Еремей Парнов - Заговор против маршалов

• Название: Заговор против маршалов
• Автор: Еремей Парнов
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2012

Проза и публицистика Еремея Парнова хорошо известны чита­телям. Его научно-фантастические и приключенческие книги, очер­ки о странах Востока и повести на историко-революционные темы получили широкий отклик. Произведения Е. Парнова изданы во мно­гих странах Европы, Азии, Северной и Южной Америки.

В Политиздате вышли снискавшие общественное признание книги Е. Парнова «Боги лотоса» и «Трон Люцифера»; художест­венно-документальные повести «Секретный узник» (об Э. Тельмане), «Посевы бури» (об Я. Райнисе), «Витязь чести» (о Ш. Петефи), «Под солнцем багряным» (об У. Тайлере).

Новый роман Еремея Парнова «Заговор против маршалов» по­вествует о драматических событиях, предшествовавших Великой Отечественной войне. Речь идет о так называемом «военно-фашист- ском заговоре» в РККА, о процессе над выдающимися военачаль­никами, уничтоженными по указанию Сталина. Большое внимание уделено и фальшивке, сфабрикованной нацистской службой безо­пасности, кровно заинтересованной в политической дискредитации М. Н. Тухачевского, других советских маршалов и командиров, став­ших в скором времени жертвами репрессий. В романе исполь­зованы многочисленные, подчас неизвестные широкой общественно­сти документы…

---

В Голубом Доме Риверы, выстроенном по его соб­ственному проекту в парковой зоне Койоакана, изгнан­ника окружили дружеским участием и теплом. В зате­ненном патио с лимонными деревьями, кактусами и голубыми, с оттенком металла, агавами журчал фон­тан. На подносах из глазурованной майолики красова­лись, поблескивая росинками, экзотические плоды: золотистые манго, бронзовые ядра гуав, фисташковые авокадо. Наталья не сразу решилась нарушить этот жи­вой натюрморт. Картины с яркими бунтующими крас­ками на белых шершавых стенах, цветы в каменных вазах, причудливые матово-лазоревые изваяния древ­них майя, льющиеся извивы модернистских скульп­тур — все здесь располагало к углубленному размыш­лению, отвлекая от сиюминутной суеты. Для отдыха и работы были выделены просторные апартаменты. Личная охрана бдительно, но ненавязчиво несла свою нелегкую службу.

Троцкий знал Риверу еще по старой парижской эми­грации. Ему была близка идея художника органично приблизить искусство к общественной жизни. В соче­тании исполинских фресок с современными архитек­турными формами было что-то от наглядной агитации, но не лобовой, а интуитивной и, значит, более дей­ственной.

Коротая вечера у камина за рюмкой домашней пульке, они говорили о живописи и революции. Для Риверы это были почти синонимы. Он вообще плохо разбирался в политике.

Казалось бы, живи и наслаждайся нежданно открыв­шейся сказкой в оазисе уюта и тишины. Но терзаемая конвульсиями твердь содрогалась под ногами. За высокой стеной, окружающей Голубой Дом, клокотала опасная лава. Мехико оказался не так уж далек от Москвы, как это могло показаться.

Президенту пришлось прислать для наружной ох­раны дополнительные наряды полиции. Американские единомышленники усилили меры внутренней безопа­сности. И как раз вовремя. Не успел Троцкий оправить­ся от тягот путешествия и качки ревущих сороковых, как радио объявило о начале процесса «параллельного центра». Приникнув ухом к приемнику и не выпуская из рук блокнота, он с головой погрузился в неподдаю­щуюся разуму атмосферу бреда и ненависти. Захлебы­ваясь в потоках лжи, изливаемой свистящим эфиром, он ощущал полнейшее бессилие. Опровергать отдель­ные несуразности не имело смысла. Они просто не вмещались в мозгу. Клевета подавляла своим изоби­лием.

— Безумие, абсурд,— беззвучно шептала Ната­лья.— Что здесь, что в Норвегии. Кровь затопляет со всех сторон.

Шатаясь от нервного переутомления, Лев Давидович еще только наметил основные пункты опровержения, как подоспело сообщение норвежского МИДа. Показа­ния Пятакова о том, что он якобы летал из Берлина в Осло для встречи с Троцким в декабре тридцать пятого года, не подтвердились. Специально проведенное дирек­цией аэропорта расследование показало, что в указан­ный период не зарегистрировано ни единого полета по данному маршруту. Как и в августе, следствие горело на конкретных деталях.

Троцкий послал телеграмму в адрес Военной колле­гии Верховного суда с вопросами к Пятакову и Ромму, который якобы тоже встречался с ним для получения инструкций. Ответа, разумеется, не поступило. С бес­плотными Г. и X. можно было манипулировать как угод­но, тем паче при закрытых дверях, но как только речь заходила о месте и времени: где, когда, при каких обсто­ятельствах? — обвинения лопались, как мыльные пу­зыри.

Перед закрытием занавеса Троцкий повторил вызов, брошенный в августе, и так же, как тогда, направил письмо в Лигу Наций, где создавалась, с подачи СССР, специальная Комиссия по политическому терроризму.

До предела взвинченный и совершенно больной, он тем не менее немедленно выехал в Нью-Йорк.

— Я готов предстать, в обстановке гласности, с доку­ментами, фактами, свидетельскими показаниями перед беспристрастной Комиссией по расследованию. И рас­крыть истину до конца,— свою речь на гигантском ипподроме он начал словами Золя: «Я обвиняю!» — Я заявляю: если комиссия хотя бы в малейшей степе­ни сочтет меня виновным в приписываемых мне Ста­линым преступлениях, я заранее обязуюсь добровольно передать себя в руки палачей ГПУ... Я заявляю это перед лицом всего мира. Я прошу прессу довести мои слова до самых отдаленных уголков планеты. Но если комиссия установит — вы меня слышите? вы слы­шите меня? — что московские процессы являются соз­нательной и намеренно сфабрикованной инсцениров­кой, я не потребую, чтобы обвиняющие меня доброволь­но стали к стенке. Нет, с них хватит вечного позора в памяти поколений! Слышат ли меня мои обвинители в Кремле? Я бросаю вызов им в лицо и жду их от­вета!

Не очень надеясь на силу слов, не уповая более на «Совесть мира», он замыслил грандиозную идею контр­процесса, где обвинители и обвиняемые пусть символи­чески, но обменяются местами.

50

Оставленные без ухода птички в вольере лежали кверху лапками, захирел плющ, слой пыли припудрил чучела зверьков и рамки пейзажей.

Ослабевший после двухдневной голодовки Бухарин лежал в постели, когда принесли извещение о созыве пленума, на котором должна была решиться его судьба.

Но пленум в положенный срок так и не состоялся. Его, пришлось отложить из-за чрезвычайного обстоя­тельства: умер Орджоникидзе.

Вернувшись домой, Орджоникидзе закрылся у себя в кабинете. Остальное так и осталось непроясненным: когда грянул выстрел, кто вызвал охрану, наконец, какие люди проводили осмотр? Просочился слух, что всех их немедленно расстреляли: в маузере наркома не только нашли непочатую обойму патронов, но и не обнаружили порохового нагара, что и было отмечено в протоколе. Впрочем, протокол, если его действительно составляли, тоже исчез.

Нарком здравоохранения Григорий Наумович Ка­минский и доктор Лев Григорьевич Левин прибыли через несколько минут после Сталина. Увидев врача, вождь неприязненно оглядел его с головы до ног. Это была их третья встреча. Первый раз, когда заболел Яша и Надежда Сергеевна позвонила в «кремлевку».

—      Зачем врача? Что за глупости! — узнав, что у сына воспаление легких, рассердился Сталин, предпо­читая всем лекарствам бурку, под которой можно хоро­шо пропотеть.

Затем полненький, круглолицый доктор с чеховской бородкой и пенсне возник, когда Нади не стало.

—      Нет, будут говорить, что я ее убил,— Сталин тог­да только что отверг холуйскую версию о сердечном при­падке.— Вызвать судебно-медицинских экспертов и составить акт о том, что есть на самом деле — о само­убийстве.

Та, вторая, встреча оставила после себя особо не­приятный осадок.

—      Зачем вскрытие? — Выслушав неуместное пред­ложение Льва Григорьевича, Сталин и теперь ограни­чился короткой репликой: — Не будем огорчать вдо­ву — она против.

«Слишком прыткий докторишка,— сложилось мне­ние.— Он, кажется, и Горького пытался лечить?»

Утренние газеты вышли в траурной кайме.

«18 февраля в 5 часов 30 минут вечера скоропос­тижно скончался Григорий Константинович Орджо­никидзе».

В медицинском заключении, подписанном наркомом Г. Каминским и начальником лечебно-санитарного уп­равления Кремля И. Ходоровским, причиной смерти был назван «паралич сердца».

Потом Москва долго прощалась с «любимцем пар­тии». От угасающего Бухарина зловещий титул перешел к мертвому Орджоникидзе. Его и впрямь многие любили. На заводах, в шахтерских поселках. Жесток, вспыль­чив, но и по-своему благороден. Особенно горевали в Горловке. Все помнили, как Серго чуть не задушил в объятиях Фурера, переселившего кадровых рабочих в новые квартиры с ванной и газом. Вдобавок ко все­му еще и розы ухитрился рассадить возле шахт. Вско­ре Фурера забрали в Москву, и его самоубийство про­шло незамеченным.

«Мальчишка! Даже ничего не сказал»,— подосадо­вал Сталин.

Фурер действительно был молод, поэтому при всем желании не мог состоять в оппозициях и быстро рос по партийной линии.

О смерти бывшего секретаря горловские шахтеры узнали только теперь, отдавая последний долг своему Серго. Оплакали сразу обоих.

«Правда» дала фотографию в четверть полосы: товарищи Калинин, Ворошилов, Сталин выносят гроб из Колонного зала. Согбенный всесоюзный староста, понурый первый маршал и только великий вождь — в меховой шапке с длинными ушами — прям и спо­коен, как всегда.

— Где стол был яств, там гроб стоит,— пошутил кто-то, нехорошо и опасно, в длинной очереди, подавлен­ной тяжестью подступившей беды.— Тут же судят, тут же хоронят...