сам собой убыстряется его шаг. «Господи, – думал он, – как я отвык от прямой дороги! Как я отвык от всего, от дней недели, от времени, от усталости…» И впервые за годы он шел, не глядя под ноги, доверяя этому покрытому травой бульвару.

Солнце безудержно поднималось вверх, и громче становилась природа, собирая воедино все звуки окружающего мира, и вот в этом звучании почудилось вдруг Харитонову что-то страшно знакомое, отчего он даже замедлил шаг, чтобы прислушаться. А прислушавшись, остановился, не веря своим ушам: вместе с криками и пением птиц, шорохами листвы и трав во всей этой природной симфонии звучала и настоящая музыка, музыка, которую он слышал в еще недавнем предвоенном детстве. Он пробовал уловить кусочек мелодии, чтобы понять, что же он слышит, но звуки выныривали будто из-под воды и снова более ближние шумы заглушали их. И тогда продолжил свой путь Харитонов, но шел он уже медленнее, весь обращенный в слух.

Спустя час звуки музыки стали более явными, и странник обрадовался, поняв, что эта дорога ведет его к звукам. Он снова ускорил шаг.

Через некоторое время музыка стала более слышимой, чем ветер. Невидимый оркестр радостно выводил «Марш энтузиастов», и ноги Харитонова сами собой подстроились под ритм марша. Харитонов, взволнованный и счастливый, спешил увидеть село или городок, в котором играл оркестр. Спешил увидеть праздник, ведь и в его родном Каргополе каждый праздник, будь то годовщина революции или День рыбака, сопровождался концертом оркестра, начинавшего свою программу разными маршами энтузиастов, а продолжая ее танцевальной музыкой.

И тут впереди замаячил зеленый тупик – конец дороги-просеки, но ни крыш домов, ни разноцветных заборов видно не было. А музыка продолжалась, и была она уже настолько слышимой, что поглотила все остальные звуки. Харитонов приблизился к тупику и внезапно остановился, рассматривая приоткрытые железные ворота, выкрашенные в зеленый цвет, на которых красовался сварной скрипичный ключ с красной звездой в центре. По обе стороны от ворот отходила густо натянутая на столбы колючая проволока, терявшаяся дальше среди кедровых стволов.

Колючая проволока напомнила Харитонову о войне, но скрипичный ключ, хоть он и был украшен красной звездой, выглядел довольно мирно. Помедлив, Харитонов протиснулся в ворота.

От ворот в глубь обнесенной колючей проволокой территории вела хорошо протоптанная тропинка. По ней и пошел странник навстречу невидимому оркестру, уже окончившему играть «Марш энтузиастов» и занявшемуся репетированием чего-то классического. Шел он недолго, пока увиденное не заставило его остановиться. Картина, открывшаяся перед ним, была непонятна: на поляне был выстроен деревянный помост, так похожий на летнюю эстраду, какие обычно располагаются в парках, только был он непокрашенным. На помосте с музыкальными инструментами в руках стояли люди в одинаковой серой одежде. Это и был тот невидимый оркестр, а дирижер стоял на земле лицом к музыкантам, прекратившим играть, и что-то энергично им объяснял. Рядом с дирижером, одеждой не отличавшимся от музыкантов, стоял, держа руки за спиной, высокий кучерявый мужчина в тельняшке и ватных штанах. Он внимательно и строго смотрел на музыкантов, будучи при этом совершенно неподвижным. Дирижер закончил свои объяснения – его рот закрылся, а руки застыли ладонями кверху. После короткой паузы он взмахнул руками, задержал их на мгновение над головой – этого мгновения хватило музыкантам, чтобы поднести трубы к губам, а скрипки к подбородкам – и резким жестом провел руками две невидимые вертикальные линии к земле. Всеобщий аккорд обрушился на летнюю землю, отскочил от нее и взрывной волной покатился по травяной поверхности. Даже у Харитонова загудело в ушах, хоть он и притаился метрах в пятидесяти от помоста.

Харитонов никогда не питал радостных чувств к классической музыке. Он любил бодрые песни, слушая которые можно было легко нарисовать собственное будущее. Вся же остальная музыка, которая не сопровождалась словесными пояснениями или же утверждениями, была для него непонятна. Исключение составляли только танцевальные мелодии, но в них не было ничего серьезного, а стало быть, и задумываться о значении и смысле этих мелодий не стоило. И вот здесь вдруг, присев в непонятном месте, ощутил Харитонов в себе какую-то нервную дрожь и понял, что это дрожит в нем тот самый первый шквальный аккорд оркестра, после которого так независимо и мелодично зазвучала скрипка. И дрожь, возникшая в нем от того аккорда, не вызывала сопротивления разума или кожи. Была она странного свойства и существовала как бы отдельно от человека, так, что в конце концов Харитонову стало ее жаль – может, и не ее, но пробужденная аккордом жалость стала нарастать и заполнять собою настроение человека, и уже не осталось в человеке конкретной жалости к исчезнувшему аккорду или чему-либо еще, а была единая жалость ко всему, включая себя и весь мир.

Харитонов закрыл глаза и оставил свои мысли на потом: думать под такую музыку оказалось невозможно. Она, как проворный кинематограф, проносила перед закрытыми глазами Харитонова картинки его детства и оборванной на полуслове юности. Сквозь закрытые глаза он видел отца, вернувшегося с рыбалки, в грязных высоких сапогах зашедшего прямо в комнату с двухкилограммовым лещом в руках. Рассердившаяся мать вытолкала отца в коридор, а потом, стоя на коленях, долго терла тряпкой пол, на котором наследил отец.

…По зимнему льду Лачи на санях он спешил в село Ноколы, особняком стоящее на другом берегу озера, чтобы там чего-нибудь выменять на восемь брикетов коричневого мыла, привезенного дядей из самой Москвы. Да, обмен тогда оказался удачным – назад он возвращался с тремя крепкими вениками, большим куском сала и бутылью клюквенной настойки. Жизнь была интересна своими странностями, тем, к примеру, что в Каргополе можно было до блеска отмыться и попариться в бане, но чтоб каждый день сытым ходить – не получалось, а в Ноколах и Труфаново – наоборот: мыться негде и нечем, а еды – живот переварить не успевает…

Потом был праздник, и они с Грицаком разукрашивали пароход «Никитин» лозунгами и просто цветными лоскутами. Возились целый день, а наутро с рассветом примчались на пристань, и капитан, привыкший приходить на пароход первым, слегка растерялся, потому как хотел сразу и хвалить, и ругать их. Может именно из-за этих взаимоисключающих желаний он просто по-мужски пожал им руки, поздравил с праздником и пожелал дожить до всемирного счастья, до той поры, когда во всем мире, и даже в далекой Африке, не останется обездоленных и эксплуатируемых. Потом на пристани собирались музыканты. Собирались долго, часа полтора. А когда собрались, то все поднялись на корму парохода и принялись разыгрываться. Вдоль берега к тому времени уже прогуливались горожане. Капитан, спросив у дирижера, все ли в сборе, дал команду отчаливать, и до самого вечера вдоль берегов озера Лачи кругами плавал пароход «Никитин», на борту которого бравурно шумел городской оркестр, распространяя праздничную музыку и такое же настроение на близлежащие села и хутора. А вечером, когда уже причалили, начальник городского ОРСа бесплатно накормил музыкантов и на площадке для гуляний, что находилась между тремя старинными соборами и берегом озера, произнес речь, в конце которой пожелал пролетариям всех стран соединиться. Потом были танцы под музыку того же оркестра. А на следующее утро, когда все проснулись и вышли на улицы, – праздника уже не было, город был грязным, и к полудню зарядил мелкий осенний дождь…