Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

• Название: Современная испанская повесть
• Автор: Эдуардо Бланко-Амор
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Сборник отражает идейные и художественные искания многонациональной литературы Испании последних десятилетий. В нем представлены произведения как испаноязычных писателей, так и прозаиков Каталонии и Галисии. Среди авторов — крупнейшие мастера (Э. Бланко-Амор, А. Самора Висенте) и молодые писатели (Д. Суэйро, Л. Бехар, М. де Педролу, А. Мартинес Менчен). Их произведения рассказывают о сложных проблемах страны, о социальных процессах после смерти Франко.

---

В тот вечер, как и в предыдущие, в тех, кто стоял и смотрел на льющееся в бассейн фонтана вино, заметно было некоторое беспокойство, особое напряжение. Вдруг со своего балкона управляющий крикнул: «Ну ладно, чего вы хотите?» Раздался одинокий голос: «Мы хотим хлеба для себя и своих детей!» Управляющий быстро влетел в дом и захлопнул двери балкона. Вино перестало течь. И тут разразилась буря криков: «Хотим земли!», «Хотим правосудия для Пене Кристиано!», «Хотим хлеба!», «Хотим правосудия».

На следующий день управляющий отправился к Альфонсо, чтобы поставить его в известность, но до этого он съездил в поле и с вызывающим видом прошелся среди пестрой толпы сборщиков винограда. В какой‑то момент один из них выпрямился, вышел вперед и, впившись в управляющего острыми, как кинжалы, глазами, пронзил его густым сосредоточенным голосом: «На днях мы тебя, сукин сын, прикончим!»

Управляющий так боялся тогда, что, как уже отмечалось, разбил во время обеда свои очки, и его меняющиеся глаза открылись немилосердно — любопытным взорам. Позже, уже в кабинете, он изложил происшедшее с яркими подробностями и признался, что боится, как бы это не привело к бунту, который, конечно же, породит неисчислимые последствия. Альфопсо уверенно улыбался и старался успокоить своего слугу, убеждая его, что раз хозяин знает, то не будет ничего, абсолютно ничего, а если что и будет, так только одно — гнусное отребье останется вообще без ничего, так как вино из фонтана теперь не потечет, и скоро мы увидим, как они на коленях будут ползать и умолять, чтобы из фонтана снова потекло вино. Несомненно, в тот день Альфонсо дал управляющему подробные инструкции, как покончить со сложившимся тяжелым положением, потому что в последующие дни начались столь страшные события, что чуть больше чем через неделю жизнь в деревне стала тихой и спокойной, как прежде.

Однажды вечером, в час вина, которого уже не было, на колокольне зазвонил колокол, и так странно, точно веревку дергал ребенок, упорно пытавшийся заставить его звучать. Толпа подняла глаза и в отверстия па звоннице увидела, что на языке колокола раскачивается безжизненное тело Пепе Кристиано. С порога аюнтамьенто за толпой наблюдал гвардеец. Молча поднялись за трупом несколько человек и молча отнесли его домой. Никто ничего не сказал. Никто ничего не сказал и на следующее утро, когда арестовали одного, другого, третьего и того, кто осмелился угрожать управляющему. И больше никто ничего не говорил, даже когда их самих хватали и безжалостно избивали среди ночи. Если такое случалось с кем‑то, два дня он сидел дома, чтобы оправиться, и возвращался на работу — или не возвращался, если его увольняли, — словно в постели его продержала легкая простуда.

Но это, без сомнения, было давно. Говорят же, что у всех бывает свое Ватерлоо, а Ватерлоо для таких, как Альфонсо, означает упадок физических или моральных сил, который уже не позволяет им властвовать, как во времена расцвета. Иногда случается, что самые незначительные трудности превращаются в непреодолимые препятствия для того, кто с возрастом от избытка власти уже не хочет, не может или не умеет бороться с ними. Упадок Альфонсо был явным. Тому столько накопилось доказательств, что их просто невозможно перечислить. После возведения берлинской стены, например, Альфонсо стал управлять домом посредством декретов, которые писал сам, а по стенам развешивал Педро Себастьян. Так, ничего необычного не было в том, чтобы наткнуться на висевший на стене лист бумаги, на котором крупными буквами значилось ДЕКРЕТ, а ниже «всему населению» предписывалось с нынешнего дня и в связи с тем, что ночные шумы в подвале, которые не удалось устранить, мешают восстановлению сил, ночь считать днем, а день ночью, то есть спать все должны днем, а ночью работать, а также принять к исполнению следующее: во избежание путаницы в общении называть ночь днем, а день ночью. Это только к примеру. Или вот еще: в связи с созданием нового общества было приказано все картины в коридоре повернуть лицом к стене, так как мы не должны иметь ничего общего со злосчастным прошлым. Из этого становилось ясно, что Альфонсо запутался, так как обычпо он выступал в качестве продолжателя семейных традиций.

Я не мог бы сказать, было ли дело в обыкновенной мании величия, которую объяснить совсем нетрудно. Но трудно признать, что человек в своем уме, если он способен на такие вещи, как случай с книгами. Поясню: в самое последнее время Альфонсо тратил очень много денег, каждый день посылая Педро Себастьяна по всем книжным лавкам города на поиски «марксистских», антирелигиозных и порнографических книг с заданием покупать их и приносить к нему в берлогу. Потом Альфонсо целыми днями терпеливо рвал их на странички, а получившиеся в результате кучи бумаги сжигал во дворе.

В последние годы много необъяснимого случалось в этом доме. Злополучный 1968, например, вошел в историю как «год мух»; вероятно, из‑за дерьма и гнили, скопившихся в кабинете и на самой особе хозяина, дом заполонили сонмы мух, сделав невозможными сон и саму жизнь и еще невозможнее — общение с Альфонсо, потому что, видимо, именно он привлекал этих отвратительных насекомых, так как, где бы он ни был, пад ним жужжало непроницаемое грязное облако, а если он шел куда‑нибудь, они следовали за ним, как за горшком сладчайшего меда.

Еще много было всякого. Но, быть может, самым выдающимся его деянием, из‑за последствий, к которым опо привело, был приказ, отданный Овидио в минуту тяжелейшей депрессии, вызванной, вероятно, мучительными угрызениями совести. Начиная с этого дня и вплоть до самой смерти, которую Альфонсо уже предчувствовал, шофер должен был ежедневно отвозить по букету цветов вдове Матиаса, а также на могилы брата, отца и племянника Альфонсито.

Овидио обещал выполнять это поручение и так и поступал дня два — три. Но потом, поняв, что дело пошло всерьез, он стал припрятывать деньги, а если по утрам, только проснувшись, хозяин спрашивал, выполняет ли он его приказ, отвечал всегда утвердительно. Через пять- шесть месяцев слуга собрал уже порядочную сумму, и однажды ночью, когда все спали и шум из подвала уже достиг наивысшей силы, Овидио прошел в комнату, где спала кухарка, сказал ей, что уходит, и предложил ей уйти вместе с ним, она, мол, ему подходит, а денег ему и на двоих с лишком хватит. Кухарка сказала, что ей уже ничего в жизни не надо и что ей надо выполнить один обет, но поблагодарила его, пожелала удачи. Овидио потихоньку открыл Бранденбургские ворота и совершенно бесшумно вышел на улицу через гараж, предварительно бросив ненавидящий взгляд на старый надраенный «ситроен». Через несколько недель кухарка получила открытку, в которой Овидио сообщал примерно следующее: жизнь прекрасна, но когда‑нибудь он вернется, ведь это все‑таки его родипа.

* * *

Коридор, образно говоря, был как бы мостом, перекинутым через бурную реку, один берег которой был границей, то есть Бранденбургскими воротами, а другой — про сторным вестибюлем. В нем стояла тьма, как в туннеле, и иной раз даже догадаться нельзя было, где выход. Оставив в стороне его ответвления, которые охватывали весь дом вокруг патио, можно сказать, что коридором в собственном смысле слова была та его часть, куда выходили главные покои. Не только отдавая дань обыденной жизни, считали эту часть коридора, в которую открывались двери этих комнат, основной, это мнение рождалось и под влиянием того, что здесь находилось нечто такое, чего не было в других его частях, хотя туда выходили комнаты прислуги, там громоздились всякие домашние приспособления и старый хлам. В главном отрезке виселн фамильные портреты, а также многозначительные картины, изображающие исторические события, в которых главную роль играли сомнительные предки. В общем, там была сосредоточена вся история — предполагаемая или действительная — моей знатной семьи.

Я хорошо помню, как в детстве отец или дед — а иногда и оба вместе — объясняли нам с братом разные исторические события, отраженные на картинах, причем форма изложения у них была совершенно различной: дед, казалось, верил своим рассказам и воспринимал их совершенно серьезно, а отец совсем по — другому преподносил нам эти предания, так что если доверять первому, то семья наша никогда не стала бы тем, чем была, без Испании, а если принять за истину точку зрения другого, то все выглядело иначе — страна была бы совсем иной, если бы ее не портили люди, подобные изображенным на картинах. По здравом размышлении понимаешь, что, видимо, в этом и заключается тайна истории: она должна быть в достаточной степени противоречива, чтобы любое ее изложение было правдивым и лживым одновременно, любые доводы — верными и неверными, ведь какой ужас, я думаю, охватил бы того, кто постиг бы абсолютную истину истории.

Однако я бы солгал, если бы не признался, что было время, когда мне нравилось бродить по коридору и останавливаться перед каким‑нибудь портретом, анализируя выражение лица. Так, мне казалось, что у одного лицо и взгляд сумасшедшего, у другого — мертвеца, у третьего — труса и так далее. Я разглядывал, изучал их, бранил или презирал со смелостью, которую черпал в знании совер шенных ими глупостей, их ничтожества, а главное, мне придавало духу то, что я знал их слабое место — несмотря на кирасы из раскрашенного картона, сюртуки и жестокие авантюры, они после себя на самом деле ничего не оставили.