Еремей Парнов - Заговор против маршалов

• Название: Заговор против маршалов
• Автор: Еремей Парнов
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2012

Проза и публицистика Еремея Парнова хорошо известны чита­телям. Его научно-фантастические и приключенческие книги, очер­ки о странах Востока и повести на историко-революционные темы получили широкий отклик. Произведения Е. Парнова изданы во мно­гих странах Европы, Азии, Северной и Южной Америки.

В Политиздате вышли снискавшие общественное признание книги Е. Парнова «Боги лотоса» и «Трон Люцифера»; художест­венно-документальные повести «Секретный узник» (об Э. Тельмане), «Посевы бури» (об Я. Райнисе), «Витязь чести» (о Ш. Петефи), «Под солнцем багряным» (об У. Тайлере).

Новый роман Еремея Парнова «Заговор против маршалов» по­вествует о драматических событиях, предшествовавших Великой Отечественной войне. Речь идет о так называемом «военно-фашист- ском заговоре» в РККА, о процессе над выдающимися военачаль­никами, уничтоженными по указанию Сталина. Большое внимание уделено и фальшивке, сфабрикованной нацистской службой безо­пасности, кровно заинтересованной в политической дискредитации М. Н. Тухачевского, других советских маршалов и командиров, став­ших в скором времени жертвами репрессий. В романе исполь­зованы многочисленные, подчас неизвестные широкой общественно­сти документы…

---

49

Танкер «Рут», тайно зафрахтованный норвежским правительством, бросил якорь на рейде мексиканского нефтяного порта Тампико.

Полицейский офицер, которому было поручено со­провождать (секретного пассажира, постучался в каюту.

—      Позволите помочь вынести багаж, господа? Катер пришвартовывается к борту.

—      Какой катер? — Троцкий остановил жену взгля­дом: «Сиди».— Я не тронусь с места, пока не увижу своих друзей,— прокричал он, не открывая двери.

Безмятежная синева в иллюминаторе и дальний причал с мрачными цилиндрами нефтехранилищ не внушали доверия. И вообще, зачем понадобилось становиться на якорь? Почему не вошли в порт? Из-за конспирации? Или так полагается танкерам? Прежде чем что-то решать, требовалось получить исчерпываю­щие ответы. Не то чтобы он ожидал увидеть толпу встречающих. Но на бетонном пирсе нельзя было раз­личить ни единой фигурки. Сколько хватал глаз, в пыльном мареве простиралась унылая красная пу­стыня с вышками и газгольдерами, похожими на ги­гантские батискафы, выброшенные из глубин океана. В стороне слегка дымила стальная махина ректи­фикационных сооружений: колонны, трубы, низкие, поблескивающие закопченными стеклами цеха. В сол­нечном беспощадном пожаре язычки факелов едва угадывались по морщинам перетекающих воздушных волн. Это лишь подчеркивало унылую обезлюженность индустриального ада. В таком месте могло произойти все, что угодно. Стоило неделями болтаться в штор­мящем океане, чтобы попасть в лапы вездесущего ГПУ. Откуда он знает, кто встретит их на том катере?

—      У меня есть инструкция применить силу в случае вашего отказа сойти на берег.

—      Поступайте как знаете. Мы ничего не боимся,— Лев Давидович ободряюще улыбнулся Наталье Ива­новне.— Нас силой отправили в казахскую ссылку и так же силой доставили в Турцию. Если правительству цивилизованной европейской страны не дают покоя лавры Сталина, мне нечего возразить. Но предупреж­даю, что на вас ляжет вся тяжесть ответственности за нашу кровь. А насилием нас не удивишь.

Троцкий не преувеличивал. В январе двадцать вось­мого, то есть ровно девять лет назад, его на руках вынесли из дома, бросили в машину и повезли на Ярославский вокзал.

—       Смотрите, они увозят Троцкого! — сын Лева пы­тался позвать на помощь, но ему просто-напросто заткнули рот. Прошел год с небольшим, и все так же тайно, подло, в мороз и пургу, гепеуры во главе с Бу­хариным затолкали их в тесную каюту.

На убийство Сталин тогда не решился, хотя место — пустынный причал под Одессой — было вполне подхо­дящее.

Норвежец постучался еще раз, но, не дождавшись никакого ответа, поднялся на палубу объясняться с властями. Жаркие, ничуть не потускневшие глаза фанатика и пророка полыхнули победным жаром.

Наталья Седова лишь устало улыбнулась в ответ. И кудри побелели, и острая бородка, и упрямо торчащие усы, а взгляд все тот же: непреклонный, испепеляю­щий. Пожалуй, она одна знала, какой ценой давались ему эти мгновенные вспышки.

По иронии судьбы пароход, доставивший на чужби­ну бывшего председателя Петроградского Совета, пер­вого наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета, назывался «Ильич». Где-то в продуваемых ледяной трамантаной[29] клоповниках Галлиполи или в промозг­лых трущобах Галаты агонизировали жалкие остатки белого воинства. Отчаявшиеся неудачники, не сумевшие вырваться в вожделенный Париж, искали пропитания в предместьях Истанбула. Отсюда Принкипо был виден как на ладони. Для злорадства в иных дотла сожжен­ных душах не осталось места, а завидовать не было оснований. Участь второго, а для кого и первого боль­шевистского вождя если и была лучше, то ненамного. Ощущая себя заживо погребенным, выброшенным из жизни, он с той же безнадежной исступленностью копался в прошлом и рвался в большой, но недоступ­ный для него мир. Лишь через четыре с половиной года удалось получить документы на въезд во Францию. Из всего, что было написано за эти бесконечно долгие дни и ночи, могло бы составиться пять, а то и все шесть дополнительных книг к семнадцатитомному собранию, что вышло еще на родине.

Такие тонкие ценители, как Эмиль Людвиг, отзы­вались о нем, как о замечательно одаренном писателе. Но работа над словом никогда не была для него само­целью. Только оружием в политической борьбе. Вышед­шую из-под пера книгу Троцкий оценивал сугубо прагматически, по непосредственному результату, а он зачастую оказывался совершенно ничтожным. «Сталин­ская школа фальсификации», изданная в Берлине перед самым гитлеровским переворотом, тоже не вско­лыхнула, как он втайне надеялся, Коммунистический Интернационал.

Несмотря на успех «Истории революции», переве­денной на несколько языков, невзирая на бесчисленные журнальные публикации, интервью и рассылаемые по всему свету письма, все утекало в песок. Стоило ли жечь себя ночь напролет, чтобы довольствоваться фантомом, иллюзией?

Впрочем, спасибо и за то, что горбатой скале в Мраморном море не суждено было стать островом Святой Елены. Он все-таки прорвался в центр Европы и, главное, вывез свой бесценный архив. Однако и Лазур­ный берег, давнее прибежище русской аристократии, не принес ожидаемых перемен. Дышалось как будто воль­нее, но зато и опасность придвинулась на расстояние выстрела. По сути та же тюрьма, но умело загрими­рованная под райскую обитель сочными красками юга: руки связаны, на устах печать вынужденного молчания. В Париж ни ногой, никаких заявлений для печати, даже выступать в рабочем клубе и то не разрешается. Довоен­ная эмиграция не знала подобных ограничений. Слиш­ком напуган мир, слишком напряжены охватившие его силовые линии.

После подписания франко-советского договора Троц­кий окончательно превратился в нежелательного ино­странца. Как только раскрылось его инкогнито — случайно? — власти поспешили с указом о высылке. Остановка была за малым: найти страну, которая согласилась бы предоставить убежище человеку, за ко­торым охотится НКВД. Притом опаснейшему револю­ционеру, повсюду имеющему восторженных почитате­лей. В Европе, пронизанной током противоположно заряженных полюсов, для Троцкого уже не было места. Одни правительства ориентировались на национал-социализм, другие рассчитывали на союзническую под­держку Сталина, третьи не желали для себя лишних осложнений.

Лишь маленькая Норвегия решилась пригреть изг­нанника при условии, что он полностью откажется от любого вида политической деятельности. В тот год был арестован его сын Сергей, не пожелавший по наивности вкусить эмигрантского хлеба. На Лубянке из него пыта­лись выжать клеветнические показания на отца и бра­та. По-видимому, безуспешно, ибо, как стало известно из нелегальных источников, он был этапирован в Ворку­ту, куда стягивали подавляющее большинство троцки­стов. Отрекшихся и нераскаявшихся с роковой отметкой КРТТД — контрреволюционная террористическая троц­кистская деятельность.

—       Сталин намеревается вырвать показания против меня у моего собственного сына,— крепясь из последних сил, говорил он близким друзьям, навещавшим его в северном суровом уединении.— ГПУ, не колеблясь, до­ведет Сергея до помешательства, а затем расстреляет.

Наталья, лично от себя, обратилась с воззванием к «Совести мира». Но практически никто не отклик­нулся.

—      Ты знаешь,— признавался он в особо тяжелые минуты жене,— я ощущаю себя выжатым до последней капли. Лучше бы мне умереть. Как ты думаешь, может, моя смерть спасет Сергея?

А на другое утро он с тем же непримиримым упор­ством хватался за перо.

«Возмущение, гнев, отвращение? — писал по поводу судебных инсценировок.— Да, и даже временная уста­лость. Все это человеческое, слишком человеческое. Но не поверю, что вы позволили пессимизму взять верх... Это равнозначно тому, чтобы самым пассивным и жалким образом обидеться на историю. Разве так можно? Историю следует воспринимать такой, какова она есть; когда же она позволяет себе подобные невероятные и грязные выходки, от нее надлежит отби­ваться кулаками».

И отбивался, подбадривая усталых, заражая силой духа изверившихся.

Августовский процесс вынудил Троцкого обдуманно нарушить жесткое табу. Прежде чем поступило реше­ние о депортации, он успел созвать журналистов и отправить обращение в Лигу Наций.

«Меня называют агентом Гитлера и микадо, орга­низатором террора и вдохновителем убийц,— бросил он расчетливый вызов Сталину.— Почему же они не требу­ют моей выдачи? Я готов предстать перед любым судом, чтобы разоблачить ложь».