Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

Здравомыслие Шоу прямо-таки выводило из себя собратьев по перу. Еще до злосчастного случая с «Лузитанией» его крови жаждал Уильям Джон Локк, а ведь этот и мухи не обидит: мягкий, воспитанный человек. Шоу рассказывал Сетро об одном из обедов в Клубе драматургов: «Я высказался там, что когда немцы спалили Реймский собор, моей первой реакцией было острое желание сбросить артиллериста вниз головой с башни. Сидевший напротив меня Локк сочувственно, удивляясь и радуясь, приветствовал мое здравомыслие. Но я тут же разъяснил, что глупее моего желания ничего нельзя придумать, ибо, ни минуты не задумываясь, так же сравняет с землей все соборы Европы и наш отечественный артиллерист, если таковые используются или могут быть использованы противником в качестве наблюдательных пунктов. Вот тогда-то я впервые увидел, что война сильно раздражает вест-индскую натуру Локка[152]». Позиция Шоу после потопления «Лузитании» возбудила еще один застольный разговор в Клубе драматургов — в него включились Локк, Генри Артур Джонс, Юстин Хантли Маккарти и целый отряд мелкой сошки.

О последствиях этого разговора Шоу писал мне следующее: «И без всякого предупреждения они торжественно исключили меня из клуба. Я заявил, что действия их незаконны, что я по-прежнему член клуба, и только чтобы доставить им удовольствие — сам подаю в отставку. В знак протеста вышли из клуба еще несколько его членов, и в их числе Грэнвилл-Баркер, который питал ко всем беспредельное презрение и никогда не посещал клубных обедов. Конечно, ушел бы и Зэнгвилл, да я убедил его остаться и продолжать борьбу за допуск в клуб женщин… Военная лихорадка — такая же, на мой взгляд, эпидемия, что и любая другая. Эти люди в беспамятстве говорят и делают глупости, и рассматривать их надо как лежачих больных с воспалением мозга.

Пройдет время, и Клуб драматургов пригласит меня на обед в качестве почетного гостя. В клуб уже допускались женщины, и, надо думать, это его очень оздоровило. Под каким-то предлогом я отказался: хоть и не было против них зла, но надоели они мне изрядно. Когда пробираешься в искусстве вперед, банда стариков начинает тебя ненавидеть. Не вступай в их клубы: они всегда могут тебя исключить, а это до какой-то степени дает им над тобой власть. Расти себе учеников и последователей — в них твоя победа. Вагнер промучился всю жизнь от ненависти своих коллег. Травившая меня клика давно вымерла, да и сам клуб, я думаю, уже не существует — что-то давно не попадается его название.

До конца держался и с замечательным красноречием чернил меня мой закадычный приятель Генри Артур Джонс. Но это случай патологический. Где-то у меня лежит трогательная записка, что, мол, личной неприязни он ко мне не чувствовал — это он при смерти нацарапал».

Да, с Джонсом все вышло глупо. Когда Шоу возмутился из-за шумихи по поводу гибели пассажиров «Лузитании», Джонс объявил: «Между нами все кончено». Шоу стал защищаться: «Генри Артур, Генри Артур… Ну, а что Вы-то думаете о войне? Только не отделывайтесь выдержками из «Дейли Экспресс», переписанными вашим четким почерком. Извольте своими словами пересказать мнение правительства». Джонс едва не сошел с ума оттого, что Шоу отказывался принять его войну всерьез. С него бы сталось дойти до суда, но Шоу держался дружелюбно, что Джонса и бесило. Он нападал на Шоу и в Англии и в Америке, чернил его как только мог: «Странный гомункул, родившийся на свет не человеческим порядком». В своем ответе Шоу разъяснял: он «несомненный сын своего предполагаемого отца», «бесспорный и законный наследник состояния матери и отцовских долгов». Заканчивалось зто длинное послание словами: «Льщу себя надеждой, что его издатели не отважились бы на такую чудовищную клевету, если бы он не заверил их в моей бесконечной симпатии к нему. И в этом он совершенно прав».

В апреле 1925 года Шоу попросили подготовить для Шекспировского фестиваля в Стрэтфорде-на-Эйвоне слово «О вечной славе». Джонс откликнулся на это событие книгой «Господин мэр Шекспировского города». Это сочинение было составлено в таком оскорбительном тоне, что у Шоу пытались взять обещание не преследовать по суду издателя и типографию, если книга-таки увидит свет. Дать обещание Шоу отказался, заявив, что будет изо всех сил мешать Джонсу тратить талант на пустую перебранку: пусть пишет пьесы — вот где его настоящее дело. В 1926 году Шоу сделал последнюю попытку наладить старые отношения. Он написал Джонсу: «Я подумывал прислать свои поздравления к Вашему семидесятилетию, да побоялся, что это взвинтит Вам температуру градусов на десять, а Вам и без того было худо. Макс Бирбом уверяет меня, что теперь Вы достаточно окрепли, и поэтому я решаюсь сказать, что слухи о Вашей болезни меня глубоко взволновали, а Ваше счастливое избавление от нее обрадовало, словно мы никогда не переставали быть добрыми друзьями. Наша ссора с самого начала кренилась на один бок. Ваши яростные поношения бесконечно восторгали меня и тяжелого впечатления после себя не оставляли. Отчасти здесь себя выказал мой трезвый шовианский расчет… На сегодняшний день я думаю, что мой главный труд — это книга о социализме, которую я с большим трудом сейчас дописываю: она Вам понравится. Я ужасно устал — работал совсем больной (последствия одного несчастного случая), и это письмо к Вам разбило бы меня на целый день, если бы выраженные в нем чувства не были так целительны. Вот и получается, что Вы творите мне добро. Не утруждайте себя, не отвечайте, но я Вас предупреждаю: Ваше молчание почту за выражение дружеских чувств». Джонс не ответил — захотел выдержать характер, побоялся растерять поклонников, которых доставила ему война с Шоу. Уж как советовал ему Макс Бирбом: «Да помиритесь вы с этим чертом!» — и злого умысла Шоу не имел и талант проявил вольтеровский — по-своему, конечно. Но Джонс уперся на своем, и только на смертном одре нацарапал ту записку, где высказал свои человеческие чувства, попранные во мраке политического безумия.

Осудили «Здравый смысл о войне» Шоу и другие знаменитые современники, хотя, не в пример Джонсу, до крайностей никто не дошел. «Дурачок, развеселившийся в психиатрической больнице», — так отозвался о поведении Шоу Герберт Уэллс. Арнольд Беннет находил памфлет Шоу несвоевременным: сам-то он очень старался вести себя в духе времени. Ломался, как красная девица, Джон Голсуорси: дурной, мол, вкус… В вопросах жизни и смерти, поучал Джозеф Конрад, нужно сохранять достоинство. Он, кстати сказать, из принципа не любил социалистов: ему не указ люди, знающие универсальное средство для совершенствования человеческого рода.

Альфред Сетро не был на том обеде, когда Клуб драматургов «очистился» от Шоу, зато прислал Шоу письмо, где отмечал, что «Здравый смысл о войне» появился не вовремя. Шоу взорвался:

«30 октября 1915 года.

Дорогой Альфред!

Что это Вы мне пишете?! На службу поступили? И это Вы! Много глупостей наделали британские ура-патриоты на радость немцам, но Вы переплюнули всех. Задумайтесь, как низко упал валютный курс, а ведь из

Америки каждый день к нам притекает вооружение. Да ведь сейчас полезнее многих доброхотных чиновников какой-нибудь один человек, который может перекачать сотню фунтов стерлингов из Америки в Англию, ничего не отдав взамен, кроме вороха исписанной бумаги. Скорее бросайте свою лавочку! Пишите быстренько сценарии, продавайте их в Лос-Анджелес по 500 фунтов за штуку. Выбрасывайте на американский рынок комедию, потом драму — какие-нибудь «Чикагские стены»[153], а потом и мелодраму: «Сиротка из Лувена»[154], «Призрак — сестра милосердия», «Тиран на смертном одре» — бог мой, да что хотите! Но пишите же! Пусть не иссякает еженедельный гонорарный приток из Нью-Йорка в Лондон. Да подите Вы к черту! Мало, что ли, Вы терлись в Сити, не понимаете, чем бороться с немцами? Из десяти тысяч человек Вы один умеете это делать, и лезть под пули незачем. Что у Вас в голове? Или ничего нет? Одними картинками тешитесь? Писать пьесы, значит, уже не надо? Уже, стало быть, клерки, ни к чему другому не способные, в развлечении не нуждаются? И молодым новобранцам ничего получше ковбойских фильмов и шлюх не требуется? Вы преступник, Альфред, предатель. Вы загнали святой огонь в кухонный камелек, развеиваете зерно по ветру. Держите выше свою плешивую голову и делайте, что Вам назначено от бога. Auf! Ans Werk![155] И Вы еще осмеливаетесь читать мне нотации. Не время! — говорите Вы мне. А мне обещали триста фунтов, чтобы я помолчал еще месяца полтора. Но через месяц могло быть слишком поздно, и я не стал ждать. Мы и так уже отдали немцам на растерзание Швецию. Мы шли прямехонько к войне с Америкой и, конечно, доигрались бы, окажись на месте Вильсона Теодор Рузвельт.

Мы лихо разбойничали в открытом море, словно дело происходило в XIX веке. Мы возбудили к себе отвращение и ярость всего мира, похваливая себя, восхищаясь собою. Свои поражения мы называли блестящими победами, ликовали, сидя в смертельной ловушке — в Брюсселе, в Антверпене, в Варшаве, — куда заманивали обреченного германца наши великие стратеги, Цезари наши, Наполеоны. Асквита мы ставили выше Кавура[156], Грея возносили над Марком Аврелием. Немцев ругали последними словами, словно крючников или проституток: трусы, идиоты… Наши люди погибали тысячами — не хватало вооружения: мы завалили фирмы военными заказами, а те рассовали их по крохотным мастерским.