Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

• Название: Сцены из жизни Максима Грека
• Автор: Мицос Александропулос
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1983

Мицос Александропулос — известный греческий писатель, участник антифашистского Сопротивления, автор романа-дилогии «Ночи и рассветы» («Город» и «Горы»), сборников рассказов («К звездам», «Чудеса происходят вовремя»). Ему принадлежит и крупная серия работ по истории русской культуры, в частности трехтомная история русской литературы, романы о Горьком и Чехове.

Двухтомный роман Мицоса Александропулоса «Хлеб и книга» был удостоен в 1981 году Государственной литературной премии Греции. К этой же серии относится роман «Сцены из жизни Максима Грека». Он посвящен греческому мыслителю, литератору и ученому-переводчику, сыгравшему значительную роль в истории русской культуры XVI–XVII вв.

За переводы русской литературы на русский язык и популяризацию ее в Греции Союз писателей СССР присудил Мицосу Александропулосу Международную литературную премию имени А. М. Горького.

---

Николай и раньше знал этого историка. Читал его хроники, исторические, астрономические сочинения, страстную полемику с Паламой[18] и противником последнего, монахом Варлаамом[19]. Знал, что во имя политических страстей, а иногда ради красного словца он легко жертвует истиной. Григора писал свои сочинения, точно распевал церковные гимны. Подбирал такие звуки, чтобы не нарушить гармонию и создать красивый кондак[20], а об истине не заботился. Полюбуйтесь, как он расписывает эту глушь! Ад превращает в рай.

Когда Николай стоял на галерее, ему пришла в голову мысль переписать этот отрывок и напечатать его в Венеции. Повести забываются, география живет века. То, что Григора описал Святую Гору, — промысл божий. По этому описанию сможет читатель судить и о другом. Если в здешнем аду Григора видел то, о чем повествует, если летом и зимой слышал мелодии пернатых, в то время как даже медведи не решаются высунуть морду из берлоги, — что ж, прекрасно. Раз скалы у него — соловьи, то афонские братья уж верно святые.

Николай опять скрылся в келье. Он согрелся, приободрился. И, сев верхом на сундук, так решительно схватил перо, точно это было копье.

Странный разговор завязался между историком и писцом.

Григора писал:

«…нет там женщин и ничего такого, что вводит нас в искушение, нет дорогих украшений и тому подобного, разжигающего страсти ехидны…»

— Как же! — издевался над ним писец. — А что говорит по этому поводу император Алексей?[21] Что творилось здесь в годы его правления?.. А это ты помнишь, а вот это? — И он с наслаждением рассыпался в насмешках.

Долго еще разглагольствовал Николай. Сгоряча переходил на крик. Переписывал и во весь голос спорил с Григорой, точно тот сидел перед ним. На каждом слове уличал его во лжи.

Далее в рукописи говорилось, что на Афоне нет ни рабов, ни господ.

— Мне, несчастный, морочишь ты голову? — негодовал писец. — За кого ты меня принимаешь?.. Да я сам приехал сюда и такое увидел! Много повидал, на всю жизнь хватит. — И он выкладывал то, что видел своими глазами.

Порой он вскакивал на ноги и размахивал руками, бранился с рукописью, как с живым человеком. Иногда, внезапно прервав речь, разражался смехом.

— Вот так сходят с ума в нашей корпорации! — твердил Николай.

Посмеявшись вдоволь и переведя дух, он опять садился верхом на сундук, своего коня. Такие уж люди писцы. В Венеции, толкуя фразу, состоящую из одного слова, два превосходных филолога, Иоанн Разумный и Иоанн Каллиграф, спорили до полуночи и с тех пор, вот уже восемнадцать лет, не обменялись ни словом.

…Долго тянулась эта странная беседа. Писец потешался, выходил из себя, возвышал голос. Крики слышны были во дворе, — монахи всполошились. Игумен не знал, что делать, — наконец приказал покадить.

Самое разумное было бы выставить из монастыря этого латина. Но Николая не прогнали. Непогода продержалась еще несколько дней, и потому монахам и писцу поневоле пришлось проявить великодушие, — они вместе отпраздновали пасхальное воскресенье.

Это была, как мы уже сказали, пасха 1516 года.

Как только улеглась буря, писец покинул монастырь. Миновав ворота, он бросил камешек, который сжимал в кулаке. Камешек, выкрашенный чернилами. Другой такой же лежал у него в мешке. Он бросит его послезавтра, когда, направляясь в Салоники, распростится с афонскими монастырями.

Сейчас Николай держал путь в Карею[22]. Там он оставил свои вещи. Там рассчитывал найти возчика.

Был третий день пасхи, теплый, весенний. Кончились ночные бдения, пост, и монахи стали приветливей, оживленней. Они опечалились, узнав, что он собирается уезжать. Даже молчаливый старик библиотекарь, ученый из Константинополя, не переваривавший других ученых, и православных, и католиков, с улыбкой пожелал ему доброго пути и пригласил снова приехать на Святую Гору.

А когда верхом на муле писец поравнялся с последними строениями Кареи, кто-то его окликнул:

— Кир Николай!

Обернувшись, он увидел Стридаса из Ватопедского монастыря.

Молодой красивый послушник, без клобука, с пышными кудрявыми волосами — вылитый святой Пантелеймон[23] — стоял на пороге дома. С удивлением и сочувствием смотрел он на писца.

— Твоя милость еще здесь? — печально покачав головой, проговорил он.

Николай придержал мула. Тон послушника заставил его насторожиться.

— Не приехал ли отец Максим, сын мой?

Стридас утвердительно кивнул.

— Ах, отец Николай, видно, не суждено было вам повидаться, нет на то воли божьей. Он вернулся из путешествия и опять уехал. Мы посылали за тобой, справлялись, где могли, никто ничего не знал. И сказали старцу, что ты отбыл на родину. Он огорчился.

— Когда он приехал? И когда успел уехать?

— Приехал в великую пятницу, а уехал вчера чуть свет.

— Santa Maria, quale insuccesso![24] Но я разыщу его. Куда ж он поехал?

— Очень далеко, сударь. — Стридас устремил взгляд куда-то ввысь. — Очень-очень далеко.

Посмотрел туда и писец и увидел заснеженную горную вершину.

— Старец уехал далеко за ту гору, на которую ты, кир Николай, сейчас смотришь, — со вздохом и не без гордости сказал «святой Пантелеймон». — Если тебе угодно знать, он отправился в Московию. В великое христианское княжество, на Русь. Да поможет ему бог в трудном пути…

Николай стегнул мула. И поехал, погруженный в свои думы. Покинув Афон, он забыл бросить черный камешек, что вез в мешке.

Он думал о Михаиле Триволисе.

Николай не мог представить его монахом, с бородой, в рясе. Он помнился ему молодым, каким тот был в Падуе, Ферраре, Милане и Венеции[25], там, где они вместе постигали науки и трудились. «Какой же он монах? Ни по духу, ни по облику не походит он на монаха», — думал он, и в памяти его всплывал знакомый образ: худой, болезненный юноша, с длинной шеей, быстрый, подвижный, неутомимый в разнообразных трудах, жизнерадостный, готовый на все ради товарищей, «друг возлюбленный и ученейший, Дорилей Лакедемонянин», как писал ему в письмах Николай, намекая на его старинный род. «Михаил, неужто ты стал монахом? — спрашивал он. — Монах — это никчемность, невежество, недомыслие, неподвижность — сплошь «ни» и «не», а ты не монах, ты неутомимый мореход». Он называл Михаила: «Путешественник, мореход, аргонавт», — слова так и слетали с его языка, и тут ему пришла на память фраза из письма, которое Триволис прислал из Флоренции, когда уже покинул католический монастырь:

«…подобно челну посередь моря, всевозможными ветрами вздымаемому и низвергаемому, суждено мне скитаться…»

«Ты не монах, — продолжал Николай. — И не такой, как мы, не простой писец, каких множество. Ведь мы переписываем, а ты пишешь! Пять месяцев провел я здесь и чуть не помешался, а тебя за десять лет не извели бури, не сломили тишина и одиночество… Что ж, поезжай, добрый путь! Да поможет тебе бог!»

Остались позади афонские монастыри. Дорога шла вдоль моря, теперь удивительно спокойного, никаких следов бури, вчера еще вздымавшей воды и ревевшей в скалах. Сейчас эти дикие скалы выглядели очень мирно — темно-зеленая кайма, обрамляющая морской берег.

За зиму Николай столько выстрадал, — казалось, никогда мук своих не забудет. А теперь не помнил ничего дурного: как равнина и море, прояснилась, смягчилась душа его. Афонская гора возвышалась вдалеке, вытянув шею, такая же, как всегда: уступы, обрывы, нагромождение раковин. Склоны ее сверкали на солнце, точно облитые медью, а глава пряталась в красноватых облаках, развевающихся будто всклоченные волосы и борода — больше ничего не видел и не мог вообразить писец.

Так шагал он по дороге в Салоники, пока не стемнело: мул впереди, а Николай за ним, беспрестанно оборачиваясь и бросая взгляд на гору, этого старца с огненной бородой.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ

Утром великий князь Василий[26] принял послов польского короля Сигизмунда[27]. Обменялся с ними несколькими подобающими случаю словами. Потом переговоры с послами вели бояре и дьяки Посольского приказа. Из немногого сказанного великий князь понял, что Сигизмунд добивается передачи ему крепости Смоленск. На это Василий не желал соглашаться.

Война между двумя христианскими государствами шла почти непрерывно с декабря 1512 года. Летом 1514 года, взяв Смоленск, русские одержали большую победу, но через месяц были разгромлены в битве при Орше. Это поражение сломило их. Москве нужен был мир. Особенно теперь, когда старый ее союзник, крымский хан, вступил в переговоры с Сигизмундом и, вторгшись в русские земли, опустошал их.

Упорство Сигизмунда огорчало Василия. Раз король не хотел проявить уступчивость, значит, великий князь не сделал того, что следовало, не смог заставить литовцев почувствовать превосходство русских. Он совершил ошибку, не послав до сих пор денег, как было условлено, магистру Тевтонского ордена[28] Альбрехту[29] с наказом немедленно объявить войну Сигизмунду. Так он принудил бы польского короля просить у Москвы мира. Ошибку надобно было срочно исправить.