Ингрид Бергман - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Ингрид Бергман
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 0-440-14085-4, 5-05-002299-1

Книга написана одной из ведущих актрис мирового кино Ингрид Бергман (1916—1982) совместно с писателем А. Бёрджессом, известной советскому зрителю по фильмам «Газовый свет», «Осенняя соната» и др.

Ингрид Бергман рассказывает историю своей яркой и трудной жизни, где поиски, взлеты, неудачи художника неразрывно переплелись с перипетиями личной жизни любящей и страдающей женщины.

Работа с выдающимися кинорежиссерами XX века Дж. Кьюкором, Р. Росселлини, И. Бергманом, встречи с Э. Хемингуэем, Б. Шоу, Ю. О’Нилом, роль творческого и человеческого взаимообогащения, конфликты позиций и характеров — обо всем этом актриса поведала искренне и взволнованно.

Книга иллюстрирована.

Рекомендуется широкому кругу любителей киноискусства.

---

— Вам должно быть стыдно. Стыдитесь! Приезжать с такой пьесой в Вашингтон, зная, что здесь творится. Скажи мне кто-нибудь раньше, что неграм не разрешат увидеть эту пьесу, ноги моей не было бы в этом городе.

Макс очень переживал.

— Я знаю, знаю, это ужасно. Но не можете же вы изменить все за один вечер. В конце концов все образуется. И пожалуйста, прошу вас, не касайтесь этого в ваших интервью.

— Как только представится возможность, сделаю это обязательно, — ответила я.

— Но вы только навлечете на себя неприятности и погубите пьесу. Оставьте это. Мы ничего не сможем изменить в данный момент. У нас только две недели в Вашингтоне, а потом мы поедем в Нью-Йорк. Оставьте это.

Но я знала, что не могу «оставить это». Мне нужно было что-то сказать. За день до премьеры мы принимали представителей прессы, и я только ждала нужного вопроса. Максуэл Андерсон и заведующий рекламой так волновались, что искусали себе ногти. Но журналисты не задали нужного вопроса. Они не считали нужным обсуждать этот предмет.

Все уже собрались уходить, говоря на прощанье: «Спасибо, мисс Бергман, всего хорошего, мисс Бергман». И тут я сказала: «Благодарю вас, джентльмены, но я больше никогда не вернусь в Вашингтон».

После моих слов они почти рухнули на свои места. Бедняга Максуэл закрыл лицо руками. «Не вернетесь в Вашингтон? Почему же вы больше не вернетесь в Вашингтон, мисс Бергман?» «Потому, — сказала я, что, если бы я знала, что неграм здесь не разрешают посещать театр, я бы никогда не приехала сюда. Я связана контрактом, поэтому обязана продолжать работу. Но я не вернусь сюда до тех пор, пока негры, так же как белые, не смогут войти в театр. Мы играем для всех. Для всех!»

Мои слова были напечатаны во всех газетах, и Максуэл был близок к истерике. Тем не менее театр осаждали толпы людей. Все происшедшее имело огромный успех. Конечно, многие меня критиковали. За дверями театра какие-то люди плевали в меня и называли «любовница ниггера».

Но все это не имело никакого значения. Я каждый вечер выходила на сцену и произносила слова Жанны, написанные Максуэлом Андерсоном: «Каждый мужчина отдает свою жизнь за то, во что он верит. Каждая женщина отдает свою жизнь за то, во что она верит. Есть люди, которые верят в малое, или в ничто. И несмотря на это, они отдают свои жизни за это малое, или за это ничто. У нас только одна жизнь, и мы живем так, как умеем. И мы верим в свою жизнь. А потом приходит конец. Но отказаться от самого себя и жить бет веры страшнее, чем умереть. Страшнее, чем умереть молодым».

Жанне было восемнадцать, и ее сожгли. А на мою долю выпали всего лишь глупые плевки. Я получала письма со всего мира — от актеров, от разных людей, даже, от актеров из Швеции, — поддерживающие меня. Но потребовалось более семи лет, прежде чем негров наконец впустили в театр.

Естественно, премьера в Вашингтоне была немного напряженной. Многие считали, что я получу «поцелуй смерти» от прессы. У дверей театра были выставлены пикеты протеста, но все прошло нормально. После поцелуев и фраз типа «Вы были потрясающи», «Все прошло прекрасно», «Вы были великолепны» я пошла спать. Насколько я помню, после спектакля не было никакого приема. Скорее всего, мы на ходу что-то поели и выпили. Во всяком случае, я была уже в постели, когда раздался стук в дверь. «Кто там?» — спросила я. Голос ответил; Максуэл». Это были Макс с женою и сыном Аланом, театральным менеджером.

— Простите, что побеспокоили вас, — сказали они, — но мы подумали, вы должны это знать: мы только что уволили режиссера-постановщика.

— Уволили режиссера? Почему? Ведь Марго Джоунс прекрасный работник.

— Нет, мы были весьма недовольны ею. Все, что ей полагается по контракту, ей выплатят в Нью-Йорке. Но мы ею были недовольны.

«Как можно быть такими жестокими? — подумала я. — Выгнать человека в день премьеры». И я вспомнила Айрин Селзник, которая предупреждала меня, когда я впервые появилась в Голливуде: «Будь осторожна с ними. Это может случиться с тобой, с кем угодно. Они говорят тебе, что все прекрасно, ты великолепна и т.д., а потом вдруг, как гром среди ясного неба, за твоей спиной сплетается интрига — и тебя нет».

Марго ушла сразу, ни с кем не попрощавшись. Просто села в поезд и уехала в Нью-Йорк. Могу представить, что она тогда чувствовала.

На ее место встал Сэм Уэнамэйкер. Он был очень молод, и я обычно говорила: «Послушайте, Сэм, вам только двадцать семь, и вы не должны так разговаривать с актерами старше себя. Им это не понравится». «К черту, — отвечал Сэм. — С того самого момента, как мы начали, я каждый вечер на сцене, — (будучи постановщиком пьесы, он играл одновременно инквизитора) , — и я вижу, что многое здесь никуда не годится». Сэм был деспотичен, высокомерен, и это была его первая постановка. И надо признаться, что до его прихода пьеса была совершенно статична, все как-то расползалось, расплывалось. Сэм вдохнул в нее жизнь.

Мы показали премьеру в Нью-Йорке. Думаю, это был один из величайших театральных вечеров в моей жизни.

Многие театральные пуристы утверждали, что Ингрид можно считать «только кинозвездой». Поэтому в ноябре 1946 года она поставила на карту свою репутацию и пошла на риск, выступив перед пресыщенной, часто скучающей нью-йоркской публикой. У нее было собственное, поддерживающее ее силы кредо: «На сцене ты другой человек. Ты играешь другого человека и становишься этим человеком, каким-то образом это освобождает от твоих собственных проблем. Но ты должен выходить на сцену и работать. Работать не вполсилы, думая при этом, что ты вынужден это делать, а тебе самому это все равно, черт подери. Нет! Если уж ты открываешь рот, открывай его как следует. Не делай ничего вполовину. Делай все, что в твоих силах. Иначе тебе никогда не поверят • Чтобы стать Жанной д’Арк, вдохнуть в нее жизнь, необходим совершенно незаурядный, необычный дар. Но Ингрид всегда удавалось вдохнуть и в публику веру в то, что она делает. На этот раз ей поверила и критика.

Говард Барнс писал в «Нью-Йорк гералд трибюн»: «Лучезарная Ингрид Бергман внесла театральное волшебство в весьма рыхлое содержание «Жанны Лотарингской». Ее Орлеанская дева оставляет в памяти глубокое удовлетворение и благодарность. Прославленная актриса экрана заявила, что она относится к немногим несравненным мастерам, которые заставляют нас поверить себе».

«Нью-Йоркер»: «Этот спектакль можно считать несравненным в театре наших дней». А Роберт Шервуд, один из прекраснейших американских драматургов, сказал просто: «Она действительно святая Жанна».

Я до сих пор не забыла тот вечер. Это было что-то потрясающее, невообразимое. Помню, я собиралась пойти на прием в отель «Астор». Надела вечернее платье, пришла в отель и вошла в дамскую комнату. Там я села на стул и расплакалась. «Что это? Реакция на успех? — спрашивала я себя. — Сижу в дамской комнате и плачу». Каждый, кто видел меня, спрашивал: «Что с вами случилось? Ведь у вас сегодня грандиозный успех». Но я продолжала плакать.

Я очень много узнала о публике, пока на сцене шла «Жанна Лотарингская». Публика идет в театр не для того, чтобы подловить вас, увидеть какую-то накладку на сцене. Зрители приходят в надежде на чудо, на то, что они станут участниками происходящего именно в этот вечер. А в тот вечер произошла как раз накладка. Я была одета в доспехи, я беседовала с небесными голосами. Мне надо было присесть на узкую деревянную скамейку на четырех маленьких ножках. То ли я не рассчитала, то ли скамейка стояла не на месте, но, вместо того чтобы сесть на середину, я опустилась на ее край. Противоположный конец резко поднялся и... бац! Со всего размаху, гремя доспехами, я уселась прямо на пол. Я в ужасе ожидала громового смеха, который сорвет крышу с театра. Но нет. Все, что услышала, — это испуганный вздох всего зала: «О-о-ох», чудный звук жалости. А потом мертвая тишина. В ту минуту я поняла: публика не хочет, чтобы с тобой что-то случилось, она исполнена сочувствия к тебе, она не смеется над тобой, она болеет за тебя, она плачет с тобою. Да, она смеется, когда это смешно, когда ты просишь ее смеяться. Но когда на сцене все серьезно, она почти не дышит — только бы ты продержалась.

Капа, видимо, чувствовал, что ее работа, ее жизнь отдаляют Ингрид от него. Он писал: «Не уходи»..

Интуиция его не обманывала. В адрес Ингрид хлынули поздравительные письма и телеграммы. Петер прибывший в Нью-Йорк на премьеру и тут же возвращавшийся из-за дел в больнице назад, в Лос-Анджелес телеграфировал: «Ты заставила меня плакать». А одна очень занятая школьница желала: «Удачи тебе, удачи Жанне, удачи мне. Пиа».

Для всего окружающего мира брак Ингрид был устойчивым и счастливым. Хотя любовь к Капе открыла ей, как многого недоставало в ее жизни. Но и она, и Петер решили спрятаться от реальности, полностью погрузившись в работу.

Ингрид писала Рут:

«Эта неделя была неделей несчастий. Последняя неделя 1946 года. Это выглядит даже справедливо, что последняя неделя так плоха. В понедельник я потеряла голос, который вернулся только в среду. Потом, во время прогулки, что-то попало мне в глаз. Он распух, и в четверг и пятницу было что-то жуткое. После того как прошел глаз, я страшно простудилась. Сейчас я лежу в постели и надеюсь, что завтра к вечеру и к Новому году все наладится. Может быть, это будет удачный год для нас обоих. Если у тебя все будет в порядке, то, я чувствую, и у меня тоже. Стейнбек и Хемингуэй видели спектакли. Хемингуэй сказал, что я величайшая актриса в мире. Многие проходили за кулисы, но не помню — кто».