Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

• Название: Ревет и стонет Днепр широкий
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1966

Роман Юрия Смолича «Ревет и стонет Днепр широкий» посвящен главным событиям второй половины 1917 года - первого года революции. Автор широко показывает сложное переплетение социальных отношений того времени и на этом фоне раскрывает судьбы героев.

Продолжение книги «Мир хижинам, война дворцам».

---

Винниченко был, конечно, доволен поддержкой Петлюры, однако истина, друг Горацио, дороже всего. И потому он иронически заметил:

— Разумеется! Они далеко, и их пути на Восток проходят через Средиземноморье. Зато они заинтересованы в сохранении своих капиталов, инвестированных в украинскую промышленность, шахты и рудники. Кроме того, глупый хохол нужен им как пушечное мясо — для войны против Германии, а теперь еще и для войны против большевиков. Я категорически против ориентации на Антанту!

Грушевский, который был неприятно поражен бестактным наскоком Петлюры, воспрянул духом от поддержки Винниченко:

— Как я рад, что вы — на моей стороне, глубокоуважаемый Владимир Кириллович! Значит, вы — за ориентацию на Германию?!

— Нет! — запальчиво крикнул Петлюра. — Он на моей стороне! Он давал опровержение в газеты, возражая против обвинений в немецкой ориентации!

Винниченко встал, посмотрел на обоих: сперва — на Грушевского, потом — на Петлюру. Винниченко был бледен. Сейчас… свершится! Наступала торжественная минута. Эпохальный момент. Он будет отмечен в анналах истории… Владимир Кириллович застегнул пиджак на все пуговицы. Откашлялся. Еще побледнел. Произнес тихо, но отчетливо, тщательно следя за артикуляцией, — он всегда тщательно следил за артикуляцией, когда хотел подчеркнуть важность того, что скажет:

— Господа!.. Я против ориентации на Антанту…

— Вот видите, вот видите! — даже всплеснул руками Грушевский, торжествующе поглядывая на Петлюру.

— Но я и против ориентации на немцев…

В первую минуту Петлюре тоже хотелось крикнуть «вот видите!», но в следующую его охватило изумление.

— Так… за кого же вы тогда?

— На кого же вы предлагаете ориентироваться? — растерялся и Грушевский.

— Я вообще против ориентации на… внешние силы!

Грушевский и Петлюра смотрели недоуменно.

— Самостийность так самостийность… — добавил еще Винниченко, уже не столь уверенно, но с вызовом.

— То есть как? — Грушевский совсем опешил. — Государственная самостийность это… правильно, но… на кого же нам ориентироваться?..

— Ни на кого не ориентироваться — повысил голос Винниченко. — Ориентироваться на… собственный народ! — В голосе его звенели чувствительные нотки.

Петлюра раздраженно передернул плечами: несет черт знает что! До деклараций ли сейчас? Конечно, на собственный народ — так и говорится! Но правительству–то… как быть?.. Правительство же должно на кого–то… ориентироваться, если хочет быть… правительством?..

Грушевский хлопал глазами. Он ничего не понимал.

Тогда Винниченко заговорил патетически, почти декламируя:

— Нация, если хочет быть свободной, если считает, что созрела для этого, должна ориентироваться единственно на свои внутренние силы… прежде всего! — добавил он на всякий случай. — Нация ориентируется на нацию!

Это звучало как афоризм, но было бессмыслицей. Особенно сейчас, когда стало уже ясно, что единение всех «живых сил нации», как говорил Грушевский, всех кругов, слоев и прослоек — провалилось. И вообще было принципиально немыслимо: Винниченко ведь считал себя марксистом, плехановцем и должен это понимать. И потому он поспешил провозгласить:

— Единение национальных сил — нонсенс! Мы должны опереться на единение классовых сил!

Грушевский замахал руками: известно! давно известно! Он еще когда говорил, что Винниченко — большевик! И особенно опасный большевик, потому что — украинский! Троянский конь!..

Петлюра взглянул ехидно, но с опаской:

— Что же вы предлагаете?

— Восстание!

— Какое восстание?

— Против кого восстание?

— Всенародное восстание. Собственно, восстание беднейших слоев крестьян и рабочих. На территории, где еще… в силе власть Центральной рады. Против Центральной рады.

— Вы с ума сошли! — охнул Грушевский.

Петлюра молчал. Он начинал догадываться. Собственно, он еще не догадывался, в чем дело, но начал подозревать, что мастер сложной интриги и неожиданных сюжетных ходов, драматург Винниченко нащупал какую–то хитроумную идею.

Но Винниченко не стал их томить, он уже излагал свою «идею»:

— Наши собственные украинские полки изменяют нам и переходят на сторону врага — большевиков. На рубежах Украины наши украинские рабочие и крестьяне поднялись против нас — вместе с большевиками. Вы это понимаете? — уже почти кричал он. — Украинский народ против вас и — за большевиков!..

Грушевский и Петлюра помрачнели. Не потому, что услышали страшную новость: страшное уже давно не было новостью. Грушевский стал мрачен потому, что надо было во что бы то ни стало добиться ориентации на Австрию и Германию, а этот… рехнувшийся «свободный художник» тянул куда–то и вовсе в тупик. Петлюра понурился, потому что так и не мог уловить, в чем тут соль, а значит, не мог перехватить идею и поперед батька объявить себя ее родителем.

Винниченко между тем нашел в себе силы преодолеть патетику и заговорил вразумительнее:

— Мы должны… поднять восстание против нас самих — там, где его еще не подняли, но все равно поднимут завтра или послезавтра. Должны… свергнуть наше правительство, создать новое, объявить его… — большевистским — украинским большевистским, разумеется! — и пресечь, таким образом, губительную для нас войну. Должны заключить мир с Советом Народных Комиссаров, договориться — на паритетных началах, разумеется! — с харьковским правительством Юрия Коцюбинского… и вообще объявить на Украине советскую власть…

В комнате воцарилась тишина. Глубокая. Глухая. Даже звенело. Впрочем, это звонил трамвай за двойными рамами, на Владимирской. И булькала вода в трубах водопровода в туалетной за стеной.

— А тогда… — тихо, почти шепотом добавил Винниченко, — снова… возглавить ее… советскую власть на Украине…

Грушевский поглядывал на Винниченко с сомнением: может, и спятил, но ведь и сумасшедшим приходят на ум… здравые мысли… Что–то было… в идее Владимира Кирилловича… Только…

Петлюра смотрел тоже неопределенно. Пожалуй, ему даже импонировал план Винниченко. Ведь соблазнительно: кто–то устраивает восстание, переворот, а ты, под шумок… захватываешь власть… Он уже отведал этого однажды, в октябре, — и ничего, пришлось по вкусу. Либо иной вариант: ты — вроде не ты, совсем не такой, как думали люди, лучше или хуже, но — другой… И этакую штуку он уже выкинул однажды — тогда, во время корниловского путча… Словом, рука набита. Только…

Винниченко отлично представлял себе, что кроется за этим «только» и у Грушевского и у Петлюры. Ведь люди–то без… размаха, мелкие души, пигмеи…

Он сделал величавый, почти трагический жест.

— Конечно, — скорбно вымолвил он, — без жертв не обойтись. Собственно, без самопожертвования. Нам, конечно, придется уйти. Временно! — поспешил он добавить.

Грушевский встрепенулся: уйти? кому? куда?.. Нет! Пускай уж они уходят, а не я!.. Пускай уж эсдеки, а мы, эсеры…

Но Винниченко и это движение души Грушевского разгадал. Он произнес великодушно, вернее — милостиво, ибо чуть свысока:

— Собственно, вам, глубоко–и многоуважаемый Михаил Сергеевич, отцу родного дела, уходить не надо: вы останетесь на своем высоком, незапятнанном посту. А мы… — он глянул на Петлюру и сразу же отбросил этот вариант: уйти вместе с Петлюрой? На равных, так сказать, правах? Разделить и лавры мученичества, и лавры… позднейшего триумфального признания? Нет, с Петлюрой — ни в рай, ни в ад! — Я! — решительно промолвил он. — Я пожертвую собой! Уйду я!

Грушевский облегченно вздохнул. Петлюра насторожился.

А Владимир Кириллович уже оседлал коника вороного и пустился в карьер.

— Конечно, — говорил он, — просто уйти в отставку — это не даст эффекта! Надо же понимать психологию масс! — В самом деле, разве им, малым мира сего, дано разбираться в такой тонкой материи, как психология масс? — Массы такому фортелю не поверят. Нет! — Голос его зазвучал металлом, непреклонно. — Правительство или, во всяком случае, глава правительства должен быть свергнут. Меня надо свергнуть!

Владимир Кириллович тут же сам оценил свое предложение: еще не бывало такого случая в мировой истории, чтоб глава правительства сам против себя восставал, сам себя свергал, однако — глядите, люди добрые — он предлагает именно такой акт и в жертву отдает себя самого!

— Меня надо арестовать! — звенел металлом голос Винниченко. — И посадить! В Косый капонир! В военный каземат! Централ для смертников! В железную клетку!.. Разумеется, дав возможность… бежать… Ибо суровая стража — это выяснится впоследствии — объявит себя моими приверженцами… Потом я могу даже перебраться за границу…

Перед взором Винниченко — розовое сияние. Даже радуга–веселка — все семь цветов спектра — триумфальной аркой поднялась над горизонтами грядущего… Аз приемлю муки за вы!.. Всемудрого пророка побивают каменьями. Остракизм. Мытарства в изгнании… И вот — прозрение нищих духом. Где наш великий пророк? Волим великого пророка, ибо без него ни в тын, ни в ворота… Приидите — поклонитеся. Мольбы с битием кулаками в грудь и разрыванием одежд… Что ж, не до личных обид, когда нация гибнет! Он милостиво, с горькой усмешкой, дает свое согласие. И вот — триумфальное шествие обратно. Ликующие толпы выходят навстречу. — Путь устлан пальмовыми ветвями, нет — калиновым цветом по украинскому обычаю! А вот и вершина: он наверху пирамиды один, собственной персоной, без Грушевского и Петлюры…