Неизвестно - Поповский

• Название: Поповский
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Своим письмом Симонов давал понять, что не ЦК, не цензура отвергли роман, а сами коллеги отка­зываются публиковать его. Таким образом, власти были освобождены от ответственности за возникший скандал, чего они более всего желали. Просто оказа­лось, что в писательской среде есть две точки зрения на книгу Пастернака. А власти тут ни при чем... За эту дружескую услугу партийные хозяева простили Константину Михайловичу его прегрешение. Тем бо­лее, что события развивались стремительно: книга Пастернака получила Нобелевскую премию, пропаган­дисты из ЦК принялись в очередной раз нагнетать ярость масс против интеллигенции, и уже не до «Но­вого мира» тут было.

Итак, предательство за предательством: Михаил Зощенко, Рудольф Бершадский, Владимир Дудинцев, Борис Пастернак. А скольких преданных мы поименно не знаем? Ведь за то время, что Константин Симонов состоял в руководстве Союза писателей, десятки чле­нов этой организации были исключены, арестованы, подвергнуты проработке. Откуда же в таком случае взялась симоновская слава либерала? К «левым» отно­сила его вся литературная, театральная, кинематогра­фическая Москва (только ленинградцы после «дела Зощенко» были осторожнее). Даже такой строгий ана­литик, как А. Солженицын, причислял Симонова к либералам. В книге «Бодался теленок с дубом», опи­сывая заседание Секретариата Союза писателей СССР 22 сентября 1967 года, когда почти все присутствую­щие требовали запретить печатание его книг, Солже­ницын отметил особое поведение Салынского и Симо­нова: «это — не вполне враги, это — полунаши». В устах Солженицына «полунаши» — оценка почти по­ложительная.

Итак, откуда же она, симоновская слава либера­ла? Бороться за эту славу Константин Михайлович начал давно. Еще тогда, когда Леонид Леонов и Ва­лентин Катаев, не задумываясь над своим литератур­ным будущим, сочиняли по нужде сего дня романы про власть советов и про лысенковский русский лес. Еще Бубеннов и Бабаевский ходили в героях и роман «Алитет уходит в горы» почитался советской класси­кой. Еще казалось, что конца не будет сталинской но­чи, а дальновидный Симонов уже тогда, в конце соро­ковых, в самом начале пятидесятых постиг простую истину: литература соцреализма — и не литература вовсе; это не искусство, а куча хорошо оплаченного мусора. Под той кучей в свой черед сгинут имена ста­линских трубадуров, всех этих Долматовских, Бабаев­ских и Софроновых. И его, Симонова, имя будет по­хоронено в той же куче. Симонов прозорливо увидел свой роковой конец еще при Сталине, в сороковых, пребывая в расцвете литературной славы и общест­венного преуспеяния. Прозрел и задумался.

От хлеба с маслом и икрой отказываться он вовсе не собирался. Но ведь и впрямь: «Не хлебом еди­ным...» От века желает на Руси человек, чтобы в до­бавление ко всем жизненным благам его бы еще и ува­жали. Эта подспудная жажда уважения вечно унижае­мого народа рвется из уст каждого пьяного: «Ты меня уважаешь?.. Я тебя уважаю...» Константин Симонов возжелал для себя того дефицитного уважения, о ко­тором другие его коллеги и помыслить не могли. Не служебного, не приказного, а настоящего человеческо­го. Захотел он, чтобы его, наемника, искренно уважа­ли коллеги и потомки. Чтобы остался он в истории советского общества и в истории литературы как по­рядочный человек.

Ради этого, как уже было говорено, вовсе не соби­рался он оставлять выгодную придворную долж­ность. Не способен он был по натуре своей и к литера­турному раздвоению (очень распространенная позиция многих литераторов 60-70-х годов, когда писалось на продажу одно, а в стол другое). Симонову с его за­тверженной ролью «верного солдата» интеллектуаль­ные игры такого рода не подходили. Да и хватало у него ума понять, что не дал ему Бог того таланта, что делает писателя читаемым и чтимым посмертно. Кни­гами своими не откупиться ему было от неизбежной мусорной кучи; стихами утешающими — «Жди меня и я вернусь...» — не надеялся он отмыться от грязи своей эпохи. Оставалось одно: выстроить, придумать вторую биографию, биографию порядочного писателя, бившегося в тисках долга и царской службы.

Делалась эта вторая биография старательно и долго, и при всем том «без отрыва от производства». С одной стороны, в разгар холодной войны отпра­вился Симонов по прямому сталинскому заданию в Америку, сочинил пропагандную пьесу «Русский во­прос» и сборник стихов того же назначения (Сталин­ские премии 1947 и 1949 годов). Портреты его с орде­нами и медалями что ни день появлялись в газетах. Но одновременно набрасывал он первые штрихи дру­гого своего портрета. В конце 40-х, во время откро­венно антисемитской травли группы театральных кри­тиков (Юзовский, Борщаговский, Данин и другие), особенно досталось Александру Борщаговскому. Его лишили не только хлеба насущного, но даже из квар­тиры выгнали. Симонов за Борщаговского и других еврейских писателей не вступился, этого устав службы делать ему не позволял. Но, когда экзекуция закончи­лась, он от своих миллионов дал бедолаге Борщагов­скому взаймы 5 тысяч рублей, специально для работы над новым романом.

Слух о филантропическом жесте тотчас распро­странился по Москве. Факт был из редких. В глазах запуганной столичной интеллигенции Константин Си­монов сразу вошел в число благородных личностей. Нареканий со стороны властей за свой жест он не боялся: знал, что затравленный Борщаговский напи­шет именно то, что от него ждут. И действительно, года два спустя вышел в свет толстенный роман про то, как англичане во время Крымской войны бросили свою эскадру на русский Дальний Восток и как герои­чески отбили эту атаку русские люди. Назывался ро­ман А. Борщаговского «Русский флаг» и по своей направленности мало чем отличался от симоновского «Русского вопроса». В пору «холодной войны» именно таких сочинений в ЦК и желали. Власти остались до­вольны, прощенный Борщаговский — счастлив, но самые большие дивиденды получил Симонов: за ним прочно установилась репутация благородного, отзыв­чивого человека, друга гонимых.

Он не раз потом прибегал к тому же приему. Однако деньгами помогал не всякому и не каждому, его помощь всегда носила неожиданный характер, всегда рассчитана была на сенсацию. В 1958 году ду­шили голодом талантливого поэта и писателя Алек­сандра Яшина. Крестьянский сын Яшин провинился тем, что в сборнике «Литературная Москва» опубли­ковал рассказ «Рычаги» о крестьянах-партийцах, оглупленных, превращенных в рычаги государствен­ной машины. Симонов, по обыкновению своему, за преследуемого коллегу не вступился, но позже, узнав, что семья Яшина бедствует, передал жене поэта тыся­чу рублей. И снова шепот восхищения и удивления пронесся по литературным рядам, и старики из мол­чаливого меньшинства Союза писателей многозначи­тельно кивали, начисляя Константину Михайловичу еще один балл за поведение.

Впрочем, чаще пользовался Симонов не личным достоянием, а теми возможностями, которые предо­ставляло ему его должностное положение: напечатал Дудинцева, пообещал опубликовать роман Пастерна­ка, выпустил в свет еще два-три небанальных произве­дения поменьше масштабом. Особенно памятной осталась нам статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованная в пору симоновского редакторства в «Новом мире» (1955). Ходили слухи (слухи, слухи...), что именно он добился опубликования романа «Мастер и Маргарита» в жур­нале «Москва». Так и росла его слава либерала. Когда же вслед за тем совершал он очередное предательство или откатывался вместе с линией партии далеко на­право, среди современников всегда находились голоса сочувствующих: «Бедняга Симонов, вот и опять ему в ЦК выкручивают руки...»

Большой успех принесла ему в середине 60-х газет­ная дискуссия о псевдонимах. В статье «С опущенным забралом» Михаил Шолохов публично заявил тогда, что честному писателю псевдоним не нужен, честный не станет скрывать от читателя своего имени. Такое заявление в 60-х звучало анахронизмом. Шолохову хотелось воскресить недоброй памяти послевоенные годы и кампанию «безродных космополитов». Но по тактическим причинам антисемитский призыв в ЦК в тот момент поддержки не получил. Симонов тотчас использовал возникшую заминку, чтобы опубликовать в «Комсомольской правде» статью в защиту носите­лей псевдонимов. Он помянул о псевдонимах вождей революции, о псевдонимах Пушкина, Горького и Сал­тыкова-Щедрина. А также кокетливо сообщил, что сам он, Константин Симонов, в каком-то смысле тоже носит псевдоним: его настоящее имя Кирилл. Помню, с какой благодарностью восприняла эту статейку мос­ковская интеллигентная публика. На фоне того, что выплескивали в те годы на своих страницах черносо­тенные журналы «Огонек», «Октябрь» и «Молодая Гвардия», заметка о псевдонимах представлялась чу­дом либерализма. Не удивительно, что и Солженицын в ту пору оценил Симонова как «полунашего».