Ингрид Бергман - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Ингрид Бергман
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 0-440-14085-4, 5-05-002299-1

Книга написана одной из ведущих актрис мирового кино Ингрид Бергман (1916—1982) совместно с писателем А. Бёрджессом, известной советскому зрителю по фильмам «Газовый свет», «Осенняя соната» и др.

Ингрид Бергман рассказывает историю своей яркой и трудной жизни, где поиски, взлеты, неудачи художника неразрывно переплелись с перипетиями личной жизни любящей и страдающей женщины.

Работа с выдающимися кинорежиссерами XX века Дж. Кьюкором, Р. Росселлини, И. Бергманом, встречи с Э. Хемингуэем, Б. Шоу, Ю. О’Нилом, роль творческого и человеческого взаимообогащения, конфликты позиций и характеров — обо всем этом актриса поведала искренне и взволнованно.

Книга иллюстрирована.

Рекомендуется широкому кругу любителей киноискусства.

---

Кто-то сказал о ней: «Ингрид состоит в браке с камерой, и камера любит Ингрид». Это правда. Камера любит настоящих актеров. Она голодает по их лицам, эмоциям, жестам. У камеры есть свои фавориты. И камера жестока к тем, кого она не любит. Это нельзя объяснить. Это непредсказуемо. Актер может быть замечательным, несравненным в каком-либо эпизоде на сцене, но поставьте его перед камерой и заставьте сняться в том же эпизоде — камера останется безучастной. Она зевает, похоже, что она жаждет мщения. Актер выглядит на пленке совершенно безжизненным.

Ингрид всегда получает радость от своего исполнения. В ней живет неутомимая страсть к игре, она настоящая актриса. У нее огромный багаж опыта, техники, воображения, эмоций, фантазии и даже «черного» юмора.

Мне очень жаль, что мы с ней не работали раньше, потому что в ней есть то удивительное свойство, которое стимулирует написание ролей специально на актера. В «Осенней сонате» для меня одним из самых прекрасных моментов фильма остается сцена, где Шарлотта рассказывает о смерти своего друга в госпитале, об их последней ночи. Когда бы я ни смотрел эту сцену, я нахожу ее замечательной, просто совершенной. Такой ее делает Ингрид.

Я считаю этот киноэпизод одним из лучших во всей моей режиссерской жизни».

Через два года, летом 1979-го, я вернулась на остров, чтобы опять повидаться с Ингмаром. Тогда-то он и показал мне длинный документальный фильм о том, как проходили съемки «Осенней сонаты». Я даже не подозревала об этом замысле, потому что во время съемок около тебя всегда толпится масса осветителей, операторов, которые часто ведут съемку, стоя позади тебя, или работают скрытой камерой.

С огромным интересом смотрела я на себя — никогда раньше мне не приходилось видеть себя со стороны. Снято было все предельно откровенно. Я даже сказала Ингмару: «Хорошо бы увидеть этот фильм перед началом съемок. Тогда, может, не было бы столько хлопот из-за меня».

Я не могла поверить, что со мной было так трудно. Я все время говорю, все время спорю, ужасно всех раздражаю. Наверное, это даже хорошо — увидеть себя такой, какая ты есть на самом деле. Может быть, хоть в молодости я была лучше? Да нет, сомнительно.

Фильм начинается с того, что Ингмар, сидя на столе и опираясь ногой на стул, говорит всем: «Здравствуйте, очень рад снова работать вместе с вами». Потом мы начинаем читать сценарий, и я сразу же бросаюсь в спор: «Это место самое нудное из всего, что мне когда-либо приходилось читать. Д это слишком длинно. А этот кусок мне просто непонятен: что все это значит?»

В эту минуту камера останавливается на лице одной из сотрудниц, представительнице администрации, которая, кажется, жаждет испепелить меня взглядом. «С ней мы фильм никогда не закончим», — можно прочитать на ее лице. Я не виню ее. Если я так проявила себя в первые же пять минут, то как же они собирались выносить меня в течение шести недель? (Позже эта женщина сказала мне, что она вовсе не испытывала ко мне ненависти. Просто ее раздражало, что кто-то с самого начала работы действует Ингмару на нервы.)

Ингмар был спокоен, мягок: «Хорошо, хорошо, Ингрид. Когда мы дойдем до этой сцены, то порепетируем ее и посмотрим, как все это будет выглядеть. А сейчас давай двигаться дальше, к той сцене вернемся позже».

Потом все стали делать отметки на полу, а я продолжала свое: «Что? Ложиться на пол? Для чего? Ты с ума сошел! Да зритель со смеху помрет!» Но наконец начались съемки, и я стала вести себя поприличнее.

Должна сказать, что независимо от моего присутствия в фильме смотрела я его с огромным волнением, почти как какую-нибудь картину Хичкока. Так вот это и есть наша работа? Вот так все это и собирается вместе? Зрелище было потрясающее. Мне кажется, это действительно самый лучший документальный фильм о том, как делается кино, хотя я играю в нем роль вовсе не симпатичную. Ингмар собирается со временем передать эту ленту в Шведский национальный институт кино.

«Во время нашей работы с Ингрид случилась еще одна необычная для нее перемена, — говорит Лив Ульман. — Даже если ей приходилось произносить невероятные по размеру монологи, не было дня, когда бы она не знала всего текста. Ингрид вела тот же ночной образ жизни, что и все мы: смотрела кино, ходила на вечеринки, став как бы членом той большой семьи, которая сложилась около Ингмара. Она не запиралась в своей комнате, но тем не менее ни разу не было случая, чтобы приходилось делать что-то дважды из-за того, что Ингрид не знала текста. А шведский ее был, конечно же, безукоризнен.

Я очень люблю ее. Я ее просто обожаю. Глядя на нее, я понимаю, чего добивается движение за освобождение женщин. Передо мной человек, который жил и продолжает жить согласно своим принципам каждый день. Я знаю, что лично мне дало женское движение: я с гордостью смотрю на других женщин.

Я смотрю на Ингрид и горжусь тем, что она — женщина. Наверное, мне не хотелось бы быть ее дочерью или сестрой. Но как прекрасно оказалось бы с самой ранней юности иметь такого друга, ощущать на себе его влияние. Когда я думаю об Ингрид, в голову приходят именно такие мысли».

Я получала колоссальное наслаждение, работая с Ингмаром, Лив и их съемочной группой. Стиль съемок был совершенно необычным, и все они вкладывали столько старания в свое дело. До окончания работы оставалось около двух недель, когда я вдруг почувствовала что-то неладное со своей второй грудью. Я пришла в ужас от мысли, что в ней растет опухоль. Стала переживать, расстроилась, и, конечно же, мое состояние не могли не заметить окружающие.

Однажды ко мне подошел Ингмар и, сев около меня, спросил:

— Что случилось? Почему ты так нервничаешь?

— Наверное, мне придется опять ложиться в клинику, — ответила я.

— Я постараюсь закончить съемки побыстрее, — мгновенно отреагировал Ингмар. — На натуру тебе ехать не надо: кто-нибудь из дублерш наденет твое платье. Сейчас я не буду снимать сцены вне павильона. Все снимем здесь, чтобы ты сразу могла поехать в Лондон.

Я снялась во всех эпизодах, которые нужны были Ингмару, и вылетела в Лондон. Встретилась с врачом. «Опухоль нужно yдaлить», — сказал он.

Повторилась та же история. Опухоль оказалась злокачественной. Операция прошла очень быстро. В клинике я пробыла только три дня. Все было сделано так удачно, что я совершенно свободно могла двигать рукой. Хотя, конечно, ситуация складывалась неутешительная. С одной стороны опухоль перешла на другую.

Снова началось облучение. Утром я ходила в клинику, а оттуда ехала на репетиции «Лунных вод». Премьера должна была состояться в Брайтоне через две недели, в январе 1976 года, а затем начинался лондонский сезон в «Хеймаркете».

Помню, как однажды утром таксист, к которому я села около отеля, узнал меня и удивился: «А я думал, что все кинозвезды спят до двенадцати часов». «Некоторым из нас приходится довольно рано начинать репетиции», — заметила я. Наверное, он слегка недоумевал, что же это за репетиции, когда высадил меня у клиники.

Премьера в Брайтоне представляла сплошной хаос. Одна накладка следовала за другой. Действие пьесы Н. К. Хантера происходит в деревенском отеле в Девоншире. Дом заполнен постояльцами, почти безвыездно живущими в нем, разочарованными, недовольными жизнью. Я играю Элен Ланкастер, богатую, избалованную женщину, которая застряла здесь с мужем и хорошенькой юной дочкой из-за того, что их «роллс-ройс» не пробился сквозь снежную бурю.

В новогодний вечер я приглашаю гостей.

Центральной сценой спектакля была картина, которую в основном держала Уэнди Хиллер. Ей надо было играть на пианино, а нам танцевать. В тот вечер, когда Уэнди положила пальцы на клавиши, не раздалось ни звука. Она повторила то же движение еще три раза. Снова ни звука. Мы стояли как вкопанные. И отчетливо слышали беготню за сценой. Публика стала шептаться, и до нас доносились ее предположения; наверное, кто-то из актеров забыл свой текст. Я поняла: нужно срочно что-то предпринять. Сделав шаг вперед, я произнесла: «Мне очень жаль, но что-то случилось с пианино. Мы просим прощения, так как на минуту придется опустить занавес. Как только все будет в порядке, мы его поднимем». Самой большой нелепостью в этой ситуации было то, что, хотя Уэнди прекрасно играла на пианино, музыку записали на магнитофон. Но теперь, когда пианино молчало, она просто забыла, как нажимать на клавиши.

Наконец магнитофон заработал. Действие продолжается, и мы доходим до того момента, когда наступает полночь. Окна открываются, я подбегаю к одному из них и кричу: «Колокола! Послушайте, как звонят колокола!» Но ничего, что хотя бы отдаленно напоминало колокольный звон, публика не слышит. В зале начинают крутить головами, надеясь хоть что-то услышать, но — увы! Раздается хохот, к которому присоединяемся и мы.

И следующая оплошность: в одной из сцен, после слов: «Надеюсь, Новый год принесет тебе все, что твоя душа пожелает», я оступилась, спускаясь по ступенькам, и упала на моего мужа — Поля Хардвика, опрокинув на него полный бокал с шампанским. Пришлось на ходу импровизировать: «Ну, это, конечно, не в счет».