Михаил Кожемякин - Красная Валькирия

• Название: Красная Валькирия
• Автор: Михаил Кожемякин
• Издательство: Вече
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2010

История трагической любви "женщины российской революции" поэтессы Ларисы Рейснер и Николая Гумилева, разворачивающаяся на фоне событий Первой мировой и Гражданской войн, экспедиции Красной армии в Персию, первой советской дипломатической миссии в Афганистан и жизни петроградской литературной богемы в эти роковые годы... Издано: М., "Вече", 2010.

---

  - Абиссинию, - издевательски напомнило чучело. - Он и о Персии писал, знаете ли, в которой мы с вами имеем сомнительное удовольствие встретиться. "Твои зеленоватые глаза, как персидская больная бирюза"...

  - Слушай, помолчал бы ты про зеленые глаза, и без тебя тошно, - вдруг затосковал о несбывшемся есаул. Вспомнились зеленые глаза, в которые он все не мог насмотреться, пока поезд не унес его полк в Галицию. А других в памяти просто не осталось. - "Как больная бирюза", говоришь. Не читал. Надо будет где-нибудь достать...

  - Если желаете, могу вам почитать, - уже более мягко предложил странный человек. - Я много знаю из него. Да и он мои стихи ценит.

  - Прочитай...те. Пара минут есть, пока сотня подходит. Давай про эту бирюзу.

  - Это стихотворение называется "Лес", - начал Хлебников. И тягуче, нараспев, продолжил:

  "В том лесу белесоватые стволы
  Выступали неожиданно из мглы.

  Из земли за корнем корень выходил,
  Точно руки обитателей могил.

  Под покровом ярко-огненной листвы
  Великаны жили, карлики и львы,

  И следы в песке видали рыбаки
  Шестипалой человеческой руки...

  Это было, это было в той стране,
  О которой не загрезишь и во сне.

  Я придумал это, глядя на твои
  Косы - кольца огневеющей змеи,

  На твои зеленоватые глаза,
  Как персидская больная бирюза.

  Может быть, тот лес - душа твоя,
  Может быть, тот лес - любовь моя,

  Или, может быть, когда умрем,
  Мы в тот лес направимся вдвоем".

  Магия этих строк завладела Хлебниковым: рассыпались, словно марево, прикаспийская пустыня и бесплодные скалы, исчезла странная черно-белая ворона, сидевшая на камне, не стало ни войны, ни белых, ни красных, только небо и стихи, чеканная поступь которых властвовала над временем и его законами, бессрочно и безвозмездно владела ими. Слушал есаул, потупив голову, так, что не было видно лица, а только свалявшийся от пота русый чуб. Слушали казаки, с каждым словом подступая все ближе, образуя тесный кружок, как, наверное, некогда их пращуры вокруг очарованного кудесника. "Непонятно и цветасто, как в церкви, когда хороший поп проповедь читает", - тихо сказал светлоусый казак. А ворона вдруг хрипло вскаркнула, встрепенулась, взмахнула крыльями и взвилась вверх.

  - Поняла!! - радостно воскликнул Хлебников. - Я всегда знал, что птичий язык и поэзия от одного корня.

  - Раз поняла, так что ж ты мне тогда плел, что не поймет - воскликнул светлоусый, - Эх, надо было все-таки цидулку написать, может я б ей лучше втолковал... Такая умная птица за просто так мотается! Все равно, что ты...

  Есаул Разрядный спешился и в первый раз посмотрел на поэта глаза в глаза, не сверху.

  - Что ж ты с красными делаешь тогда? Только не говори, что ты не с ними, откуда тебе тогда здесь взяться на мою голову?

  - Стихи им читаю, - просто пояснил Хлебников.

  - И что, вразумляет? - вступил в разговор седой урядник со шрамом, - Душу человеческую вернуть им, что ль, думаешь?

  - А они, изволите ли видеть, тоже люди. И душа у них болит временами, как у всех.

  - Бесы они, аспиды, хуже змеюки! - отрезал урядник. - Что с Расеей сделали! Со всеми нами, и с бабами нашими, и с деточками, и со станицами нашими, и с храмами божьими... Ты это видел? Твой курень в твоих глазах горел?

  - Видел. Но злом зло не искоренишь, - решительно заявил Хлебников. - А поэзия, я уверен, дело поправит - пусть не сразу, пусть потом, но человеческую душу разбудит. Миром должны править поэты, это и Николай Степанович Гумилев говорил.

  Сотня возвращалась, не завершив погони, стекаясь из полумесяца в жидкую колонну. Лошади шли сбивчивым шагом, казаки ехали хмуро.

  - Сотня подходит. - сказал есаул и повернулся к уряднику: - На конь, Нил Захарыч. Если к вечеру до колодца не доберемся, не всех лошадей доведем.

  - А с этим, который с красными, что? - неодобрительно спросил урядник.

  - Не твое дело, Нил Захарыч. Езжай-ка, отставших подгони.

  - Слушаю. Ну, прощевай...

  Поэт и сотник протянули друг другу руки.

  - Прощай, Велимир. Правь миром... если получится.

  - Прощай... Не имею чести знать имени.

  - Николаем меня зовут. Как Гумилева... Знаешь, а я в волшебный лес вдвоем с ней все равно не согласен. Пусть она живет долго, много дольше меня!

  Он привычно занял место во главе замыкающего взвода - там, где при отступлении место офицера. Ему было трудно дышать, словно несказанные слова душили его, и грустно, но грусть была светлой.

  ...Мне грустно и легко.
  Печаль моя светла.
  Печаль моя полна тобою.

  Кажется, это написал Пушкин?

  Через день, когда остатки отряда Персармии, слегка передохнув в Рудессере и наполнив фляги и животы водой, стали грузиться на плоскодонки из пустыни появился Гуль-мулла, все так же с мешком рукописей за плечами и неизменным клеенчатым футляром от печатной машинки на голове.

  - Виктор Владимирович, вы хоть отдавали себе отчет, чем рисковали, вот так по-ребячески отстав? - хрипло спросил черный от солнца Абих, скрывая радость встречи и пережитую тревогу. - Вам что, хотелось, чтоб я развернул людей и поперся назад отбивать вас от белоказаков... Вот тут бы нас и положили, и вас бы не пожалели, вы уж мне поверьте...

  - Да полно вам, Рудольф Петрович, - простодушно отвечал товарищ лектор Летучего отряда Персармии. - Не такие они и страшные, казаки эти, стихи послушали, все уговаривали с вороной весточку на станицу передать... А офицер вообще, уверяю вас, пришелся бы нам в компанию.

  Абих затравленно зыркнул по сторонам. Бойцы были полностью поглощены погрузкой на лодки реквизированных у "персидских трудящихся" запасов провизии и ковров. Рудольф Петрович облегченно вздохнул и перешел на свистящий шепот:

  - Какая там ворона, какой офицер... Вообще, вы мне этого не говорили, а я не слышал! Вы что, действительно не отдаете себе отчета в том, в какое время мы живем...

  - Отчего же...

  - Умоляю, не сейчас!!! - почти зарыдал Абих, - Если ваш душка-офицер сейчас нагрянет сюда с казачками, вот только ворона ваша наши кости и унесет! Садитесь в лодку и помалкивайте, договорились?

  - Если вам так угодно, Рудольф Петрович... Но мне кажется в этих песках, по которым мы свершали свой анабазис, мне открылись человеческие души и характеры сродни античным по величию дум и страданий...

  - Марш в лодку!!!!

  - Иду, иду...

  На их счастье посланный из Энзели пароход "Опыт" встретил утлые плоскодонки, принял на борт штабных работников вместе с Гуль-муллой, пулеметы "максим", запасы провизии и прочей реквизированной "персидской рухляди", и благополучно доставил в Энзели. Красноармейцам же было предоставлено собственными силами выгребать по соленым волнам Каспия куда им заблагорассудится.

  Так Велимир Хлебников ненадолго вернулся в прежнее общество, собиравшееся вечерами за помятым самоваром. Однако его сравнение Гилянской авантюры большевиков с анабазисом Ксенофонта было несколько поспешным. Командиры и комиссары красной Персармии после катастрофы под Тегераном напоминали греческих лохофагов только одним: желанием уволочь восвояси побольше награбленного у персов добра. Груженые тюками с дорогими тканями, рулонами ковров, ящиками с бирюзой и "разными побрякушками" миноносцы и канонерки, пароходы и пароходики, рыбацкие лодки самых разных размеров и даже гребные суда зачастили в Баку и Астрахань. Зато пресловутый рис теперь могли вволю лопать обычные красноармейцы, на последних рубежах сдерживавшие перешедшие в наступление шахские войска и белогвардейцев. Реввоенсовет, штаб Персармии, Политотдел, Особый отдел и тому подобные учреждения, которые густо наплодила недолговечная Гилянская республика, таяли в это время на глазах. Подхваченный ветром бегства, словно сухой листок, Бог знает когда оторвавшийся от ветки родимой, "Гуль-мулла" ушел так же легко и необъяснимо, как и пришел. С попутным судном он добрался до Баку, а оттуда отправился к родным в Астрахань.

  Вечерние разговоры за чаем после этого сошли на нет как-то сами собой, словно из них ушла душа, остались только тоска и тревога. Теперь Рудольф Петрович Абих после службы пил чай в одиночестве, разбавлял спиртом, что по нынешним временам было праздником, и почитывал на досуге забытые Хлебниковым в Энзели стихи - те, что не поместились в заплечный мешок урус-дервиша. Совсем скоро пришла пора расставаться и с супругой товарища Раскольникова. Потерпевший фиаско в честолюбивых планах подарить Ларисе "свою" революцию, Федор Федорович мог утешиться тем, что партия не забыла его заслуг при взятии Энзели и Решта: он получил назначение командовать любимым Балтийским флотом. Лариса следовала за мужем, изрядно разочарованная и уставшая от персидской жары. На прощание Абих тайком подарил ей добытый под Тегераном серебряный браслет с той самой персидской "больной" бирюзой, о которой так проникновенно писал Гумилев. Он знал, что в волшебный лес Лариса с ним идти бы не захотела: она до сих пор мысленно блуждала по этому лесу в другой, более приятной компании - нежно опираясь на руку петроградского Гафиза. И с этим Рудольф Петрович, впрочем, как и Раскольников, решительно ничего не мог сделать! Сам он покидал Энзели среди последних, все на той же канонерке "Опыт". Стоял на палубе, среди потных и обожженных солнцем красноармейцев, с матерщиной перевязывавших раны, и думал, как в студенческой юности, о древних царствах и утонувших в песках городах...