Эрнст Саломон - Вне закона

• Название: Вне закона
• Автор: Эрнст Саломон
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1930

О книге: Эрнст фон Саломон в своем вышедшем в 1930 году автобиографическом романе описывает опыт своей молодости, начиная с его членства в добровольческом корпусе в 1918 году. Сначала он боролся на стороне проправительственных войск в Берлине и Веймаре. Когда польские и межсоюзнические стремления аннексировали части Силезии вопреки результату плебисцита, Прибалтика и Верхняя Силезия стали районом боевых действий.

За свое соучастие в совершенных «Организацией Консул» (О.К.) убийствах по приговору тайного судилища (т. н. «суда Феме»), в том числе в убийстве министра иностранных дел Вальтера Ратенау, Саломон был осужден на многолетнее тюремное заключение.

Особенностью этого романа является безжалостное раскрытие образов мыслей исключительных людей в исключительные времена — и это на литературном уровне. Не менее интересна и личность самого автора ввиду того, что в будущем он отмежевался от последовавшего за революционными годами национал-социализма, в отличие от некоторых своих соратников.

Эта автобиография является «в то же время чем-то вроде автобиографии всего времени» (Пауль Фехтер), и она, как писал в обсуждении книги Эрнст Юнгер, заслуживает прочтения хотя бы потому, что она «охватывала судьбу самого ценного слоя той молодежи, который вырос в Германии во время войны».

«Вне закона» на полном основании считается одним из лучших романом для понимания смутного времени, последовавшего после Первой мировой войны, и мотивации основных приверженцев «крайне правых».

---

Так получилось, что убитый старший лейтенант Вайгельт вдруг предстал в зале судебного заседания, совсем не похожий на утопленника, и стал давать показания. Он на протяжении семи дней процесса стоял с опущенной головой перед барьером, не бросив ни одного взгляда на скамью подсудимых, и отвечал неохотно и с запинками на вопросы, которые обращали к нему председатель, прокурор и защитник. Он показал, что смог доплестись до водопроводной насосной станции, свет которой можно было видеть с места происшествия, и, несмотря на настойчивые вопросы серьезно взирающего на него председателя суда, так и не захотел объяснить, почему он рассказал вахтеру, к которому обратился за помощью, что на него якобы напали неизвестные грабители. Наверняка прокурору было бы очень полезно в ответ на его убедительные упреки узнать, по какой причине Вайгельт за два часа до своего полицейского допроса скрылся в неизвестном направлении из больницы, в которую его доставили, оставив, таким образом, ведомство общественной безопасности почти на пять лет в самом постыдном неведении о таинственных событиях той ночи. О подробных обстоятельствах случившегося он помнил теперь лишь очень смутно, заверял свидетель Вайгельт, а потом поспешно рассказал, что он два года работал конюхом под чужим именем, а теперь он главный инженер большого предприятия. Нет, у него нет интереса к возобновлению этого дела, ответил он облегчено на мягкий вопрос защитника; наоборот, ему в высшей степени неловко то, что, кажется, за исключением прокурора, все думают в судебном зале о нем.

Но прокурор семь дней подряд с заклинающе развевающимися волосами на голове и рукавами мантии защищал мир своих досье. Он взволнованным и сильным голосом указывал каждому из его главных свидетелей обвинения, что в деле было указано по-иному; но каждый раз он только выманивал от них нежный упрек, что это как раз следовало бы понимать иначе. Он подобно резиновому мячику скакал по горе книг и документов, чтобы своими полными усердия аргументами еще больше запутывать и так запутанные вещи; но потом он снова тонул в них, перелистывая страницы досье, когда защитник несколькими легкими ходами направлял застрявший вопрос на благоприятный путь. Он боролся, смелый лев в пустыне политики и законов, с рычанием своего гнева в адрес порочности мира; но гром его риторики так же мало мог задушить хихиканье слушателей в зале, как и неоднократное напоминание возмущенного председателя суда, что здесь, все же, не театр.

Но мне, тем не менее, это представлялось именно как театр. Я сидел почти непричастно на моей маленькой скамье и вновь и вновь должен был заставлять себя скрывать удивление от того, как мало, в принципе, касалось меня то, что там разбиралось. Я мог бы произносить свои показания прямо в чернильницу, которая стояла там, на столе судей. Теперь я слушал шумы этого глухого зала, в который меня внезапно посадили, и маленькая радость от того, что я на время вырвался из-под пресса камеры, задыхалась в бессильном ощущении того, что я стал одновременно первым лицом и объектом, предоставленным воле других. Как образом касались меня речи, которыми там обменивались прокурор и защитник, председатель суда и свидетели? Я вскакивал, и внимательно слушал, и поднимался, и задавал вопросы, и объяснял, и бросал реплики. Здесь, несомненно, стоит защищаться, думал я, и я запутывался в стремлении включиться в процесс, и сердить прокурора, и подкалывать присяжных, которые с нагнувшимися головами и сморщенными лбами пристально смотрели на меня, и запутывать свидетелей обвинения. Наверняка то, что разбиралось здесь, очень сильно было связано со мной, и очень сильно также было связано и с ходом процесса, но к преступлению, которым должно было заниматься разбирательство, это не имело совсем никакого отношения. Там сотня пар глаз уставилась на меня из глубины помещения, тут трепыхался взволнованный господин в черном вечернем костюме и со скользящим пенсне, там сидели полицейские в зеленой форме и с большими усами. Мужчина в берете зачитывал что-то из кучи шелестящих документов, и там стоял заикающийся юноша с поднятой для клятвы рукой. Но какое это все имело отношение к преступлению? Там защитник копался в томах решений имперского суда, тут присяжные делали заметки, и там сидели настоящие и большие эксперты за столом прессы и писали, что преступные задатки подсудимого уже ясно видны по структуре его скошенного лба и близко посаженным глазам, или они обращали внимание читателей на подтвержденный свидетельскими показаниями факт, что подсудимый уже в самой ранней молодости крал яблоки из соседского сада.

И тут товарищи по очереди входили в зал, прежние товарищи, которых я едва узнавал и которые, похоже, едва узнавали меня. Они приходили и бросали быстрый взгляд на мое место, и становились перед судьей и произносили свои заученные фразочки. И я смотрел на них и не замечал никаких следов того, что когда-то скрепляло нас. Там стояли хорошо выбритые господа в черных пиджаках, они указывали серьезные гражданские профессии, и казались в любое время готовыми получить причитающиеся им как свидетелям деньги. Они садились на свидетельскую скамью, когда их отпускали, и рассматривали меня украдкой, так же, как они приветствовали меня, когда я бросал свой взгляд на них.

Они стояли, когда меня отводили в мою камеру, вокруг в коридорах суда и махали мне и пожимали мою руку, если разрешалось, и тогда они отправлялись на обед, и я очень радовался, что вновь увижу их. И еще был Вайгельт, который сидел довольно одиноко на своем стуле; когда меня выводили, я проходил довольно близко от него. Вайгельт! Да, Вайгельт имел очень большое отношение к случившемуся.

Суд назначил выездное заседание. Точно в тот же самый день, в который пять лет назад произошло преступление, в тот же самый ночной час и в том же месте я стоял с Вайгельтом, и должен был показать, как это было тогда. И я схватил его, и прижимал его к перилам, и внизу плескалась темная вода, и там стоял Керн, и вот так я Вайгельта…

И как я нагибал его голову к перилам, и как он поднял ногу, чтобы ударить меня, там он поворачивал взгляд и с трудом поворачивал зажатую мною шею, и снова в первый раз смотрел на меня и улыбался искаженным ртом. Тут появилась искра того взаимного согласия, так как мы осознали преступление, и скованные вместе чарами этого преступления мы узнали друг друга, и осознали, что то, что происходило в сфере этого преступления, касалось только его и меня. Там речь шла не о законе людей, для убийцы и жертвы речь не шла о том, как закон мог требовать теперь искупления за преступление и наказания для убийцы? И Вайгельт быстрым движением руки освободился и громко сказал в темноту толпе господ, которые представляли закон, что теперь он может точно вспомнить, что я в тот спорный и невыясненный момент у воды отказался от попытки убийства…

Три дня спустя меня за нанесение тяжелого увечья осудили на три года тюрьмы.

Для дальнейшего отбытия наказания меня привезли в земельную тюрьму. Это было более новое здание с несколькими большими камерами, которые лежали в трех крыльях, над которыми возвышалось здание администрации. Камера предлагала ту же самую картину как те, в которых я жил прежде. Тюремщики, которые здесь служили, были такими же, тут был такой же спертый воздух в коридорах и тот же подбор заключенных, которые как служители и уборщики бегали от камеры к камере. Все было так, как я привык, и мне не понадобилось много времени, пока я не поверил, что ничего не изменилось, и что никогда ничего не изменится. Я ежедневно обменивался одними и теми же фразами с тюремщиками, и ежедневную работу ежедневно приносили в камеру, я вел ежедневную борьбу за маленькие льготы, за огрызок карандаша, за книгу, за письмо, я завершал ежедневную прогулку привычным маленьким вздохом. И ежедневные слухи о новой амнистии тоже были здесь.

У директора были большие сомнения относительно того, разрешить ли мне тот же час прогулки, что и у заключенных третьей ступени. Так как в этом учреждении содержалось несколько коммунистов, и господин директор не мог не предостеречь меня от них. Это ведь были очень необразованные элементы, говорил он, и они только возбуждают беспокойство среди пленников, и я не должен иметь с ними дело. Но я упрашивал не предоставлять мне особое положение, и с самого начала предполагал, что господин директор предостерегал коммунистов обо мне почти с теми же словами.

Коммунисты выходили на час прогулки маленькими, твердо сплоченными группками, и их можно было узнать по тому, что они не носили знака третьей ступени. Я на первой прогулке смотрел на них с любопытством, однако, они, кажется, не обращали на меня внимания. Но однажды, когда я шел немного медленнее, они проходили мимо меня, ведя спокойную беседу, и один поднял руку почти по-военному к шапке и сказал с дружелюбной близостью: — Добрый день, фенрих! Я пораженно поглядел на него, и он скривил лицо и заметил: — Я думаю, фенрих, мы оба уже сидели однажды в таком же дерьме.