Костас Кодзяс - Забой номер семь

• Название: Забой номер семь
• Автор: Костас Кодзяс
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1978

Костас Кодвяс – известный греческий прогрессивный писатель. Во время режима «черных полковников» эмигрировал в Советский Союз. Его роман «Забой номер семь» переведен на многие языки мира. На русском языке впервые опубликован в СССР в издательстве «Прогресс». Настоящее издание переработано и дополнено автором. Это художественное описание одного из самых критических моментов современной истории рабочего и социального движения в Греции.

Роман повествует о жизни греческого народа в 50-е годы, после гражданской войны 1946–1949 гг., когда рабочее движение Греции вновь пошло на подъем. Писатель дает как бы разрез греческого общества, обнажая всю его социальную структуру, все его тайные пружины и рычаги. В романе показана группа плутократов я политиканов во главе с Фармакисом, владельцем шахты, связанным с иностранными монополиями; рабочие шахты Фармакиса, отстаивающие свои права; и те, кто, не выдержав испытаний, отошел от борьбы, заплатив за это кошмаром духовного опустошения. Лучшие представители рабочего класса коммунисты Илиас Папакостис и Стефанос Петридис, возглавив борьбу трудового народа Греции, остались верными своим идеям до конца.

---

– Замолчи, а то отец услышит, – прошипела женщина и бросила испуганный взгляд на дверь комнаты.

– Не замолчу. Он пьяный, – твердил малыш.

Женщина наклонилась к Клеархосу. От резкого запаха уксуса, исходившего от ее волос, его начало мутить.

– У-у, скотина! До вечера еще далеко, а он уже нализался, – прошептала она ему на ухо и, захлебываясь от злости, стала осыпать бранью своего супруга. Но вдруг, напустив на себя строгий вид, она повернулась к мальчику. – Неблагодарная свинья, чего тебе еще надо? – напала она на сына, чтобы отбить у него охоту осуждать отца. – Разве он не приволок тебе целый узел барахла? Ботинки, костюмчики, теплые рубашонки – все как раз по тебе… Что поделаешь: у отца разболелась нога, – прибавила она с притворным огорчением. Соседи знали, что муж ее совершенно здоров, но она не уставала всем повторять, будто у него распухла нога. – Ведь нет ничего зазорного просить у людей помощи. Вот если ты сводник или жулик, тогда другое дело.

– И вовсе нога у него не болит. Он обманщик, лентяй, грязный нищий! – упрямо кричал мальчик.

– Несчастный! Не сносить тебе головы. Прости меня, господи, какой бес в него вселился! – причитала женщина, обращаясь то к Клеархосу, то к сыну, – Последнее время он даже не хочет разговаривать с отцом. Вы и не представляете, как отец обожает мальчишку. Разве он не кормит тебя, не одевает прилично? Он собирается отдать его в школу, подумайте только! Тебя дразнят эти замухрышки, дети трактирщика? Ну и что с того? Они изображают хромых и нищих, передразнивают его отца. Мальчишка бросился однажды на них с кулаками, но ему здорово досталось.

Клеархос с трудом сдерживался, слушая болтовню женщины; она говорила обо всем сразу, и он ничего не мог понять в этом потоке слов. Он отстранил малыша и уже хотел подняться по лестнице, как из двери предпоследней комнаты вышел толстый небритый мужчина, одетый в лохмотья. Правая нога у него была замотана в грязные тряпки и казалась огромной. В руке он держал палку, украшенную яркой соломкой и двумя флажками. Сверху он прикрепил к палке изображение богородицы, которая косила на один глаз. Каждый день он заботливо украшал свою палку и собирался даже приделать к ней велосипедный звонок.

Николарас был в благодушном настроении. Он растянулся рядом с сыном на ступеньках. Громко смеялся, не замечая никого, кроме мальчика. На Клеархоса и свою жену он даже не взглянул. Малыш низко опустил стриженую голову. Отец пощекотал его. Мальчик вздрогнул и готов был убежать. Но Николарас грубо схватил его за плечо и притянул к себе.

– Почему удираешь, глупыш? Что я тебе расскажу сейчас!

– Не рассказывай ему свои истории, ребенок и так совсем одичал, – сказала жена.

Николарас не обратил на ее слова никакого внимания. Он ухватил мальчика за шиворот и своими толстыми пальцами потрепал его за ухо.

– Вижу я траурный крест на двери, – начал он свой рассказ, – Гм, здесь есть чем поживиться, говорю я себе. Крышка гроба не более полутора метров, вся резная, разукрашенная. Богатый дом! – Николарас злорадно засмеялся. – Прихрамывая, подымаюсь по лестнице. Все плачут, убиваются. Какой-то господин стал выталкивать меня на улицу. Но от меня не так-то просто отделаться, я как клещ. Падаю матери в ноги: «У меня тоже ребеночек, госпожа, такой же махонький, как твой несчастный». Ну, я тут слезу пустил, а она начала рвать на себе волосы. «Дай мне какой-нибудь одежонки, и пусть бог успокоит его душу». Она бросилась как сумасшедшая к шкафу, открыла его. Ой-ей, мать моя, сколько там было добра! «Бери, бери, чтоб я никогда больше всего этого не видела!» – кричала она.

Николарас говорил хриплым тягучим голосом и противно посапывал. Своими толстыми пальцами он то и дело трепал мальчика по щеке. Женщина наблюдала за ним с каким-то безотчетным страхом, будто предчувствуя беду.

– Я связал все в узел и собрался уже отчалить, – продолжал Николарас, – как вдруг смотрю: идет по коридору краснощекая толстуха, ни дать ни взять сорокаведерная бочка, – он раскатисто засмеялся, – тетка покойного! Едва она увидела своего племянника в гробу, как икнет со страху! – Он опять залился веселым смехом.

– Хороши шутки, нечего сказать! – заметила жена Николараса и со смущенной улыбкой посмотрела на Клеархоса.

Малыш сжался в комок. Вдруг он в бешенстве впился зубами в руку отца, ласкавшего его, и бросился бежать по коридору, Николарас завыл от боли.

– Иди сюда, глупыш. Иди сюда.

Мальчик стоял перед комнатой Клеархоса, прижавшись к двери. Увидев, что отец встал со ступенек, оп упрямо закусил губу.

– Ну, глупыш… – Пьяный Николарас шатался из стороны в сторону. Посмеиваясь, протягивал к сыну руки.

– Ты грязный нищий, – раздался злой голос ребенка.

У Николараса перекосилась физиономия. Красные гноящиеся глаза заблестели, из груди его вырвался какой-то хрип, похожий на рычание. Жена бросилась к нему и уцепилась за его пиджак. Но он схватил стоявшую в стороне палку и с силой запустил ее в голову малыша.

– Боже мой, ты убил его! – завопила мать.

В доме поднялся переполох.

Сверху спустились жена и теща трактирщика, прибежала старуха из крайней комнаты. У мальчика из раны на лбу ручьем текла кровь. Его взяли на руки.

– Скорей в аптеку, там его перевяжут! – кричали женщины.

Николарас прислонился к стене. Его взгляд беспокойно блуждал по лицам окружающих. Он громко сопел. Вдруг он схватил Клеархоса за лацкан пиджака.

– Грязный нищий… – прошипел он. – Смеются надо мной… При такой дерьмовой жизни только такими дерьмовыми заработками и можно сводить концы с концами. Смеются надо мной. Пойдешь работать за тридцать драхм в день, так и на гроб себе не заработаешь. Глупый мальчишка. Почитай своих родителей, учит Христос. Не так ли он учит, черт возьми?… Скорей, паскуда! Скорей в аптеку! – закричал он на жену.

Ледяные капли дождя упали Клеархосу на лицо и волосы. Выйдя из ворот, он пробежал по переулку, спускавшемуся к шоссе. Запыхавшись, остановился под навесом. После одиннадцатичасового сна потоки дождя, холодный зимний ветер и быстрый бег вывели его из оцепенения. Он ощутил, как напряглись его мышцы, как жадно вбирают легкие сырой воздух. Несколько минут он испытывал наслаждение, какое дает человеку ощущение абсолютного физического здоровья. Вдали от дома он почувствовал облегчение, как вое, кто живет в ненавистном им окружении. Подвал е серыми стенами, отвратительная физиономия нищего, шум, знакомые лица в дверях и окнах, вонь от общей уборной, кухонный чад – все словно исчезло и перестало его преследовать.

Но вдруг мороз пробежал у него по спине. Он беспокойно приник лицом к стеклянной двери кондитерской. Его взгляд задержался на выцветшей дешевой картинке, изображавшей лесную фею. Старые стенные часы показывали четверть второго.

«Что он, наконец, хочет от меня? Почему играет со мной, как кошка с мышью?» – задал он снова себе вопрос, сознавая, что беспокойство его растет по мере того, как приближается час встречи с англичанином.

Дождь тем временем стих.

Клеархос поднял воротник, засунул руки в карманы и устремился к центру города, перебегая от навеса к навесу.

Глава вторая

У каждого человека жизнь могла бы сложиться совсем не так, как сложилась; в этом его беда, в этом и его счастье.

Отец Клеархоса родом из Малой Азии, бежал в Грецию после катастрофы 1922 года.[1] Все соседи помнят здоровенного мужчину с пышными усами, который за один присест выпивал оки[2] две вина и шел работать в шахту. Когда он бывал в хорошем настроении, то говорил: «Жрать, пить вино, спать с бабами – вот это жизнь». И на губах его появлялась блаженная улыбка. Но когда он был не в духе, то крутил кончики усов и, низко опустив голову, бурчал: «Проклятая жизнь, каждый день одна и та же волынка». Затем распрямлял свои могучие плечи и кричал во всю глотку: «Сволочи!»

Он женился на одной из тех женщин, что выходят замуж как будто для того, чтобы сразу подурнеть и состариться. Его жена была высокая, костлявая, болезненная и сварливая. Зимой появился на свет Клеархос. Через год она снова забеременела, но тяжело захворала и родила мертвого ребенка. После этого врач запретил ей рожать.

Клеархос вырос около материнской юбки. G малых лет изо дня в день слышал он бесконечное брюзжание матери. Она бранила мужа за то, что он пьет, своих братьев потому, что они не помогают ей; проклинала сырую дыру, которая служит им жильем и сведет ее в могилу, простыни, ставшие ветхими. Она ворчала с утра и до вечера: когда стирала, чинила белье, мыла пол или готовила обед. Иногда ее охватывал какой-то безотчетный страх. Тогда она порывисто прижимала к себе ребенка и заставляла его целовать себя.

В детстве Клеархос был трусливым и запуганным. Он любил играть морскими камешками и пуговицами. Во дворе он отыскивал укромный уголок и прятал там ржавый перочинный нож, чтобы мать не нашла его и не выбросила. В тот день, когда немцы вошли в Афины, Клеархос научился свистеть. Мальчик был на седьмом небе и чувствовал невероятную гордость. Он долго свистел и требовал, чтобы его слушали, но никто не обращал на него внимания. Его представления о мире взрослых были весьма своеобразны. Стрельба, которая каждый вечер начиналась на улицах, казалась, ему таким же обычным явлением, как дождь. Отчего в подвале такой переполох? Почему все прячутся и испуганно глядят в окна? Ему нравилось смотреть на дождь. Когда потоки воды заливали окно, мать беспрерывно сновала по комнате, подтирая лужи. А он забывал про игру в камешки и, раскрыв рот, как зачарованный смотрел через стекло на улицу. Клеархос боялся только вспышек молнии да раскатов грома и удивлялся, когда взрослые говорили так спокойно: «Опять гроза!»