Марина Палей - Ланч

• Название: Ланч
• Автор: Марина Палей
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-57842-9

«Как большинство бесхарактерных людей, то есть как большинство людей вообще, я легко удовлетворялся первым, что шло в руки, само запрыгивало в рот или юркало в недра моего гульфика. При этом мне без каких-либо усилий удавалось внушать не только знакомым, но даже себе самому, что нет, напротив, все эти, с позволения сказать, деликатесы проходят мой самый серьезный, придирчивый, если не сказать капризно-прихотливый, отбор. В итоге, хлебая тепловатое пойло из общеказарменного корыта, я пребывал в полной уверенности, что дегустирую тончайшие произведения искусства, созданные виртуозами французской кухни», — так описывает меню своей жизни герой романа «Ланч». Этот экзистенциалистский русско-европейский роман вошел в финал премии «Букер-2000». Марина Палей открыла им новый жанр: роман-бунт.

---

Некий супруг, возлежа с супругой под одеялом, вдруг замечает, что из-под него, из-под одеяла то бишь, торчит как-то больше ног, чем то их количество, к которому он уютно привык. «Раз, два, три, — считает не на шутку встревоженный муж, — четыре, пять, шесть…» Получается шесть. Тогда супруг решает посмотреть на это дело с другой стороны. Он слезает с супружеского ложа и, глядя на него со стороны, возобновляет свои математические изыскания. «Раз, два, три, — добросовестно считает слуга истины, — четыре…» Четыре, и ни ногой больше! Но внутренний голос экспериментатора, призывающий к чистоте опыта, снова укладывает его в постель. «Раз… два… три… — за неимением другого инструмента, пытливый супруг считает на пальцах. — Четыре… Пять?.. Шесть?!.» — «Знаешь что, — раздается раздраженный голос жены (видимо, взявшейся ему ассистировать). — Пойди-ка снова посчитай с той стороны. Я думаю, со стороны это было правильно…»

Конечно, можно было бы, для иллюзии пущей «объективности», взять бы вон — да и раскидать по-быстрому большую кучку «проблем» на две малые: 1. pro; 2. contra. Это блюдо традиционно — как для его изготовляющего Автора, так и для потребляющего Гастерa: налицо преимущества раздельного питания: приготовление и усвоение значительно облегчены. Значит, так: белки отдельно — углеводы отдельно, или: углеводы отдельно — жиры отдельно, или: жиры отдельно — белки отдельно, то бишь «Дмитрий — Иван», «Иван — Алеша», «Алеша — Дмитрий», — прием, надо сказать, наипошлейший, а вот же литератор Д. им вовсе даже не гнушался, зато, гляди-ка, в классиках пребывает. Скука, конечно, беспробудная. Ввел бы литератор Д. в ситуацию так называемых «диалогов» еще по крайней мере четвертый персонаж, тогда их механистичная комбинаторность хоть как-то расширилась бы, — то есть, в соответствии с законами элементарной арифметики, таких «непринужденно беседующих» пар стало бы уже шесть. Четыре… шесть… Господи, только что это всё уже было…

Однако и литератор Д. не совсем безнадежен, так как вывел в одном из своих бессмертных произведений некоего начинающего автора по имени Ро-Ро-Ра, который, с топором в руках, восстал против гастрономических правил мира. Он как-то не мог быть удовлетворен его, т. е. мира, ежедневным меню. Правда, не будучи профессионалом ни в чем, помимо мазохизма, он топор применил не вполне грамотно. Он сначала кого-то там замочил, а потом жаловался: я не старушку убил, я себя убил.

Вот с себя бы и начал.

(Хотя поэт Б., легший в землю Венеции, однажды сказал: учитывая все то, что вытворяет с художником общество, Ро-Ро-Ра следует не только оправдать, но поощрить.)

Конечно, профессор литературы, ошарашенный при виде писателя, ворвавшегося к нему с топором, виноват так же мало, как та старушка и ее беременная сестра. Или почти «так же», потому что эстетическое чувство, как бы слабо оно ни было у него развито, должно подсказать ему, что, если производитель (искусства) не получает за свои произведения ничего или почти ничего, а всё получают только посредники, то есть цепочка маклеров и барышников (начиная с наперсточников от ловко придуманной вокруг искусства «науки» и кончая ловкачами на подхвате — в радиусах любых выставок, ярмарок, галерей), то он, титулованный чиновник от искусства, есть полноправный член наинаглейшей из мафиозных группировок. В глубине души (то есть очень глубоко) он, видимо, так и считает. Потому что нельзя ж, в самом деле, поставить под сомнение наличие у профессора элементарных аналитических способностей, притом к выводам, с которыми справился бы школьник. Он просто молчит, этот профессор; кушает да ест. Ведь не он же, в самом деле, организовал эту мафиозную сеть! Что правда то правда. Он просто ловко и вовремя, то есть еще во времена босоногой своей юности, пристроил немотствующие уста свои к неоскудевающей государственной кормушке. То есть она, конечно, временами может слегка оскудевать, эта кормушка, ведь любое государство трясет и хиляет какая-нибудь лихорадка (с той или иной силой), и кризисы его неизбежны, но все-таки, пока государство существует, будет полниться и кормушка. Таким образом, гарантом существования сей кормушки (для академических мафиози) является само государство, полностью ориентированное на потребности Гастера и находящееся у Гастера под началом. А разве можно представить себе гаранта мощнее?

Только Судьбу. И в этом смысле мне не дает покоя случай Моцарта, который я бы назвал «клинический случай Моцарта». В самом деле, ведь трудно вообразить, чтоб тому, кому, стоя, рукоплескали столицы Европы, не хватило, с миру по ложке, тарелки супа. И ему хватило бы, и даже с лихвой, кабы не цепь паразитов, которые быстро и жадно высосали его маленький волшебный череп.

«Клинический случай Моцарта» тем и отделен, что не имеет ничего общего с (не менее страшным) казусом, когда художник «получает признание после смерти». Как известно, Моцарту рукоплескали с самого детства, в том числе коронованные особы. Отец Моцарта, стараясь быть коммерчески мудрым стратегом (сейчас он назывался бы агентом), поставил дело так, чтобы сын завоевал себе профессиональное положение очень рано, вояжируя для этого чуть ли не с младенческих пелён. Это не было легко для болезненного ребенка, который, проводя значительную часть времени в рыдванах Европы, мог множество раз умереть. Тем не менее, не умер (тогда), а приобрел успех, успех, шумный успех, — сначала вундеркинда, потом зрелого музыканта…

Успех, но не контракт!

Почему?

С позиции земного существования можно было бы сказать: «не везло», или: «если бы он не умер так рано…», или: «он сам виноват, потому что…», или еще какую-нибудь трафаретную глупость. Но с позиции тех форм, к которым он именно и принадлежал, исключительно к которым он и принадлежал, становится очевидным, что, с момента рождения в этот мир (а может, и раньше), он был приговорен к стремительному из него изгнанию. (Хотя в ссылке, in exile, он находился именно на Земле. Так что можно говорить скорее о досрочном освобождении.) Душа Моцарта была вытеснена за пределы 3емли силой, прямо пропорциональной силе сочиненных этой душой неземных произведений.

И коммерсанты от искусства ничего не могли тут поделать. Сама Судьба двигала их шкодливыми ручонками, набивающими карманы золотом, которое было намыто из крови, сердца и мозга Моцарта. Если б они могли формулировать свои ощущения (предположим), формулировка была бы, конечно, следующей: что пользы в нём… как некий херувим… ну и так далее… так улетай же — чем скорей, тем лучше.

Это понятно. Вот так бы открыли рты — и с мхатовской интонацией проартикулировали.

Судьба распоряжается так, что, потерпев чувствительное фиаско с музами, коммерсант легко и быстро делает переориентацию на торговлю пирожками. Какая разница? И в этом смысле его академическое предприятие не прогорит, даже если выбранный им на пропитание гений окажется катастрофически не по зубам ни вышестоящим членам ученого ареопага, ни взволнованно подвывающему внизу плебсу, коему, правда, всегда можно бросить кость в виде каких-нибудь (наспех состряпанных) «Тайных эротических дневников». Судьба делает и так, коммерсант, несмотря на долговременную финансовую стратегию, живет одним днем. Поэтому, разумеется, будь такой коммерсант хоть трижды доктором музыковедения, он не видит последствий от умерщвления существа, которое условно звалось «Моцарт». Разве ему объяснишь, что уход этого существа стремительно приближает День, когда живые станут завидовать мертвым? И разве не очевидно, что кульминация тотального взаимопожирания уже началась? Что ширится с каждой минутой его территория? Что жуткое его крещендо отчетливо, во всех подробностях партитуры, ощущают всей кожей даже полностью лишенные музыкального слуха?

Но для доктора музыковедения это абстракция. На его век, он полагает, ему всего хватит. И потом: он-то лично Моцарта не убивал! Кстати, его даже Сальери, как доказано, не убивал. Моцарту надо было питаться раздельно. Есть меньше соли. Перед сном обязательно чистить зубы. И, глядишь, всё обошлось бы.

А знаете, что древние греки считали причиной войн? — позволю я себе спросить занятого человека. — Не знаете? Древние греки причиной всех войн считали то, что Земле, время от времени, становится тяжко носить на себе людей… Это так понятно, не правда ли?

Судьба распоряжается, кроме того, так, что если бы Моцарт решился бы когда-нибудь плюнуть в незамутненные очи вельможе-заказчику, — одному из тех просвещенных гуманитариев, кто, одаривая гения милостью, точнее, милостыней, платил ему так же, как конкистадоры краснокожим дикарям (стеклянными побрякушками за слитки чистейшего золота), — я уверен, что сей поклонник муз немедленно тот плевок бы припрятал и, в нужный (некрофильский) момент, продал бы за хаарррошие деньги.