Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

• Название: Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
• Автор: Алексей Вышеславцев
• Издательство: Издание Маврикия Осиповича Вольфа
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1867

Алексей Владимирович Вышеславцев (1831–1888) — российский путешественник и историк искусства. Служа врачом на клипере «Пластун» и корвете «Новик», в 1857–1860 годах он совершил кругосветное путешествие. Это было одно из первых долгих плаваний отряда винтовых судов — новейшего достижения судостроения того времени — к устью Амура. Целью экспедиции стало посещение российских портов на Тихом океане и «акклиматизация» русского флага в японских и китайских пристанях. На клипере «Пластун» Вышеславцев обогнул мыс Доброй Надежды, побывал на Атлантических островах, в Сингапуре, Гонконге, во многих бухтах обустраиваемого Амурского края. Целый год клипер провел в японских водах. По пути домой, в составе эскадры адмирала А. А. Попова, Вышеславцев увидел Полинезию, прошел Магелланов пролив, побывал в Южной Америке, на пути домой вторично пересёк Атлантический океан. Во время длительного путешествия корабль не раз попадал в обстоятельства чрезвычайные. Клипер «Пластун» пережил не один серьезный шторм, расставания и встречу с другими кораблями эскадры, долгое одиночное плавание. С борта корвета «Новик» (на него Вышеславцев был переведен в Монтевидео), в нескольких днях пути от родных берегов, Вышеславцев видел взрыв клипера «Пластун» и гибель товарищей. Наконец, в августе 1860 г., после трехлетнего отсутствия, Вышеславцев возвратился в Кронштадт, совершив полное кругосветное плавание. В течение всего путешествия Вышеславцев зарисовывал наиболее интересные места, типы жителей разных стран, этнографические особенности их быта. Эти любительские рисунки стали художественным дневником путешествия и отразили трехлетний путь экспедиции. Накопленные за время путешествия материалы легли в основу книги «Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания», впервые изданной в 1862 году. Книга содержит 27 рисунков автора, литографированных известным петербургским мастером Полем Пети.

---

Погуляв по улицам, побывав в соборе и на небольшой четырехугольной площади, на которой посажено несколько дерев, мы, натурально, захотели шоколада, потому что в городе, носящем испанскую физиономию, и по которому ходят прекрасные испанки, всякий порядочный турист непременно захочет выпить шоколада. По близости была кофейня, хозяин которой был француз, один из самых пустых и бестолковых Французов в свете; не было малости, которой бы он не раздул в гору, пускаясь при этом в самые длинные рассуждения.

К нашему несчастью, мы поручили ему послать за экипажем, и по этому случаю должны были выслушать чуть не целый курс нравственности. Он начал с того, что извозчики здесь мошенники, и мы не предвидели конца развитию этой обильной темы. Когда же пришлось с ним расплачиваться, оказалось, что он и двух сосчитать не умеет. Чтобы дать сдачи с двадцати долларов. вызваны были на совет жена, повар, извозчик, против которого он сам же восстал, и мы насилу освободилось, закаявшись показываться на глаза этому французу. Но влияние Француза не ограничилось этим, a отразилось еще и на нашей прогулке.

Мы выехали за город, в то место, где кончалась холмистая коса и начиналось плоское, но также холмистое пространство, застроенное улицами, переулками и пр. Мы думали, что стоит только выехали из Монтевидео, чтобы попасть в пампы. Оказалось, что и отсюда нужно совершить порядочное путешествие, проехать, по крайней мере, миль сорок, чтобы совершенно освободиться от заборов, огороженных полей, квинт, мельниц, боень, дач и садов. Где собственно кончался город, трудно сказать. Город чистый, щегольской, с высокими многоэтажными домами и магазинами, оставался за рынком, старинным зданием, одним из самых характеристических и живописных в Монтевидео. Двое ворот, ведущих в это квадратное укрепление, носят на себе следы старинной испанской архитектуры, перенесенной сюда очень давно; подобного стиля очень много остатков в Буэнос-Айресе. Рынок, заключающийся между этими маститыми стенами, которые поросли местами мхом, завален зеленью, плодами, кишит мелкими торговцами, отличается толкотней, шумом, снующими у ног собаками и всеми подробностями, свойственными всем в мире рынкам. Но за рынком шел также город: длинная широкая улица смотрела недавно выстроенною; на ней было много одноэтажных домов с внутренними дворами, так часто встречающимися здесь. В лавках виднелись пончо, разные кожаные изделия, седла, стремена, a также длинные, сделанные из жил арканы, называемые здесь lasso и т. д. Чаще других попадались лица, которые с первого раза можно было принять, по костюму, за турок или тряпичниц: голова повязана платком, на плечах пончо; вместо нижнего платья тоже пончо, подвязанный широкими складками, не хуже шальвар какого-нибудь мамелюка, a из-под широких складок этой части одежды выглядывают две белые трубы панталончиков, обшитых оборками… Видя в первый раз подобную фигуру, мы в изумлении спрашивали, кто это такой? и нам отвечали это гаучо! Как, восклицали мы, гаучо, этот прославленный тип проворства, ловкости, — гаучо, набрасывающий на барса lasso, как он нарисован путешественником Араго!.. Да что он, переродился что ли?… И мы не верили, смотря на эту фигуру, напоминавшую скорее московскую салонницу, нежели степного удальца. Но это были точно гаучо, и они всегда были такими. Гаучо — люди, находящиеся постоянно при скоте, наши прасолы, гуртовщики; они составляют здесь большинство сельского народонаселения. Редко между ними бывают охотники. Они ловко загоняют стадо диких быков, отлично бьют скотину, еще ловче сдирают с неё шкуру, и вот мир, в котором вращаются они, развивая в себе, частым обращением с ножом и кровью, кровожадность и равнодушие к жизни другого. Понятно, какой страшный элемент составляют они в здешних частых революциях и междоусобиях. Их вообще не любят, им не доверяют, и они, далеко не выражая собою поэтического типа молодечества, напоминают скорее отверженные обществом касты, как например палачей, японских кожевников, индейских парий и пр. Между ними есть много очень красивых людей; часто встречаешь их верхом, и, как всадники, они много выигрывают. Чаще всего видишь их при обозах, напоминающих наши южнорусские караваны; у них те же высокие фуры на больших немазанных колесах, с знакомым скрипом, крытые тростниковыми навесами и загруженные кожами или мясом; они запрягаются в три или четыре пары сильных, большерогих быков; гаучо садится. на дышле или едет верхом, погоняя длинною палкою скотину, усиленно везущую фуру по грязной, топкой дороге. Эти фуры — одно из главных средств перевозки сырых материалов из отдаленных эстанций (так называются разбросанные по беспредельным пампам хуторы). Благодаря страшному количеству скота, перевозки эти легко и удобны. Обозы останавливаются в степях, и быки пускаются пастись; гаучо разводят огонь, варят кукурузу; синий дымок красивою струйкой распространяется по чистому воздуху, и вот повторяется одна из тех знакомых нам картин степи, которые неразрывны с воспоминаниями нашей молодости. Сцены, вдохновлявшие Кольцова, разыгрываются в пампах Параны и Уругвая теми же широкими мотивами, теми же беспредельными тонами, которые дает «степь широкая, степь раздольная». фуры эти мы уже встречали за рынком. Но вот мы поехали по переулкам, где уже не было непрерывной нити домов; за длинными заборами показывались небольшие садики; колючие агавы заслоняли своими твердыми остроконечными листьями разваливающийся кирпич ограды; за нею несколько плакучих ив склонили свои ветви над небольшим источником, близ которого быки и овцы наслаждались тенью брошенного деревьями. Появились пространства, видимо занятые с целью превратить их в парк; дом затейливою архитектурою наказывает желание хозяина устроить себе роскошный приют, окружить его несколькими аллеями груш, акаций, клумбами цветов и разною зеленью, вьющейся по трельяжам и беседкам. Отравивший нам день француз посоветовал нашему кучеру везти нас в сад какого-то господина Марда, утверждая, что это самая интересная вещь в окрестностях Монтевидео. Сад этот напоминал одну из дач Елагина или Крестовского острова. Там подобные сады действительно редкость, но для нас они были какою-то насмешкой над природой. Что могли сказать мы, смотря на миниатюрное апельсинное деревцо, после апельсинных лесов Таити? Француз должен был все это сообразить и никак не советовать кучеру везти нас туда. Другой сад примирил нас немного с окрестностями Монтевидео; он был очень велик, с прекрасными большими деревьями, с тенистыми рощами, с видом, который от одной беседки открывался на волнующуюся, зеленеющую местность, испещренную квадратиками садов, огородов, полей, загонов, с их домиками, квинтами и пестротою населенного места; недалеко, на вершине отлогого холма, ветряная мельница махала своими крыльями. На другой стороне, тоже испещренной деревьями и домиками, за лощиною, виднелся белокаменный город с своими красивыми домами, колокольнями собора и полосою моря, отделявшею город от ближайшей к нам местности. Под ногами была густая, тенистая роща, потом речка и за нею небольшое поле, по которому три пары быков тащили тяжелый плуг, a черная масса взрезанной земли следом ложилась за ярко-блестящим железом. В саду были прекрасные скверы и аллеи. Хозяин, старичок немецкого происхождения, показывал все это с любовью, водил в какое-то подземелье, из которого можно было выехать каналом на лодке, взбирался с нами на развесистое дерево, наверху которого устроена была беседка, наконец, пригласил к себе в дом, где мы нашли целое семейство. Две старушки, с приторно-добрыми лицами, сидели на диване, на креслах играла черными глазами девица лет двадцати восьми (впрочем, я всегда затрудняюсь определить лета молодой особы: настоящий субъект мог быть и моложе, и гораздо старше); видно было, что она составляет главный центр, вокруг которого сосредоточивались нежность старушек, услужливость чернобородого испанца, который часто наклонялся к ней, развалясь на кресле, и рабская преданность чернолицей негритянки, подавшей мне какой-то инструмент, всего более похожий на чернильницу, с воткнутым в нее пером. Я догадался, что это мате, парагвайский чай, который тянут через серебряную трубочку из небольшой травянки, также обделанной в серебро. Мате любимое препровождение времени жителей при-лаплатских областей; это первое угощение, как у нас, например, сигары или папиросы; за мате забывает аргентинец свое горе, понемногу потягивая сладковатую жидкость, которая мне показалась не лучше микстуры. Двадцативосьмилетняя девица старалась показать нам, что она не даром сосредоточивает на себе общее внимание и любовь, что она действительно солнце, блистающее неподдельным светом, и в силу этого она вела главный разговор, садилась за фортепиано, пела и, если бы мы не поспешили уехать, вероятно показала бы еще какой-нибудь из своих талантов.