Игорь Вишневецкий - «Евразийское уклонение» в музыке 1920-1930-х годов

• Название: «Евразийское уклонение» в музыке 1920-1930-х годов
• Автор: Игорь Вишневецкий
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-371-7

В центре исследования Игоря Вишневецкого (и сопровождающей его подборки редких, зачастую прежде не публиковавшихся материалов) — сплав музыки и политики, предложенный пятью композиторами — Владимиром Дукельским, Артуром Лурье, Игорем Маркевичем, Сергеем Прокофьевым, Игорем Стравинским, а также их коллегой и другом, музыкальным критиком и политическим публицистом Петром Сувчинским. Всех шестерых объединяло то, что в 1920–1930-е самое интересное для них происходило не в Москве и Ленинграде, а в Париже, а главное — резкая критика западного модернистического проекта (и советского его варианта) с позиций, предполагающих альтернативное понимание «западности».

---

237

Цит. по: КОРАБЕЛЬНИКОВА, 1999: 203.

238

В письме к Ю. П. Иваску от 16 апреля 1965 г. См.: IP, Box 2, folder 25.

239

ДУКЕЛЬСКИЙ, 1929, I: 7.

240

ЛУРЬЕ, 1933: 229. Типичным штампом западного музыковедения являлось долгие годы убеждение, что поющий как птица Прокофьев в вопросах музыкальной мысли был лишь «огрубленной версией Стравинского» (crude version of Stravinsky). И это при безошибочной узнаваемости прокофьевских мелодий и, мягко говоря, ослабленном мелодическом начале у Стравинского! См. о давлении такого восприятия в онлайновом интервью английского биографа Прокофьева Дэниэла Джаффе (Daniel Jaffé), данном им 26 июня 2000 г. порталу http://www.prokofiev.org. Даже Тарускин в своих исследованиях о Стравинском тоже исходит из определенной вторичности Прокофьева. Типичным примером служат утверждения из двухтомника «Стравинский и русские традиции»: «Скифским композитором по преимуществу, определенно признанным за такового в свое время, был, конечно, Прокофьев. <…> Очевидным предшественником скифства Прокофьева была симфоническая поэма „Скифы“, оп. 13 (1913), Владимира Сенилова (1875–1918), не самого любимого из учеников Римского-Корсакова» (TARUSKIN, 1996, I: 856–857). По поводу этих любопытных наблюдений нелишне обратиться к мнению самого Прокофьева: «Прозвище скифа принимаю, хотя один чикагский критик, комментируя программу, в которой стояла Скифская сюита, и писал, что „скифы — народ, кочевавший в степях юго-восточной России и известный частыми страданиями дизентерией“» (из письма к Сувчинскому от 11 июля 1922 г.; см.: СУВЧИНСКИЙ, 1999: 73 — и в настоящем издании). Ср. также то, что Тарускин пишет об «условном, потому тривиальном изобретательстве» (TARUSKIN, 1996, II: 1324) и даже о «простодушной какофонии» (Там же: 1617) Прокофьева.

241

См.: ROSS, 1938.

242

СУВЧИНСКИЙ, 1928: 2.

243

СВЯТОПОЛК-МИРСКИЙ, 1929: 8.

244

Из письма от 3 июня 1932 г. Опубликовано в: ДУКЕЛЬСКИЙ, 1968: 273. Оригинал письма хранится в: VDC, Box 118.

245

SKA, Box 17, folder 12.

246

Эти, как и другие, музыкальные рукописи Дукельского хранятся в Собрании Вернона Дюка (имя, которое Дукельский использовал для своей коммерческой музыки) в Музыкальном отделе Библиотеки Конгресса США в Вашингтоне.

247

CARTER, 1938: 170.

248

ROSS, 1938.

249

Там же.

250

Партитура была издана. См.: ЛУРЬЕ, 1921а.

251

Мать Блока А. А. Кублицкая-Пиоттух писала 19 мая 1920 г. сестре М. А. Бекетовой в Лугу:

«Кстати, сообщу тебе еще, что на днях Любу позвали в Дворянское собрание, где Кусевицкий дирижировал кантатой Лурье на слова Блока: 1-я часть: „Ты в поля отошла“, 2-я часть: „О жизни, догоревшей в хоре“, 3-я часть. Из царства сна, — Люба шла нехотя. [Здесь и далее сохранены присущие письму вольности в цитировании. — И. В.] Концерт был назначен на 2 часа дня. Люба говорила, что музыки слушать не может, устала, некстати, что Лурье модернист. Ушла и вернулась в 11 часов вечера. [Кантата длится только 20 минут! — И. В.] Плакала от умиления в восхищении от кантаты. Особенно ее поразила первая часть и „О, извергни [sic! — И. В.] ржавую душу“. <…> Люба говорит, что музыкантам это должно казаться дерзостью, наглостью: например, половина хора поет с закрытыми ртами, тянет одно и то же. <…> Кусевицкий тоже страшно хвалит. <…> Кусевицкий предлагает для Блока и его друзей повторить концерт».

(Цит. по: ДОЛГОПОЛОВ, 1973: 135–136)

252

В известной резолюции от 25 ноября 1935 г. на адресованном ему письме Л. Ю. Брик Сталин написал буквально следующее:

«Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Это стало началом официальной канонизации Маяковского.

253

Откликаясь на раннюю публикацию фрагментов из настоящей работы (ВИШНЕВЕЦКИЙ, 2000), В. П. Григорьев возразил против данной формулировки, предложив говорить взамен о «зангезийстве» зрелого Хлебникова (по названию его сверхповести «Зангези»), далеко не совпадающем со своеобразным национализмом евразийцев (ГРИГОРЬЕВ, 2003: 254–255). При этом мой критик допускает, что я использую слово национализм вне пока еще обременяющих его связей с понятием «националистического» (Там же. 255, сноска). Это действительно так. Если оставить в стороне таксономию, то и В. П. Григорьев, и я говорим об одном и том же.

254

МАЯКОВСКИЙ, 1955–1961, IV: 30–31.

255

SKA, Box 17, lolder 12. В оригинале — по-английски.

256

Вырезка хранится в VDC; точное место публикации установить пока не удалось.

257

ПРОКОФЬЕВ, 1941.

258

NESTYEV, 1946: 154, 155.

259

ДУКЕЛЬСКИЙ, 1931; DUKELSKY, 1931.

260

ДУКЕЛЬСКИЙ, 1968: 268.

261

[т. е. прежних, итальянских. — И. В.]

262

МАНДЕЛЬШТАМ, 1990, I: 132.

263

МАНДЕЛЬШТАМ, 1990, I: 310. Из анкеты «Поэт о себе», опубликованной в 1928 г.

264

Вообще же гротескность стравинскианских аллюзий и эмоциональная близость к Шостаковичу заметны и в других партитурах молодого Дукельского — Второй симфонии (1928–1931) и балете «Jardin Public» («Общественный сад», 1934–1935). Это отмечала и современная им критика: «Дукельский и Шостакович представляли новое поколение в [sic!] России», — написал после чикагской премьеры Второй симфонии Дукельского и Третьей Шостаковича критик нью-йоркского журнала «Modern Music», очевидно забывший под впечатлением услышанного о том, что Дукельский жил по соседству, в Нью-Йорке (A. F. 1933: 224).

265

О трудностях с определением стиля Дукельского писал в 1931 г. по прослушивании его Второй симфонии Копленд:

«У Дукельского создается настоящий стиль, явно лирический, трудность состоит в обозначении его. Определенные аспекты его музыки соотносимы с Прокофьевым: мелодический дар, аристократический шарм и грация и легкость чутья. Однако ухватить точное его качество не так-то легко, поскольку оно не так уж и явно, а в музыке в целом, пожалуй, меньше манерности [sic! — И. В.], чем у Прокофьева».

(COPLAND, 1931: 19)

266

Впоследствии, после их расхождения в 1950-е, посвящение было снято. Сохранилось письмо Баланчина конца 1938 г. (писать письма, как известно, балетмейстер не любил и прибегал к этому только в исключительных случаях), в котором он горячо рекомендует Кусевицкому исполнить «Посвящения» в Нью-Йорке.

267

ДУКЕЛЬСКИЙ, 1934–1965.

268

DUKE, 1955: 371.

269

АПОЛЛИНЕР, 1967: 51.

270

CARTER, 1939: 178.

271

Оба документа в BnF, Bibliothèque-musée de I’Opéra, Fonds Kochno, Pièce 31.

272

В письме от 14 января 1938 г. из Парижа Прокофьев сообщает Дукельскому:

«…порадовался твоим успехам, хотя бы и проституционным».

(VDC, Box 118)

273

Из письма Дукельскому от 29 сентября 1935 г. из Поленова. Опубликовано в: ДУКЕЛЬСКИЙ, 1968: 276. Оригинал в VDC, Box 118.

274

Вот характерный отрывок из воспоминаний Дукельского: в начале 1938 г.

«…Прокофьев без всякого предупреждения ввалился ко мне в Нью-Йорк и, вместо обычных поцелуев и хлопанья по плечу, принялся выплясывать фокстрот, таинственно улыбаясь. „Сергей, ты что — спятил?“ — сказал я, не на шутку взволнованный невиданным pas seul [сольным танцем. — И. В.] композитора. „Нисколько, — ответствовал С. С. — Я прекрасно себя чувствую, так как усердно изучал современные танцы в… Кисловодске, где отдыхал на „водах““. — „Это какие же „современные“ танцы в советской стране? Полька, мазурка, венский вальс, па д’эспань, что ли?“ — спросил я недоверчиво. „Ну и дурак, — буркнул С. С. — Джаз покорил Россию; у нас в моде только фокстрот и вальс — да не венский, а бостонский“. Это заявление было сопровождено красноречивой иллюстрацией; но танцующий Прокофьев не походил на белого нефа, а скорее на развеселившегося шведского пастора».

(ДУКЕЛЬСКИЙ, 1968: 277–278)

275