Митрополит Антоний Сурожский - Человек перед Богом

• Название: Человек перед Богом
• Автор: Митрополит Антоний Сурожский
• Издательство: Фонд "Духовное наследие митрополита Антония Сурожского"
• Жанр: Религия: прочее
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-903898-15-2

Информация о первоисточнике При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна. При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:

Интернет-издание Электронная библиотека "Митрополит Сурожский Антоний" (mitras.ru/).

Книга "Человек пред Богом" составлена из устных выступлений митрополита Антония и охватывает период с 1969 по 1991 годы. Это беседы на радио (в русских передачах Би-би-си) и в московских квартирах во время приездов Владыки Антония в Россию, а также внебогослужебные беседы в лондонском приходе в периоды великопостных и рождественских говений.

Беседы Антония Сурожского объединены общим настроением предстояния перед Богом. Эта книга требует внутренней тишины и медленного чтения: подобно тем паузам, которые делал сам Владыка во время бесед в своей общине.

---

Мне вспоминается одна наша очень старая прихожанка, теперь уже много лет почившая — и когда я говорю «почившая», я именно выражаю то, что чувствую о ней: после многих лет она почила телом и вошла в вечность. Она как-то ко мне пришла со своей тревогой, с неизбывной какой-то тоской; она говорила о том, что теперь, когда старость пришла, она уже не владеет своими мыслями, как раньше. По мере того, как ночи (как ей казалось) становятся все длиннее и длиннее, потому что она спать может все меньше и меньше, перед ней каждую ночь встают образы ее прошлого. Редко встают светлые образы — те она может вспоминать в сиянии дня; встают образы темные, грустные, болезненные, позорные. Они находят на нее, как туча, и не дают ей покоя; восстают они ночью и накидывают на весь день как бы пелену тьмы: стыда, раскаяния. И вместе с тем, как она говорила, она не находит пути на свободу. Как справиться? Ей давали снотворное, но тогда эти образы прошлого, эти мысли превращались в какой-то круговорот ужаса; они не уходят — только вместо яркого и мучительного воспоминания делаются кошмаром.

Я ей тогда сказал то, что хочу сказать вам, что говорю себе постоянно: конечно, вернуться назад к тем моментам, которые вспоминаются, и на основании пережитого, на основании обогатившего нас опыта поступить иначе, мы не можем. Однако, как я ей сказал, нам дано не только раз пережить нашу жизнь, а много, много раз возвращаться к прошлому. Но есть как бы разные виды прошлого. Есть вещи, которые случились в прошлом и вместе с прошлым вымерли, как бы отпали, словно листья с дерева опадают осенью; вещи, которые случились, но которые изжились, которые в нашем настоящем больше не существуют. Так бывает с раскаянным грехом: человек поступает плохо, словом ли, делом, помышлением, желанием, поступком — и вдруг приходит в ужас от себя и обращается к Богу, и кричит свою боль, свой стыд, и кается перед Ним, и отрекается от того строя души, который мог произвести такой поступок, вызвать такие чувства, такие слова. Иногда большой грех, страшный поступок как бы изглаживается; он оставляет рубец — больше как напоминание, чем воспоминание, — напоминание о нашей хрупкости, о том, как надо осторожно жить, чтобы не случилось то же самое.

И поступки могут быть страшные, но они могут изгладиться до конца настоящим покаянием. Святой Никита Стифат, ученик святого Симеона Нового Богослова, говорит: Слезы истинного покаяния могут вернуть нам даже утраченную девственность нашу… И святой Варсонофий Великий говорит, что если мы действительно покаялись перед Богом и знаем, что вернуться к тому, что случилось, нам больше невозможно, потому что покаянием что-то сожжено в нас, уничтожено и не может больше породить того зла, которое мы совершили, тогда мы можем сказать, что мы прощены и случившееся изглажено из книги жизни. Прошлое стало прошедшим. По русской пословице: прошлое прошло, да быльем поросло.

Но бывают в нашем прошлом вещи неизжитые, они когда-то были совершены или пережиты, но не изжиты. В какой-то момент началось недружелюбие, зародилась вражда. Конечно, ничего не случилось, а где-то она отложилась, как яд. И хоть мы можем даже и не вспоминать того человека или те обстоятельства, в которых эти чувства, расположения в нас родились, они в нас есть. И чем бы мы ни жили, кем бы мы ни становились — они где-то отравляют наше бытие в самом корне, в самой глубине. И тогда это прошлое — уже не прошлое; на самом деле оно остается настоящим. Это не пройденный этап жизни, это начатый этап. И что-то должно случиться, чтобы это прошлое действительно было исцелено.

В качестве примера того, о чем я говорил вначале, для меня очень ярко встает образ первого человека, который ко мне пришел на исповедь. Этот человек совершил убийство много лет до нашей встречи, и в течение долгих лет он жил ужасом о том, что совершил, каялся, не только сожалея, но сгорая от ужаса и в этом ужасе. И наконец он пришел к Богу со своим покаянием, потому что это покаяние так созрело, что он мог сказать Богу: я больше не тот человек, который совершил это убийство; прости, отпусти меня на свободу!..

Вот эти слова: «Я уже больше не тот человек, который совершил грех», — являются как бы мерой того, изглажено или не изглажено преступление, очищен или остался неочищенным наш грех. И если мы можем сказать: «Я больше не тот человек»; можем сказать, что этот грех мы знаем за тем, кем мы были, но тот человек умер, его больше нет, а есть только новый человек, родившийся из покаяния и из страшного опыта, тот же самый святой Варсонофий Великий говорит: в таком случае даже на исповедь можно не идти, потому что с уверенностью можно сказать: Бог меня простил, раз Он меня сотворил новым человеком…

Но часто бывает иное — то, о чем говорила наша старушка-прихожанка: образ за образом вставало ее прошлое — мелкие события, крупные события. Не такие грехи, как убийство, но грехи, которые отравляли жизнь другим и ее собственное сердце. И как это забыть? Я тогда настаивал на том, что не надо забывать, нельзя забывать; можно быть прощенным, но себя простить нельзя. И забывать нельзя, потому что это не решает никакого вопроса, не исцеляет душу, не изменяет жизнь.

А что же делать? Я ей посоветовал каждый раз, когда встает какой-нибудь образ прошлого, поставить перед собой вопрос: если бы я снова оказалась в тех обстоятельствах, в которых я согрешила, — как бы я поступила теперь, с новым опытом, с долголетним опытом жизни? Тогда мне было двадцать лет, и тридцать, и сорок — теперь мне восемьдесят, я столько пережила и поняла; если вернуться в это событие, вглядеться в него самым глубоким, душу разрывающим образом, вглядеться в него с трезвостью и беспощадностью к себе и поставить себе вопрос: случись те же самые обстоятельства теперь — как бы я поступила? Кем бы я была?.. И если ты можешь сказать: этого я бы не могла больше никогда сделать, сказать, подумать, пережить, — тогда знай, что ты переродилась и можешь Богу сказать: та, которая это совершила, тот или та, которые были этим человеком, теперь умерли; я даже каяться в этом по-настоящему не могу, потому что этот человек вымер во мне…

Я помню подобную исповедь, когда человек говорил: вот грехи моего прошлого, я их знаю, я от них отрекаюсь, я их ненавижу; но каяться слезно сейчас не могу, потому что я больше не тот человек, который их совершил; тот — умер, ничего от него не осталось в результате даже не такой уж долголетней жизни, а потрясающего переживания раскаяния и покаяния.

И эта женщина нашла в себе мужество вглядеться в каждое устрашающее ее событие жизни, ее прошлого; она вглядывалась во все зло, во всю неправду, во весь ужас прошлого, и ставила перед собой и перед Богом этот решающий вопрос; и решив, в отдельности, каждый из этих вопросов, она почувствовала, что освобождается шаг за шагом от своего прошлого.

С ней это случилось на старости лет, случилось за два-три года до ее смерти. Но тот же вопрос встает перед нами каждый раз, когда мы готовимся к исповеди; только мы, большей частью, еще полны сил, наша жизнь нас влечет, как река, мы действуем, у нас нет той оседлости, которая позволяет глядеть на прошлое, как человек глядит на природу, усевшись на горе, когда он окидывает взором все, что ему открывается; бесстрастно, метко, зорко и с глубоким переживанием.

Нам надо учиться с ранних лет готовиться к каждой исповеди таким образом, не обязательно исповеди перед священником, а исповеди своей жизни изо дня в день перед Богом. Если бы мы каждый день вглядывались в этот день и во все, что нам вспомнится в нашем прошлом, с готовностью на то, что это прошлое нас будет обличать, что оно поставит под вопрос наше право называться христианином или даже порой просто человеком! Если бы мы были готовы так смотреть в свое прошлое, то могли бы его изжить из года в год и на исповедь приходить с подлинно глубоким переживанием: не эмоциями, а строгим, трезвым сознанием своей греховности. А сознание греховности означает перед лицом Бога и людей сознание, что мы недостойны того, чтобы нас уважали, чтобы нас любили. Надо спросить себя: если бы все люди знали обо мне то, что я сам знаю, как бы я себя чувствовал перед ними?.. Себя страшить тем, что когда-либо на Страшном суде откроются перед всеми людьми тайны нашей жизни — недостаточно, потому что мы слишком легко откладываем на будущее то, что надо делать сейчас. Да, будет Страшный суд — тогда увидим, что будет! К тому времени успеем покаяться! К тому времени мы переменимся!.. А «то время» никогда не приходит, потому что мы умираем слишком рано для того, чтобы успеть на земле уже стать жителями вечности.

И вот, готовясь к очередной исповеди, общей ли, частной ли, мы должны попробовать пережить нашу жизнь заново; не только взглянуть и сделать список того, что недостойно, что нехорошо, а заглянуть глубже: как это было возможно?

Я сейчас отступлю немножко от той линии, которой я следовал, и скажу так: недостаточно нам каяться в очередных грехах; недостаточно ставить вопрос чисто нравственный: хорошо ли, плохо ли я поступаю? Надо ставить вопрос о том, кто же я такой. Я себя называю человеком; я так рад и благоговею перед тем, что я русский; я православный христианин; я — сын, я — дочь, я — муж или жена, я — жених или невеста, я — отец или мать, я — друг, я — товарищ, я — соработник: во всех планах — кто я такой? Сколько во мне подлинности и сколько мишуры? Насколько я стараюсь казаться вместо того, чтобы просто быть?