Кэтрин Хепберн - Я. Истории из моей жизни

• Название: Я. Истории из моей жизни
• Автор: Кэтрин Хепберн
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-7027-0053-8

Знаменитая актриса Кэтрин Хепберн подробно и трогательно описала свою жизнь, которую можно считать целой эпохой в истории американского театра и кино. Хепберн рассказывает о своем детстве; приглашает нас в театральные залы, где она блистала и в шекспировских пьесах и мюзиклах; раскрывает «кухню» Голливуда, с которым ее связывает не одно десятилетие; не умалчивает о срывах в карьере и трагических эпизодах личной жизни; знакомит с людьми, которые встречались на ее жизненном пути: президентом Рузвельтом, загадочным миллионером Говардом Хьюзом, актерами Спенсером Трейси, Алеком Гиннесом и целой когортой мирового масштаба, которые, как и миллионы зрителей во всем мире, были пленены обаянием Кэтрин Хепберн.

Перевод с английского А. Репко

---

Я позвонила Филлис.

— Спенс умер.

— Иду…

Ты мертв. Я положила тебя на ковер. Нести тебя мне было не под силу. Я говорю «я». Но точнее… Потом я позвала Вилли и Иду Геци, которые жили рядом: она была нашей экономкой, он служил помощником садовника у Джорджа Кьюкора. А поскольку Джордж сдавал Спенсу этот дом, то был и нашим садовником тоже. Они пришли и помогли перенести Спенса на кровать. Я накрыла его покрывалом и зажгла свечи. У него было счастливое лицо человека, рассчитавшегося с жизнью, которая — при всем внешнем благополучии — была для него тяжким бременем. Такой умиротворенный. Он, которому так не спалось в этой постели. Никто теперь не может помочь ему. Человек сам строит себе тюрьму. Наверное, я никогда не знала его. И он — единственный человек, знавший меня. Мне кажется, ему было со мной удобно. Надеюсь. Дорогой Друг.

Что теперь нужно сделать? Позвонить семье? Позвонить Стенли Крамеру. Уехать?.. Нет… Да… Потом позвонить. Пришла Филлис. Мы перенесли все мои пожитки — одежду, личные бумаги — в мою машину. Потом я подумала: Боже, Кэт!.. Что ты делаешь?.. Ты прожила с ним почти тридцать лет. Это твой дом. Ведь так? Это часть тебя самой. Эти стены, эта крыша, это место на земле. Я отнесла все обратно в дом. Ты не вправе зачеркнуть тридцать лет своей жизни.

Что дальше? Я позвонила врачу.

— Да… Он мертв… Удар… Самая легкая смерть. Да… Он очень везучий.

— Давай позвоним Говарду Стриклингу, в отдел связи с общественностью «Метро-Голдвин-Майер». Он знает, как объясниться с прессой.

Дозвонились до Говарда. Он обещал подъехать — немедленно. Потом позвонили Джорджу Кьюкору.

— Джордж, приезжай. Спенс умер.

— Одеваюсь.

Позвонила семье Спенса: его жене Луизе, его детям, Сьюзи и Джону, брату Кэрролу и его жене Дороти.

Постепенно начали все подъезжать. Кэррол связался с похоронным бюро «Каннингэм энд Уолш».

Приехала семья.

— Он в доме… Есть кофе и кое-что на завтрак. Яйца? Бекон? Гренки? Фрукты? Что-нибудь… Пожалуйста, ешьте… Да, конечно, в память о Спенсе.

— Пожалуйста… — Это была Луиза.

Она спустилась в холл со своей чашкой кофе. Да, конечно, чувствовала себя неловко. Она так и не смирилась с уходом мужа. Теперь он был мертв. И никогда не вернется. Она думала, надеялась, воображала, что он-таки вернется к ней. Но теперь все эти надежды умерли вместе с ним. Эта странная женщина… Я… была, вероятно, с ним, когда он умирал. А он мой… О…

Приехали из похоронного бюро.

— Какой костюм? О, старые серые брюки и коричневый твидовый пиджак — старый… Все готово. Они понесли их туда…

— Но он мой муж — я вправе выбрать…

— О, Луиза… Какая разница?

И вдруг он исчез. И все стали выходить из комнаты. Дороти попросила у меня ключи от дома.

Филлис сказала:

— О чем вы говорите, Дороти? Ключи от дома?.. От нашего дома?

И Дороти прикусила язычок, повергнутая в молчание английским изяществом и негодованием.

У Сьюзи немного кружилась голова, и она вместе с Филлис вышла во внутренний дворик. Джонни дали выпить две таблетки — он, похоже, был потрясен самим фактом смерти и тем, что находится в этом странном доме, с этими странными людьми: ведь он был глухой и жизнь его не была сладкой. Он столь многого был лишен.

Врач тоже ушел. Все, что нужно, он сделал. Потом ушел Джордж; Потом Говард Стриклинг. Он оповестил прессу. Было шесть часов утра.

Все это произошло в этом маленьком доме. Нашем маленьком доме. Так странно расставаться с ним. Хуже… Или нет, не хуже, но мне бы хотелось знать — я никогда не видела дом Папы и Мамы после того, как уехала из него. Не осмеливалась даже пройти мимо него — № 201, Блумфилд-авеню. Они так привыкли к нему. А теперь вот этот дом. Как много лет прожито в нем. А когда ты умер, я ухаживала за ним, потому что это было все, что осталось от тебя. Очень долго все оставалось в том виде, как было при тебе. Потом мало-помалу стало изменяться. Я начала выбрасывать твои лекарства, кое-что по мелочи. Несколько лет я хранила пижамы и красный фланелевый халат, в котором ты умер. Он висел на старом дубовом кресле в спальне, когда я жила в доме. Ты был в нем, когда они повезли тебя в похоронное бюро. Ты пробыл там несколько дней — на случай возможного пробуждения или как это у них там называется, — словом, за тобой там наблюдали. Я спустилась вниз, когда все ушли. Посидела немножко, без мыслей, в сущности. Вот и все, что осталось от того, что нам хорошо известно. Все это — в глубине моей души… я вправе быть довольной. Ты — тот восхитительно мятежный дух, полный смеха… и все же такой грустный. Тебе было грустно? Почему? В чем была причина? Может, глухота Джона и чувство вины? Может, тебя мучила необходимость оставаться женатым? Ведь ты по-прежнему был мужем Луизы. Мне кажется, именно этого она и хотела. Она просто не могла смириться с фактом, что ее замужеству придет конец. Не думаю, чтобы понимала, что почти и не бывает по-другому, когда ребенок рождается с физическим изъяном. Жена сосредоточивается на ребенке, а муж как-то отдаляется. Он не может смириться с тем, что его ребенок может быть неполноценным. Жена же не в состоянии понять, что творится в душе мужа. Страдания; наслаждения, чтобы избавиться от страданий; уход в запой, чтобы позабыть про наслаждения. В конечном счете ты жертва того, что определяется словом «нерешительность». Ты не мог оставить ее, ибо она не хотела быть покинутой. Вся забота о Джоне была на ее плечах. Что делать? Что делать? Должна сказать, что будь я на твоем месте, то не могла бы придумать, как мне поступить. Поэтому ничего — ничего ты и не сделал. А время шло. Я не настаивала на замужестве. И нам вроде бы жилось хорошо и счастливо, несмотря на проблемы с твоим здоровьем. Мы вели очень замкнутую жизнь. Но она нас удовлетворяла. Я чувствовала себя нужной тебе, и мне это доставляло радость. В то время как большинство женщин моего возраста становились невостребованными, поскольку к ним пропадал интерес — в интимном смысле или профессиональном, — я была необходима каждый час дня и ночи. Тебя беспокоило, что я как бы поставила крест на своей карьере. Мне не надо было мучиться по поводу того, что можно было бы сделать в профессиональном плане, поскольку я не была, так сказать, представлена на рынке. Была свободна от этого чертова «я».

Оглядываюсь назад… Полагаю, что теперь на меня оказывает влияние Сьюзи и тот факт, что я знаю ее. История нашего знакомства и забавна, и очень трогательна. Обычно я каждый день играла в теннис с Алексом Олмедо на кортах отеля «Беверли-Хиллз». Однажды я пришла туда с Лобо. Это была наша со Спенсом собака. Псу было приблизительно три года. Помесь сторожевой с койотом: по размерам вдвое меньше сторожевой — мягкая шерсть — одно ухо торчком, одно висячее. Полхвоста не было. Лобо был существом с явным собачьим юмором, колоритный, изящно поставленная, красивая голова, большие, светящиеся радостью глаза. Мы были друзьями, и он повсюду сопровождал меня. В его повадках ощущалось высокомерие, и нос у него всегда был чуточку приподнят вверх. Смешно. Как бы там ни было, я его очень любила.

Итак, мы прошли через ворота на теннисный корт. Внезапно, почти у нас за спиной, возникла девушка. Она вдруг покраснела до самой шеи, при этом она была полна решимости.

— Это Лобо, не так ли?

— Да, — сказала я. — Это Лобо… — «Кто? Кто это может быть? Да, конечно, — подумала я, — это — Сьюзи. Дочь Спенса».

— Он симпатичный.

— Да, симпатичный, Сьюзи.

Вдруг мы обе словно язык проглотили… тягостное молчание.

Потом я:

— Послушай, Сьюзи, если хочешь познакомиться со мной поближе, это несложно. Ты знаешь, где я живу, знаешь и номер телефона. В любое время…

Она позвонила. Мы подружились. Вот так… Просто.

В общем-то именно она невольно заставила меня задаться вопросом, правильно ли я поступила, не оформив официально союз со Спенсом. Тогда бы я могла познакомиться со Сьюзи и Джоном и раньше, через их отца. Так было бы намного проще. И это наверняка избавило бы самого Спенса от чувства вины. Это было бы правильным решением.

После смерти Спенса — спустя несколько дней — я позвонила Луизе:

— Знаете, Луиза, мы могли бы с вами дружить. Вы знали его вначале, я в конце… Во всяком случае, пусть формально, я могу быть полезной детям.

— Конечно, — сказала она. — Но вы понимаете… Я думала, что все разговоры о вас и Спенсе — только сплетня…

Это после без малого тридцати лет? Сплетня? Что можно было ответить на это? Она нанесла мне глубокую рану — вонзила занозу, которую просто невозможно вытащить. Почти тридцать лет Спенс и я были вместе, пережили всякое — и хорошее, и плохое. А для нее это — сплетня… Она никогда не признавала реальность моего существования… Она — жена… И оставалась ею… И присылала ему открытки на Рождество. Спенс — виновник. Она — страдалица. А я… Что ж, я выросла в атмосфере, чуждой всяких условностей. К тому же не я виновница краха их брака. Это произошло задолго до того, как я вошла в его жизнь. И как уже говорила, я не могла решить, что будет лучше для Спенса. И потому никогда не заговаривала с ним на эту тему. Только однажды сказала: «Все в порядке. И не оставляй мне, пожалуйста, денег — от них только больше хлопот, тем более что у меня своих вполне достаточно». А в Калифорнии мы никогда не появлялись вместе на публике. И — это совершенно точно — никто никогда не фотографировал нас ни на светских раутах, ни в домашней обстановке. В конце концов, по прошествии определенного времени, нас оставили в покое. Уважение, заработанное со временем. Так что внешне все было гладко.