Костас Кодзяс - Забой номер семь

• Название: Забой номер семь
• Автор: Костас Кодзяс
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1978

Костас Кодвяс – известный греческий прогрессивный писатель. Во время режима «черных полковников» эмигрировал в Советский Союз. Его роман «Забой номер семь» переведен на многие языки мира. На русском языке впервые опубликован в СССР в издательстве «Прогресс». Настоящее издание переработано и дополнено автором. Это художественное описание одного из самых критических моментов современной истории рабочего и социального движения в Греции.

Роман повествует о жизни греческого народа в 50-е годы, после гражданской войны 1946–1949 гг., когда рабочее движение Греции вновь пошло на подъем. Писатель дает как бы разрез греческого общества, обнажая всю его социальную структуру, все его тайные пружины и рычаги. В романе показана группа плутократов я политиканов во главе с Фармакисом, владельцем шахты, связанным с иностранными монополиями; рабочие шахты Фармакиса, отстаивающие свои права; и те, кто, не выдержав испытаний, отошел от борьбы, заплатив за это кошмаром духовного опустошения. Лучшие представители рабочего класса коммунисты Илиас Папакостис и Стефанос Петридис, возглавив борьбу трудового народа Греции, остались верными своим идеям до конца.

---

– Хорошо, не беспокойся, Тасия, я все утрясу, – сказал он, вынимая четки. – Я никогда не уклонялся от выполнения своего долга, бог свидетель, – прибавил он, бросая взгляд на шкаф и кровать.

Тасия немного успокоилась. Она чувствовала себя настолько несчастной и одинокой; что готовность брата помочь ей приняла за сострадание. Она снова смотрела на него как на своего защитника и покровителя. Когда человек в горе, он ищет у людей хоть крупицу сочувствия. Так и Тасия пыталась прочитать сочувствие на лице Кирьякоса, ей так не хватало тепла близкого человека. Она не думала о том, как брат относился к ней прежде, что много лет они жили как чужие. Тасия помнила лишь то время, когда она, его сестра, стирала ему, стряпала, любовно ухаживала за ним. Ее глаза наполнились слезами. Сама не понимая, что она делает, она упала перед братом на колени и схватила его за руки.

– Кирьякос! – раздался ее душераздирающий крик. – Спасибо тебе.

А в это время в узкой и длинной свежевыбеленной комнате, где ютился профсоюзный комитет, заседала рабочая комиссия. Угроза забастовки заставила министра (того, что не отличался любовью к чистоте) созвать представителей федерации горняков и сообщить им, что он «просил лично господина премьер-министра немедленно вмешаться и изыскать возможность выплатить рабочим шахты Фармакиса задолженность по заработной плате и пособие уволенным, отработавшим свыше ста двадцати пяти дней». Секретарь федерации тотчас известил обо всем Кацабаса. Создалось настолько серьезное положение, что, несмотря па неожиданное потрясение, вызванное убийством Старика, комиссия ни на миг не могла приостановить свою работу.

В тот вечер на заседании чуть было не решили отказаться от забастовки. Это предложение выдвинул рабочий по имени Лефас. Приземистый, лысый, с мясистым носом на худом лице, он казался до смешного уродливым, но это впечатление несколько сглаживал его низкий и звучный голос. Когда Лефас выступал, он не смотрел на своих слушателей, но не сводил глаз с какой-нибудь бумажки, которую обычно крутил в руках.

Лефаса избрали в комитет вскоре после его возвращения из ссылки. Он сразу обрушился на левых членов комитета, обвиняя их в отсутствии политической зрелости и догматизме. После поражения в гражданской войне усталость и разочарование сменили его прежний энтузиазм. Но не один он был так настроен, многие борцы Сопротивления переживали теперь тот же кризис. Не понимая, что критика догматизма и культа личности свидетельствует о подъеме и зрелости всемирного рабочего движения, Лефас по-прежнему брюзжал, вспоминая старые ошибки. Он знал, что шахтеры, члены партии, осуждали ликвидацию партийных организаций, и обычно, когда при нем заходил об этом разговор, он смеялся с удовлетворением или негодующе восклицал: «Из-за нашей ограниченности мы беспрерывно совершаем те же самые ошибки». В кофейне он сидел всегда за крайним столиком, и его низкий, звучный голос заглушал даже крики споривших преферансистов «Как, брат, случилось, что те люди, по милости которых мы докатились до теперешнего положения, меняют нынче свои убеждения?» – вещал он. Мишенью для его нападок бывал обычно не столько Старик, сколько Кацабас, которому он насмешливо говорил: «Решил Манольос переодеться спозаранку, да натянул рубаху наизнанку».

Лефас с самого начала возражал против идеи боевого выступления. Он полагал, что правительство пустит в ход все средства, чтобы сорвать забастовку, и в результате нарушится единство и выиграют обанкротившиеся «незиды». Старик же, напротив, утверждал, что при ситуации сложившейся на шахте Фармакиса, отказ от забастовки явится предательством по отношению к рабочим.

«Единство бесполезно и даже вредно, – глухим голосом говорил спокойно Старик, – когда ведет к недопустимым и позорным компромиссам. Не объявить забастовку при создавшихся обстоятельствах – это трусость, предательство. Я знаю, против нас будут использованы все средства. Но и мы в крайнем случае забаррикадируемся внизу, в забоях. Если не примут наших требований, только мертвыми извлекут нас оттуда».

Пока готовились к забастовке, Лефас не выдвигал никаких возражений. Даже в кофейне воздерживался от ядовитых замечаний. Казалось, доводы Старика окончательно убедили его. Он с головой ушел в работу, писал статьи, печатал прокламации, ходил вместе с другими шахтерами к министру и впервые за долгое время распил как-то вечером с Кацабасом бутылочку узо. Придя на шахту к концу второй смены, Лефас услышал трагическую весть.

Вечернее заседание комиссии началось в половине десятого. К одиннадцати часам еще не было принято никакого решения. Лефас держал речь целый час, скручивая и раскручивая папиросную бумажку. Обещания министра ou рассматривал как некоторую победу и требовал, чтобы отложили забастовку. Двух консервативно настроенных членов комиссии убедили его аргументы, и они готовы были поддержать его у одного из них на протяжении всего заседания перед глазами стоял мертвый Старик – страшный труп, который он видел на складе. Он даже испуганно заметил:

– Мне кажется, нам следует немного охладить свои пыл ведь они намереваются расправиться со всеми.

Хмурый Кацабас сидел согнувшись, по привычке упираясь локтями в колени. В третий раз он повторил, что не доверяет обещаниям министра.

– Однако кое-что они дают, – перебил его Лефас. – Мы выждем, потом снова атакуем министерство, а там посмотрим. Следует помнить, что мы не вправе легкомысленно рисковать тем немногим, что нам удалось отстоять после хаоса гражданской войны. Разве можно требовать от всех политической сознательности? Решил Манольос переодеться спозаранку, да натянул рубаху наизнанку, – насмешливо прибавил он.

Кацабас бросил на него презрительный взгляд. В руке он держал лист бумаги, где набросал, что нужно подготовить к похоронам Старика. Он быстро сунул листок в карман, решив, что пора вмешаться.

– Раз наш друг любит поговорки, напомню и я одну: лучше привязать осла, чем искать осла. Кто хочет называться профсоюзным активистом, пусть зарубит себе это на носу. В ином случае лучше привесить камень ему на шею и бросить в море.

– Горькая правда, – отозвался Лефас, который, оказавшись в тупике, любил бросать глубокомысленные фразы, не относящиеся к делу.

– Минутку, Лефас, я еще не кончил. Шахты для нас – вопрос сложный и запутанный, – спокойно продолжал он. – Известно, что из-за нашего угля сталкиваются многие интересы и плетутся сети невидимых интриг. Эти происки мы чувствуем, конечно, на своем горбу. Ясно одно: если мы отступим, шахты будут закрывать одну за другой. Старик говорил на собрании: «Шахтер борется не только за свои требования, он борется за нечто более важное, за то, чтобы иностранцы не задушили местные производительные силы, которые помогут Греции освободиться от экономического порабощения. Борьба шахтера – это национальная борьба». Те же слова бросил он в лицо министру, то же напечатал в газете. За это его и убили из-за угла. Но убийцы обнаружили по только свою трусость, во бессилие и растерянность. Я объявляю вам что с сегодняшнего дня эти слова Старика станут лозунгом нашего союза: «Борьба шахтера – это национальная борьба». С таким лозунгом весь профсоюз поддержит нашу забастовку.

Пока говорил Кацабас, Лефас все крутил в руках папиросную бумагу.

– Слова, слова! – воскликнул он раздраженно. – Мы сыты словами по горло! Если мы и решим отражать направленные на нас удары, скажи мне, чем накормить столько семей? Что ты им ответишь, когда они окружат тебя и будут кричать, что голодны? Через несколько дней большинство сдастся и побежит выпрашивать работу. Словно мы этого не знаем! Воду в ступе будем толочь. А потом, конечно, займемся самокритикой и скажем: «Допустили ошибку». Знакомая история.

Нет, Лефас, допускаешь ошибку ты, – перебил его Кацабас, теперь уже с трудом сдерживая дрожь в голосе – Мы попали в необычайно сложное и тяжелое положение, и как единственный выход ты предлагаешь покориться судьбе. Иначе говоря, ты отказываешься от борьбы. Я уверен, что твоим словам рукоплескал бы Фармакис. – Oн запнулся, лицо его исказила душевная боль. – Лефас, – прошептал он, стараясь скрыть свое волнение, – пока не поздно, раскрой глаза – и увидишь, что ты камнем летишь вниз. Ты родился рабочим, жестоко боролся и знаешь, что мы воюем не только с голодом, но и с самим дьяволом. – Тут он вдруг встал. – Уже одиннадцать, а нам надо еще о многом поговорить, – доставая из кармана листок, прибавил он.

– Но мы еще не приняли никакого решения, – заметил кто-то.

– Послушаем, что скажет Лефас, – ответил Кацабас.

Лефас испуганно поднял голову, почувствовав на себе взгляд Кацабаса. В тесной комнатке воцарилась мертвая тишина. Лефас был смущен. Надо сказать, что каждый раз, как ему удавалось возразить кому-нибудь, он испытывал истинное удовлетворение, хотя часто спорил лишь из упрямства, а по для того, чтобы отстоять свои убеждения. Какое-то мгновение он следил за клубами табачного дыма, плывшими по комнате. Члены комиссии молча курили. Бумажка в руках Лефаса стала совсем черной. Он еще немного покрутил се.