Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

• Название: Ревет и стонет Днепр широкий
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1966

Роман Юрия Смолича «Ревет и стонет Днепр широкий» посвящен главным событиям второй половины 1917 года - первого года революции. Автор широко показывает сложное переплетение социальных отношений того времени и на этом фоне раскрывает судьбы героев.

Продолжение книги «Мир хижинам, война дворцам».

---

Панна Галчко как вкопанная стояла у порога и что–то говорила, но Петлюра не слышал.

— Пан генеральный, — уже в который раз повторяла Галечко. — Сотник Наркис со своими казаками и сотник Нольденко со своими старшинами тут, при оружии! «Сечевые стрельцы» и «вольные казаки» также подняты по тревоге! Какой будет приказ?

Какое–то мгновение Петлюра смотрел на секретаршу. Он пытался разобраться в вихре мыслей, роившихся в его голове. Наконец разобрался.

— Пожалуйста, — промолвил он, — немедленно, как можно скорее достаньте мне «Войну и мир»!

— Что, прошу пана генерального? — не поняла Галчко. — О какой именно войне и о каком мире изволили сказать?

— Роман «Война и мир»! — вспыхнул Петлюра. — Графа Льва Толстого! Купите в книжном магазине или возьмите в библиотеке. Немедленно!

Галчко вытаращила глаза — ежели допустимо так выражаться о молодой красивой женщине. Теперь у нее уже не было ни малейшего сомнения в том, что пан генеральный секретарь по военным делам свихнулся.

УКРАИНА

1

Авксентий Нечипорук и Тимофей Гречка сидели друг против друга на табуретках у стола, смотрели друг на друга — и безграничная тоска словно бы закостенела в их глазах.

Тишина звенела в хате: то билась пчела о стекло оконца, — так ноет и ноет в груди непонятная, безграничная тревога в бессонную ночь. Стоял жаркий день, над лугами вдоль Здвижа парило на грозу, но тут, в хате, царила отрадная прохлада.

Из окошечка Нечипоруковой хаты, сквозь кусты бузины вдоль плетня, виднелась дорога, за дорогой — рыжая пшеничная стерня на полях графа Шембека, а дальше — шембековские боры по горизонту.

На голом, не застеленном рушником столе, между Авксентием и Тимофеем стояла миска с прошлогодними солеными огурцами, лежала краюха субботнего зачерствевшего уже хлеба и наполовину опорожненная сороковка с мутной самогонкой. Нервная рука Тимофея беспрерывно играла затычкой из сердцевины кукурузного початка: подбрасывала ее вверх, перехватывала в воздухе, снова подбрасывала и снова ловила. Огурцы и хлеб были Авксентия, самогонку, как всегда, принес с собой Гречка.

— Ну, то как же теперь будет, дядька Авксентий, — тоскливо, почти шепотом говорил Гречка охрипшим от горя и самогонного перепоя голосом, — вы ж таки член этой самой Центральной! Вам таки должно быть виднее на свете. Что ж теперь делать? Как вы себе думаете?

Авксентий только молча вздохнул.

Вслед за ним вздохнули и молодицы на скамье под стеной. Софронова Домаха, Демьянова Вивдя и Гречкина Ганна сидели в сторонке под окном у двери. Маленький Савка качался и посапывал в своей зыбке, подвешенной к потолку посредине комнаты.

— Тебе, Тимофей, должно быть виднее, — наконец понуро заговорил Авксентий, — ты ведь матрос, изъездил свет вдоль и поперек…

Гречка стукнул кулаком по столу — чарки звякнули, женщины испуганно вздрогнули, пчела на стекле на секунду умолкла, затем снова принялась за свое — дзум да дзум, еще докучливее.

— Не вертите хвостом, дядька! — завопил Гречка. — Я к вам, как народ к власти, обращаюсь! Раз вы есть власть, так и должны дать мне ответ, и ваших нету!

— Тимофей! — укоризненно промолвила Ганна — Угомонись наконец! Разве ж так можно? Дядька Авксентий в отцы тебе годится по возрасту…

Но Савка в зыбке проснулся от Тимофеева крика и запищал. Ганна бросилась укачивать его:

— Тихо, тихо! Агу–агусеньки!..

Авксентий вздохнул еще тяжелее.

— Да какая из меня власть, Тимофей? Только и славы, что член этой самой Центральной, а в самой Центральной, вот ей же богу, сам ничегошеньки не пойму: двадцать пять партий, и в каждой своя фракция… — Слово «фракция», как и все другие, новые, появившиеся после революции слова, Авксентий произнес старательно, аккуратно и не скрывая удовольствия, даром что в такую трудную минуту, даром что и сам толком не разбирался, что же это за кака такая эти «фракции». — А каждая фракция, Тимофей, сам знаешь, свою программу имеет, договориться между собой они не могут никак: разве поймешь, чем они друг от друга отличаются? А их же у нас — и эсеры вообче, и эсеры, которые украинские, наши; и всякие социалисты — которые польские, которые еврейские; есть и такие, которые называют себя эсефами; а то еще всякие социал–демократы: и наши украинские, и так себе — вообче, только что тоже не все, а которые — меньшевики. Из всех партий одних только большевиков у нас и нет…

— Меньшевики! Большевики! — вспыхнул Гречка. У нас на Черноморском флоте весной все революционеры–социалисты были, или, скажем, — социал–демократы! А то пошли тут теперь — меньшевики, большевики! Чего же это они разделились и какая у каждого из них масть?

Авксентий почесал затылок.

— Полагаю так: раз меньшевики, значит, меньшего для народа требуют, ну, а большевики — натурально, большего. Скажем, как по–нашему, по–крестьянски, то — меньше или больше нарезать людям земли… А впрочем, кто его знает… — Авксентий снова, уже в третий раз, тяжело вздохнул.

Гречка налил себе чарку мутного, как разведенное молоко, самогона и выпил. Авксентий не прикоснулся к своей чарке, только заботливо, как хозяин, придвинул к Гречке огурцы.

Глоток живительной влаги немного привел в себя Гречку. Он заговорил уже более спокойно:

— А зачем они нам, все эти фракции? Пускай себе фракции грызутся между собой, но народу нужно правду знать или нет? На Центральную вы, дядька, бесплатно, не по билету, а по литеру ездите — значит, в городе бываете частенько. А там, в городе, разные афишки раздают, газетки есть, лозунги или плакаты, ну и людей гуще — и которые ученые, и наш брат, фронтовики, матросы или солдаты, и пролетариат по заводам…

— Эх, Тимофей! — взмолился Авксентий. — В том–то же и беда, что многовато всего развелось: разве темному человеку в этом разобраться? А пролетариат — что он там? Пролетариат какой лозунг для себя объявляет? Восемь часов работы! Не так, как у нас, около земли, от зари, до зари; рабочий контроль — кто его знает, что оно такое; ну и, конешно, всемирную, так сказать, революцию. А нам чего требуется, Тимофей? Земли! Только земли нам нужно, Тимофей! И тебе, и мне. Не всемирной — за всемирную землю еще войну надобно вести, ну ее к лешему, а нашей же, русской, от помещиков. — вон ее сколько, своей! — Авксентий с грустью глянул через окно на луга, поля и леса графа Шембека, — Десять тысяч десятин у одного только графа! А людей сколько? Не на целом свете, а хотя бы в нашем селе? Что людям делать? Вот какой вопрос!

— Людям! — Гречка сердито фыркнул и снова налил себе в чарку. — Люди знают, что им делать. Конечно, где настоящие люди есть! — добавил он многозначительно. — Вон, сказывают, под Гадячем на Полтавщине нашлись–таки настоящие люди: прогнали пана к чертям собачьим и весь урожай начисто по дворам развезли.

— Так то ж на Полтавщине, Тимофей! То же не в «прифронтовой полосе»! — Эти слова Авксентий тоже вымолвил старательно и со вкусом. — Туда же, на Полтавщину, корниловская смертная казнь еще не дошла: не прифронтовая это полоса. А у нас?

Авксентий кивнул на окно, и во взгляде его мелькнул страх — будто там, за окном, притаилось какое–то страшилище. Но Гречка понимал, что имеет в виду Авксентий: на западе, в ста километрах отсюда, гремел фронт, и в прифронтовой полосе была восстановлена смертная казнь — по законам военного времени. А в двадцати пяти километрах, в Кодре, для поддержания порядка стояли постоем каратели–донцы из корпуса генерала Каледина.

Однако матрос Тимофей Гречка не собирался сдаваться. Он презрительно пожал плечами:

— В прифронтовой полосе! У нас!.. Да в нашем же селе не люди, а гнилая снасть! Вон же в Гнильцах и Педанивке на Сквирщине тоже прифронтовая полоса, а люди самочинно, вроде нас, убрали панский хлеб и себе третью часть взяли, а не то что мы — только восьмую!

— Ну и всыпали донцы шомполами половине села, а рожь в обоз генерала Каледина свезли, — печально вздохнул Авксентий.

Молодицы ни скамье у двери всхлипнули и потянули уголки платков к глазам.

— А в Балабановке–Липовецкой? Свою часть тоже не деньгами, а рожью забрали, а панские скирды сожгли!

— Ну и погнали в тюрягу пятерых…

Молодицы закрестились.

— А в Кагарлыке? У княгини Гагариной?

— А что ж, ты думаешь, им так и сойдет? Или нам обойдется, что самовольно Шембекову пшеницу выкосили? Что учинили против инструкции генерала Корнилова? Заберут хлеб со дворов и заплатят по семнадцать копеек за рабочий день. А то и кукиш с маком дадут — ничего не заплатят, еще и шомполов всыпят, либо же в тюрягу, которые зачинщики, как вот мы с тобой то есть… да еще кузнец Велигура…

Молодицы ойкнули, закрестились, снова потянули уголки платков к глазам.

Гречка опустил голову — кончик его чуба окунулся в рюмку.

Минуту слышно было только, как шмыгали носами женщины, да еще пчела все жужжала и жужжала, ударяясь о стекло.