Антон Дубинин - За две монетки

• Название: За две монетки
• Автор: Антон Дубинин
• Жанр: Любовные романы

Действие происходит в альтернативном 1980 году, в альтернативных Москве-Риме-Флоренции, которые во многом — но не во всем — совпадают с прототипами. Предупреждение: в этом тексте встречаются упоминаются такие вещи, как гомосексуализм, аборты, война. Здесь есть описания человеческой жестокости. Часть действия происходит в среде «подпольных» католиков советской России. Я бы поставил возрастное ограничение как 16+.

Некоторые неточности допущены намеренно, — в географии Москвы, в хронологии Олимпиады, в описании общины Санта-Мария Новеллы, в описании быта и нравов времен 80-х. Можно сказать, что из конспирации «имена и адреса были изменены», тем более что это так и есть.

---

— Я еще на «Орбиту» хочу. На «Орбите» сегодня еще не были…

— Молодой человек, — отец заглядывает в бумажник, потом так же серьезно переводит взгляд на лицо сына. — Хочу официально вас спросить. У вас ничего не треснет?

Тот пару секунд, похоже, обдумывает вопрос, потом так же серьезно мотает головой. Женщина прыскает, как шестнадцатилетка, вопреки очевидному намерению смотреть строго.

— А это ничего, что мы и так с тобой задержались на час дольше тети Томы? Вот Аленку уже увели домой, а тебе с тех пор было и мороженое, и колесо обозрения.

— Это потому что Аленка мелкая, — глубокомысленно говорит тот. — И колесо — очень медленное, там скучно. Даже вниз не плюнешь.

— А один не побоишься? На «Орбите»?

— Не побоюсь!

— И что это за история про «вниз не плюнешь»? — тревожно встревает мама. — Гошка! Ты что, не знаешь, что плевать с высоты нельзя? Хочешь, чтобы нас всех оштрафовали?

Еще сильнее возмущает ее, что мальчик как-то заговорщицки переглядывается с отцом, явственно обладая недоступным ей тайным знанием. Впрочем, папа быстро прекращает перемигиваться с сыном, ради конспирации углубляясь в недра бумажника — довольно скудные, признаться, недра, чтобы оттуда извлечь несколько купюр.

— А на нас троих… или двоих… Ладно, выходи на свою «Орбиту» в одиночку, а мы пас. Поиграли уже сегодня в «красиво жить не запретишь».

— Беги занимай очередь, — со вздохом соглашается мама, и мальчик вмиг срывается с места в карьер, зажав деньги в кулаке. Женщина провожает его тем изумленным взглядом, смесью гордости и тревоги, которым смотрят на подросших детей — какой еще маленький… Но надо же, какой уже большой.

— Деноминация, или почувствуй себя миллионером, — ее муж пересчитывает скудные бумажки, все как есть с тремя и больше нулями, тысячи, смешно сказать. — Устала? Ничего, после орбитальных приключений разворачиваемся и плавно гребем в сторону дома.

Они неспешно идут вслед за сыном, чья яркая футболка уже мельтешит в середине очереди на аттракцион. Из киоска с контрафактной музыкой, каких полным-полно в последнее время появилось по паркам и подземным переходам, слышится знакомая мелодия — за последние два года эта песня воистину заполонила Москву, ее крутят на каждом углу, кто вслушивается в слова, кто нет, но от этого она, как ни странно, не делается хуже.

— Слышишь? — женщина хватает спутника за руку, оборачиваясь на звук.

— Конечно, слышу. «Скорпы». Старый добрый ветер перемен, могло быть и хуже.

«I follow the Moskva
Down to Gorky Park,
Listening to the wind of change.
An August summer night,
Soldiers passing by
Listening to the wind of change…»[42]

— Вот в парк Горького мы так и не сходили, — тихо говорит она, глядя куда-то далеко-предалеко.

— Ты о чем?

— Ну, ты ж знаешь. Мне эта песня с первого раза как напомнила про… наших добрых синьоров, так и осталось. Просто про них. Про то, как мы тогда… гуляли.

«The world is closing in.
Did you ever think,
That we could be so close, like brothers —
The future's in the air,
I can feel it everywhere,
Blowing with the wind of change…»

Мужчина ласково снимает с жены потрепанную белую бейсболку, гладит по волосам.

— К слову сказать. Ты долго еще будешь носить эту… кепку?

— Пока не изношу вконец.

— По-моему, это уже произошло лет пять назад, — осторожно сообщает тот, с чем-то вроде жалости разглядывая головной убор.

— Не произошло. Отдай, — она сердито отбирает кепку. — Это память. Об очень хорошем человеке. И я ее люблю, вот.

— Ведь десять лет уже…

— Ну и что. Все равно он был самым потрясающим мужчиной, которого я знала в жизни.

— Ты же его и не знала совсем. Какое там знакомство за два дня.

— Снова-здорово, — вздыхает женщина, надевая кепку на свое аккуратное каре — сочетание и впрямь дурацкое. — Сколько раз мы уже этот разговор вели? Сто? Двести? И столько же раз я говорила, что это вам, мужчинам, обязательно знать про человека, чтобы его узнать. А женщине достаточно… почувствовать.

«Walking down the street,
Distant memories
Are buried in the past forever…
I follow the Moskva
Down to Gorky Park
Listening to the wind of change…»

— И что же ты такого особенного почувствовала, чего не было, скажем, во мне?

— Давай не будем по сотому разу, — приподнявшись на цыпочки, она легко целует мужа в щеку. — Ты — другое дело. Ты — свой. Кроме того, ты должен быть ему благодарен… ведь это из-за него я с прежним женихом разошлась.

— А я-то, простая душа, думал — из-за меня.

— Из-за тебя я связалась с тобой, — улыбается она, переплетая с супругом пальцы. — Потому что ты был больше всего не похож… или нет, похож на… На другого, в общем. Да теперь уже какая разница. Я тебя люблю.

— Ну да, и скучаешь по французу десятилетней давности.

— Ты не понимаешь, — Зинаида отворачивается, чтобы не было видно нешуточных слез, разом набежавших из ниоткуда. — Я не то что бы скучаю. Просто…

— Я и тогда говорил, а ты слушать не хотела… Только рыдать. На совершенно пустом месте. Уверен, все с ними в порядке было. Просто переехали. Или стало не до нас. Или какие-то важные дела появились. Мы же не знаем про них ничего. Не пришел человек на встречу с полузнакомыми приятелями. Это не значит, что он непременно скончался! Что за глупости. В центре города, во время Олимпиады…

— Не глупости. Я точно знаю. Они бы пришли.

— Сменили гостиницу.

— Они видели, где я живу. Он бы дал знать, понимал же, что будем волноваться. И потом… я сразу почувствовала, что все не так.

У Романа становится такое лицо, будто он хочет сказать — «О женщины, женщины», или еще что-нибудь из Чехова. Но он умудряется промолчать, только рассеянно гладит жену по голове. Вернее, по белой потрепанной кепке.

«The wind of change
Blows straight into the face of time,
Like a stormwind that will ring the freedom bell
For peace of mind —
Let your balalaika sing
What my guitar wants to say…»

— Такие, наверное, и не могут долго жить, — выдыхает Зина, с прицельным вниманием следя за самолетиком в ясном небе. Двойная белая полоса перечеркивает синеву пополам, теряясь в облаках. — Не с нами. Не для… нас.

— Ну, полно тебе. Смотри, Гошка загрузился в кабину. Уже на старте.

Их чернявый сын, высокий для своих лет, но хрупкий — и какой-то особенно маленький рядом с белокурым толстяком, с которым он делит красную лодочку «Орбиты», радостно болтает ногами, поднимая с помоста летнюю пыль. Он слишком горд, чтобы помахать родителями рукой, но искоса следит, на месте ли они, смотрят ли.

— Все с ними в порядке, — убедительно говорит Роман, пока карусель набирает ход. — Сейчас где-нибудь в своей Флоренции вкушают заслуженный воскресный отдых. Вот кончится кризис, наладится все более-менее — возьмем и поедем туда отдыхать. Может, встретимся случайно в кафешке, выпьем кофе. Зина?

— Встретимся случайно, — эхом откликается женщина, вслед за мужем глядя, как под пение великолепных «Скорпионс», набирая обороты, поднимается в небеса их драгоценный сын.

«Take me to the magic of the moment
On a glory night,
Where the children of tomorrow dream away
in the wind of change…»

Воскресный отдых. И обязательно чтобы лето и ветер.

Титры

Камиль Пальма ненадолго пережила сына — если ты никогда не видел любимейшего человека мертвым, легче вскидываться на всякий звук шагов и окончательно посадить себе сердце. Его смерть она бы приняла с большей легкостью — уже умудрившись по-настоящему отдать его другим с уходом того в монастырь. До конца жизни была мила и улыбчива, умерла очень быстро, на родном винограднике, во время работы.

Бабушка Виттория Кортезе умерла в 1990 году, в 85 лет, после недолгой болезни, оставаясь в здравом и твердом рассудке. Приходскому священнику, принесшему ей Виатик, сообщила, что умирать совершенно не боится — муж у нее уже там, а внук — святой Божий мученик.

Другая бабушка Виктория, сестра Анна, непременно сдала бы после смерти Николая, своего единственного живого родственника, однако у нее оставалось слишком много родни в лице сестер. Дожила до того времени, когда община доминиканских братьев утвердилась в России, и хоронили ее, как терциарку, в белом хабите, чему она, судя по улыбке в гробу и по удивительно красивому и радостному лицу, была весьма рада.

Симоне Кортезе наверное, больше всех пострадал от исчезновения брата. Надломился, так и не стал ни музыкантом, ни художником, не женился, а после смерти бабушки окончательно перестал стричь длинные лохматые волосы и в 50 походил уже не на хиппи, а на бродягу. Так и живет в их с Марко общей комнате и по ночам склонен громко разговаривать с отсутствующими людьми, и маме, у которой по старости стал плохой сон, приходится стучать ему в стену.