Владимир Корнев - Датский король

• Название: Датский король
• Автор: Владимир Корнев
• Издательство: Амфора
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94278-823-5

Новый роман петербургского прозаика Владимира Корнева, знакомого читателю по мистическому триллеру «Модерн». Действие разворачивается накануне Первой мировой войны. Главные герои — знаменитая балерина и начинающий художник — проходят через ряд ужасных, роковых испытаний в своем противостоянии силам мирового зла.

В водовороте страстей и полуфантастических событий накануне Первой мировой войны и кровавой российской смуты переплетаются судьбы прима-балерины Российского Императорского балета и начинающего художника. История легендарного чернокнижника доктора Фауста, продавшего душу дьяволу, вновь обретает плоть и кровь в искушении чистых искусств: живописи, балета и поэзии, доводя человека до предельной точки творческого развития и… убивая.

Где-то в пространстве между готическими витражами библиотек Веймара, театральными подмостками Парижа и старыми церквями Петербурга лежат разгадки тайны Священного Копья Демонов и таинства превращения вдохновенной женственности белого лебедя в холодную загадочность черного…

«Датский король» — блестящий мистический роман петербургского писателя Владимира Корнева, захватывающий читателя с первых страниц и приоткрывающий занавес сцены, на которой истинная любовь противостоит искушениям темных сил и возвышается над демонической моралью.

---

Ксению позабавил такой ответ, и тут уж она не удержалась, захлопала в ладоши, закружилась в легком, полувоздушном танце. Ей вдруг захотелось бегать, прыгать, играть в снежки, как в далеком беззаботном детстве. Вальс снежинок из «Щелкунчика» — вот что слышалось ей, когда, закрыв глаза, она словно бы парила над тротуаром. Прохожие, которых немало возвращалось со службы в эти часы, приостанавливались и, задумчиво улыбаясь, наблюдали за этим почти фантастическим полетом. Запыхавшаяся девушка внезапно остановилась возле высокого, новой постройки, дома, экзальтированным жестом показала на него Арсению:

— Посмотрите сюда! Ну же. Сеня, посмотрите! Какой дом замечательный, какие любопытные детали, окна, и он здесь, наверное, самый высокий. Ах, я бы так хотела жить в нем, прямо под крышей, в мансардном этаже! Оттуда должен быть просто потрясающий вид: эта колокольня, церковные луковки, да еще верхушки деревьев — весной птицы обычно гнезда вьют в таких кронах. Как здорово, там, наверное, и не чувствуется, что живешь в городе, а будто возле старого монастыря или погоста. Оттуда можно смотреть на небо и мечтать о чем-то своем, заоблачном, несбыточном. Если бы я могла, взмахнула бы крыльями, ну руками, конечно, и взлетела бы туда! Жалко, этого ощущения не передать…

Художник слушал так внимательно, будто в словах девушки заключалось что-то жизненно важное для него, нечто необъяснимое. «Но как же прав был старик Вольтер — разве это не предвозвестие?» — думал он.

А Ксения продолжала рассказывать, что особенно любит бродить по этой части Васильевского, где на прямых тихих линиях, среди новомодных многоэтажных громад нет-нет да и попадется какая-нибудь усадьба с тихим садом, чудом уцелевшая со времен Екатерины Великой или Александра Благословенного, а то просто затейливый особнячок, совсем как в переулках старосветской Москвы. Ей вообще почему-то кажется, что именно здесь, на острове, где с одной стороны Университет и Академия художеств с ее страшно подумать какими древними сфинксами «из египетских Фив», а в то же время множество храмов и огромное Смоленское кладбище (куда к блаженной Ксении она, оказывается, любит приходить с разными просьбами), так вот, она думает, что именно на Васильевском живет очень много творческих людей, поэтов, художников, что в здешнем воздухе растворена необыкновенная духовность.

— Наверное, свежие ветры с залива влияют, а может, наслоение культурных эпох, — предположил Арсений. — С петровских времен остров пропитался духом мудрости разных народов. Кто только не жил здесь. Знаете, здесь и до сих пор целая колония немцев! Вы вообще очень тонко почувствовали: тут, можно сказать, Латинский квартал, студенты и богема снимают комнаты, а возле Николаевского моста есть даже дом академиков. И хоронят их потом на Смоленском… Да… Послушайте, можно я задам вам один деликатный вопрос, или…

— Отчего же, задавайте. Не смущайтесь!

— Тогда скажите, о чем вы просите Ксению блаженную?

Молодая балерина вдруг сразу стала серьезнее, задумалась, но после недолгого молчания проговорила:

— Матушку Ксению каждый просит о своем. К ней столько людей ходит с самым сокровенным. Хотите понять, что для меня важнее всего в жизни? А я порой и не знаю, о чем ее прошу: постою рядом с часовней и только чувствую, что она сама читает у меня в душе.

Потом легче становится. Но есть, пожалуй, и такое, чего я никому не хотела бы открывать… Я вас не обидела своим ответом?

— Нет, нет! — Арсений опять, как в храме перед уходом, взял девушку за руку — теперь ладонь ее, несмотря на холод, была еще горячее — и опять Ксения не пыталась освободиться.

Так, рука об руку, они и побрели по направлению к Неве.

— Признайтесь, мадемуазель Ксения, вы ведь наверняка пробуете перо, сочиняете?

Ксения залилась краской, от нее нельзя было оторвать глаз:

— Ну, какая из меня поэтесса? Начиталась когда-то Пушкина, Тютчева, наслушалась романсов и пробовала сочинять, как все в юности. Может быть, это было трогательно, но прошло как корь, а любовь к поэзии осталась. Я и сейчас иногда заглядываю в художественные альманахи, покупаю сборники новых авторов и перечитываю все тех же Пушкина и Тютчева… Сеня, а вы Бунина любите?

Память напрягать не пришлось, он сразу процитировал строчки, как всегда неожиданно попавшиеся ему среди ранних бунинских стихотворений (до этого строки сложились в его душе, и тогда Сеня был убежден, что сам сочинил их):

Беру твою руку и долго смотрю на нее,
Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело:
Вот в этой руке — все твое бытие,
Я всю тебя чувствую — душу и тело.
Что надо еще? Возможно ль блаженнее быть?

— Хватит! Верю теперь, что знаете, — девушка предусмотрительно отстранилась от художника. — А вы, оказывается, опасный молодой человек!

— Я не хотел ничего дурного, право же! — Он остался на определенном дамой расстоянии. — Я другое прочитаю, тоже из Бунина:

И звонок каждый шаг среди ночной прохлады
И царственным гербом
Горят холодные Плеяды
В безмолвии ночном.

В последнее время художника просто замучили пароксизмы поэтического вдохновения, и он не знал, что делать с прогрессирующей «манией версификации», так странно совпадавшей с чужим творчеством: то порывался молиться об избавлении от «бесовской напасти», то, как сейчас, казалось, что подобный дар может служить и во благо. Ксения снова подняла голову, сосредоточенно вглядываясь в звездную россыпь. Холодные снежинки таяли на ее раскрасневшихся щеках. Арсений попытался поймать хоть несколько ажурных красавиц, сплетающих в воздухе рождественское кружево, — куда там! Тогда он зачерпнул горсть снега, бережно протянул своей легкоранимой спутнице:

— Ищете Плеяды? А я созвездий не различаю. Одну Медведицу… Посмотрите-ка лучше сюда. Вот дар неба — драгоценные кристаллы, живут только в воздухе, зато как искрятся! Возьмите их скорее!

— Чудесно как! — Ксении передалось восхищение художника. — Действительно искрятся, совсем алмазы… Жаль, что сейчас растают.

— Не печальтесь — таков их удел. Главное, чтобы вы не растаяли, — Арсений смотрел на балерину как на существо неземное. — Мне кажется, что вы — сон и можете исчезнуть так же внезапно, как возникли в моей жизни — из полумрака храма, из метели. Не исчезайте, снежинка…

Ксения отвела в сторону глаза, произнесла первое, что пришло ей на ум:

— Хочется еще прогуляться! — И, не дожидаясь ответа, устремилась дальше мимо потухших уже фонарей, скрыв свое смущение.

Прошли рядом с Андреевским собором, миновали аркаду рынка. Десницыну тоже было неловко: он чувствовал себя так. будто признался в любви, впрочем, это ведь и было признание. «Это просто неприлично, — думал он. — Да мне ведь и рассчитывать не на что… И куда мы теперь идем?»

Художник осторожно полюбопытствовал:

— Вы. наверное, живете за Невой?

— Да. Недалеко от театра. Хорошо, ч го теперь мосты не разводят. Разве вы торопитесь, Сеня?

Ксения посмотрела на большие часы у аптеки Пеля: стрелки показывали четверть третьего. И тут ее осенило:

— Господи! Какая же я .. Развлекаюсь я, домой собралась… У меня же подруга на Малом, больная, и я обещала поздравить се после службы, как же можно было забыть! Придется идти обратно… Она там одна ждет… Может быть, ей нехорошо сейчас…

В смятении девушка выглядела еще прекраснее, и Арсению э го, наоборот, придало уверенности в себе:

— Не вижу повода для такого волнения. Нам ничто не мешает вернуться. Во всем я виноват — расстроил ваши планы, столько времени отнял. Ну. идемте: «Возсия мирови свет разума», в такую ночь Господь все устроит к лучшему.

Теперь уже Ксения сама взяла художника под руку, чувствуя к нему странное доверие, и они направились в обратный путь, прибавив шагу.

— Иногда думаешь: поменять бы мне ноги и голову, так уже износились. Глупость, конечно, — грустно обронила балерина и добавила: — Зато на сцене все это забывается.

Тут Арсений заметил, что она несколько прихрамывает: «Бедняжка — ей столько приходится выносить!» Чтобы поддержать Ксению, как-то развлечь ее в дороге, Десницын заговорил о своем подходе к живописи:

— Мне живопись тоже помогает в самые тяжелые минуты. Для художника она ведь не развлечение, это мой единственно возможный образ жизни. Я ведь искал когда-то путь к абсолютной чистоте и честности, и в то же время чтобы это был путь самовыражения. В юности казалось истинно то, что выражается беспрерывно, как сознание самое себя и мира, и я нашел подобное в живописи, как, вероятно, вы в танце. Вы сейчас поймете, что я имею в виду, — если я начинал писать работу и у меня была свежая мысль, я считал, что должен тут же ее отразить, должен писать беспрерывно. Это не значит, что я не мог оторваться, скажем, чаю попить, — нет. Просто я должен был писать, работать с холстом до тех пор, пока мысль, идея ведет меня, не отпуская, пульсируя в моем существе, а как только чувствовал, что начинаю охладевать к ней, забывать ощущение, как только ощущал усталость, казалось, тема исчерпана, идея угасла и нужно прерваться, точнее, остановиться и никогда больше не трогать этой работы. Я был убежден — любое произведение можно сделать только на вдохе, на свежем дыхании. Это как бывает после сна: открыл глаза, увидел мир незамутненным взглядом. А теперь все оказалось гораздо сложнее. Теперь мой подход к живописи в тщательном, кропотливом прописывании.