Екатерина Домбровская-Кожухова - Воздыхание окованных. Русская сага

• Название: Воздыхание окованных. Русская сага
• Автор: Екатерина Домбровская-Кожухова
• Издательство: ALTASPERA PUBLISHING HOUSE BOOKSTORE
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Но черезо все должен пройти человек, сохранить бы только ему доверие Богу.

…Я не знаю, как сумел пережить добрейший Егор Иванович кончины близких, — не осталось о том воспоминаний, ведь он почти всегда пребывал в стороне, и к тому же в глубокой своей молчаливости, никогда к своим страданиям ничьих взоров стараясь не привлекать. Как перенес он безвременную кончину любимого своего сына Володи, — удивительно талантливого, непритязательного юноши, так тихо и кротко, в глубокой сердечной тишине смирения принявшего свою участь, — мы не знаем. Володе бы в хорошую московскую гимназию, да в Университет по редкостным его способностям, — он был и рисовальщиком дивным, — его мастерские зарисовки растений и живого мира напоминали тончайшей своей техникой и изысканностью графику Дюрера, и в своих занятиях ботаникой и зоологией уже в отрочестве Володя достиг высокого университетского уровня. Но досталась ему иная стезя: учился дома, нередко пребывая вдалеке от матери и отца, здоровья был очень слабого — милый, грустный лик, для чего ты вошел в этот мир, отчего так рано оставил его, — Верочка-сестрица младшая, дифтерит перенесла, выжила, а ты, намучавшись в тяжкой болезни, тихо угас в канун церковного праздника Зачатия праведной Анны, — небесной покровительницы матушки Анны Николаевны, и празднования иконе «Нечаянная Радость».

…Был очень холодный декабрьский день. Ты отходил, а рядом металась в кризисе младшая сестрица, для которой ты был чуть ли не самым любимым и близким человеком — «няней Володей». Ты один вместе со старенькой няней Аришей пестовал ее, совсем маленькую, в Орехове, когда матушка вынуждена была жить со старшими братьями в Москве, на жизненное становление которых были положены все семейные возможности и силы.

И вот Веренок, — прабабушка моя — выжила, ты же отошел ко Господу, будто своей кончиной ты «выкупил» ее (и только ли ее?) долгую жизнь. Слышала я, слышала, как однажды про Божественные весы и меры жизни говорил мне когда-то Духовник… Говорил со значением, применительно к судьбам родных мне людей, и хотя речь шла несколько об ином, но близок был подход и мысль: "Вручая одному человеку золотое приданное Веры, другому-то, возможно, Бог в то же время такой силы и жизненной опоры не дарует, а то и лишает вовсе…». Духовник говорил со значением, и, как всегда, смысл сказанного был много глубже слышанных слов.

«И отвечал Иов Господу и сказал: знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. Кто сей, омрачающий Провидение, ничего не разумея? — Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал. Выслушай, взывал я, и я буду говорить, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне. Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов. 42: 1–6).

…Насколько может смертный человек прозирать в тайну сердца другого, настолько очевидным было Володечкино врожденное душевное добро — удивительная чистота и кротость, в которой он еще и преуспел, превзойдя отца и брата Николая, все же очень живого, веселого, деятельного и на земле крепко укорененного, рожденного для созидания в этом мире.

Непостижимая человеческому уму «логика» Божия, величайшее таинство жизни — Промысел Божий о наших судьбах: вот уж кто из семьи Жуковских прошел по жизни подлинным странником, никого не задев даже в мыслях, так это ангел Володя.

«Бог никогда не приемлет ничего из того, что не связано с добродетелью и истиной, и попускает Он только то, что связано с ними», — говорил святитель Григорий Нисский. — «Он попускает, что забираются из жизни преждевременно младенцы, а иногда, если Он преследует какую-то другую цель, попускает нечто иное».

Верочке еще предстояло замужество, рождение детей, внуков и правнуков — вплоть вот до меня, теперь молитвенно тебя, Володя, мой милый мальчик-прадед, поминающей, и в сердечных глубинах верящей в твое молитвенное предстательство за твоих потомков, правда, столь, увы, на тебя непохожих.

Хотелось бы мне услышать твой живой голос, заглянуть в твои все же печальные глаза, утешить и приласкать тебя, оказаться рядом, когда ты оставался зимами в Орехове один с малышкой сестрой, старой няней и верным сеттером Фигаро. Ведь я теперь на много старее тебя и внуку моему старшему нынче почти столько же, сколько тебе было тогда, когда ты оставил своих любимых на земле. И у него, чем-то очень на тебя похожего, в глазах такая же в глубины упрятанная и, быть может, даже самим им не осознанная боль, какая бывает, пожалуй, только у юных и чистых сердцем и очень добрых мальчиков, когда не на крыльях пролетают они по верхам свою молодость, а идут по ней с ранней ношей на раменах и с очень нелегкими для юного сердца бременами.

За молитвы твои, блаженный рабе Божий Володенька, да помилует Господь раба Божия Дмитрия, твоего дальнего потомка…

Хоронили Володю в Спас-Андрониковом монастыре. Туда часто хаживала Анна Николаевна ко службам, когда жила на Садовой улице в доме Морозова, что на Земляном валу, имея к этому монастырю особенное прилежание и любовь.

Я же долго ведать не ведала, что именно там ты был похоронен, и когда впервые сколько-то лет назад пришла туда, о тебе и не вспоминала, и не надоумилась поискать следов твоей могилки. Впрочем, ничьих следов там почти совсем не осталось, — все смело с лица земли жестокое время и безбожные люди.

Только из сердца моего никто тебя не вытеснит. Бог даст, свидимся…

* * *

Странное у меня было — с самого раннего детства, да и позже — всегда — ощущение прежней русской жизни. Сердцу оно давало знать о себе сильно и явственно, но запечатлеваться никак не желало, мгновенно ускользая из рук и, главное, даже из сердца: мол, не будешь ты этим ни с кем делиться. Узналось тебе что-то, — вот и знай себе… Но, тут, поминая Володю, это странное ощущение какой-то особенной хрупкости, жалкости и пронзительности минувшего бытия вновь напомнило мне о себе. Возможно, ныне люди несравненно чаще, внезапно и гораздо чудовищнее гибнут в бесчисленных авариях и катастрофах, в стихийных бедствиях — товарняк сметает с пути автобус со школьниками, в мирное время рушатся стены домов, внезапно пресекаются жизни молодые, и Силоамские башни погребают под собой не восемнадцать, а сотни, тысячи, сотни тысяч душ, совсем не готовых к встрече с иным миром.

Но тогда это было все же несколько иначе… Смерть становилась делом обыденным, с которым верующие сердца покорно смирялись, и по осмысленности веры, и все-таки по живости надежды на жизнь Вечную, и потому, что семьи были большие, и частой гостьей была в них хозяка-смерть. Привыкали… И сколько же было в том смиренном привыкании вековечного — от Адама, — тихого вселенского человеческого горя, и истинной — в Боге! — печали, — не потому ли так трогательны старые кладбища — с дивными плачущими ангелами на каменных надгробиях, с эпитафиями, сочиненными любящими сердцами близких, за душу берущими чужого прохожего человека…

И даже скромные покосившиеся голубцы крестьянского погоста — и там нисколько не глуше всегда звучала для меня эта пронзительная нота: нота любви и сострадания. Почему же на старых кладбищах она звучала много сильнее и совсем в ином ключе, нежели на нынешних новых?

Осмелюсь утверждать дерзкое: не такие люди, и не так тогда умирали, нежели теперь, потому и отзывается душа любовью, молитвой, светлой печалью, потому и слышит сердце ту давнишнюю панихиду у края свежей могилы, тот плач и ту молитву…

«Блаженны мертвые, умирающие в Господе. Ей, говорит Дух, они успокоются от трудов своих, и дела их идут вслед за ними (Откр. 14:13).»

…Вспоминаю белые кафельные печи Ореховского дома, чугунные старинные заслонки, латунные заглушки, холодок верхних пустых комнат, смотрю на липовый цвет, пролежавший с прошлого июня между старинными рамами окон, — просто скользит по ним глаз моей памяти, изыскивая и поджидая то невидимое, что за всем этим прячется, не обдаст ли вдруг меня некая мысль или образ, откуда-то извне навеянный и скрытое от меня невидимое объявит?

Вот и сейчас мнится мне в бесцельном этом созерцании, что они, прежние, тогда в XIX веке, «умирающие в Господе», были вообще как-то ближе расположены к пограничьям жизни и смерти, чем мы, нынешние, все пугающие сами себя апокалиптическими временами, хотя апокалипсисы наши, как правило, не во вне, а внутри нас. А прежние наши со смертушкой знакомы были накоротке и встречались чаще. Горячки, дифтериты, чахотки, водянки, — мучительная духота занавешенных окон, какие-то никчемные микстуры с ярлычками, беспомощная медицина, и… «Смерть жатву жизни косит, косит…».

Пятерых детей младенцами похоронили Егор и Анна. Крещенных, несомненно, младенцев, но в переписке нет даже упоминания их святых имен. И как мне это прискорбно…