Иван Беляев - Записки русского изгнанника

• Название: Записки русского изгнанника
• Автор: Иван Беляев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Превосходным образцом мемуарной литературы можно считать книгу доблестного генерала царской армии И. Т. Беляева (1875–1957). Один из лучших представителей русского дворянства, классический монархист, силой обстоятельств ставший участником Белого движения, размышляет о перипетиях Первой мировой войны и Гражданской. Беззаветно любя Россию, генерал оказался в изгнании, вдали от Родины. В Парагвае он организует русскую колонию и становится не просто лидером общины, выдающимся этнографом, а ещё и борцом за права индейцев в Латинской Америке, национальным героем Парагвая.

«Записки» генерала Беляева должны вызвать большой интерес у историков, этнографов и всех людей, кому дорого русское культурное наследие.

На обложке: портрет автора в форме генерал-майора парагвайской армии И. Т. Беляева и герб дворянского рода Беляевых.

В.П. Голубев — издатель, редактор.

---

Таких людей могла взрастить только Россия!

Назначение мое командиром 13-го отдельного полевого тяжелого артиллерийского дивизиона вызвало мой спешный отъезд на фронт. Я уехал счастливым. Дивизион был прекрасный, я получил его из рук полковника Драке, бывшего ранее адъютантом Великого Князя. Он находился уже на боевой позиции, в районе Луцка.

Дивизион, куда я ехал, принадлежал к серии только что выпущенных артиллерийских частей, снабженных новейшей материальной частью и прекрасно технически обученным персоналом. Во главе стояли молодые, но опытные командиры батарей, молодежь большей частью была только что выпущена из лучших учеников Сергиевского артиллерийского училища. Все поголовно были серьезные и работящие. Нижние чины прекрасно справлялись со сложной материальной частью, так как дивизион был сформирован в Петербурге, главным образом, из бывших рабочих технических мастерских и заводов. Это, впрочем, не могло, к сожалению, не отразиться на их морали.

Драке сдал мне дивизион, его позиции близ колонии Мариановки, и на другой же день уехал. Блестящей наружности, храбрый и знающий артиллерист, он обладал замкнутым и тяжелым характером, выработанным в давящей атмосфере канцелярии Великого Князя, не переносившего чужих мнений, и наводил панику своим грозным: «Надо соображать!» Его неудачное столкновение с академиками во 2-й бригаде сделало его недоверчивым к людям и оставило в нем глубокий след раздраженного самолюбия. Поэтому, несмотря на все его достоинства, мое появление в дивизионе вызвало общую радость и внесло успокоение. Я сразу же заметил это. Все мои указания схватывались на лету и исполнялись от чистого сердца.

Через несколько дней я получил ясное доказательство, что и солдатская масса почувствовала ко мне безграничное доверие,

Одна из батарей, 2-я, с самого начала находилась в отделе, и Драке, торопясь с отъездом, сдал мне ее заочно. Но едва он уехал, как я получил от нескольких солдат этой батареи письма, которые показали мне, что не все там ладно.

Если нижний чин решается принести жалобу на своего начальника, это показывает уже не только безысходность положения, но и глубокое доверие к высшему начальству, так как я не знаю случая, чтоб подавший жалобу в конце концов не пострадал от этого еще более.

Я немедленно явился на батарею, приказал командиру выстроить всех чинов на инспекторский опрос, обратился к солдатам с официальным вопросом, положенным по уставу, не имеют ли они за прошлое время законных жалоб и претензий.

Впервые увидал я нечто подобное. На мой вопрос из рядов выступило двадцать человек.

Я тотчас же удалился в отдельное помещение и снял с каждого его заявление. Они были чудовищны.

Подполковник Сикорский с садизмом, далеко превосходящим обычное третирование и уставные строгости, терзал каждого из них, ставя их днем и ночью в сырую хату, по колено залитую водой, которая служила ему арестантской, и прибегал к всевозможным ухищрениям пытки, совершенно игнорировал устав о наказаниях.

— Чем объясняете вы все эти противозаконные меры?

— Но, господин полковник, вы не знаете этих людей. Никакие человеческие меры не дают с ними результата!

— Хорошо! Я донесу обо всем по начальству!

— Но, господин полковник, это погубит всю мою карьеру! Ради Бога, умоляю вас! Даю вам слово…

— Пусть будет по-вашему! При малейшем повторении чего-либо подобного я отрешу вас от командования и отдам под суд. А этих двадцать человек я перевожу сейчас же к себе в управление, где они своей службой докажут мне правдивость своих слов.

— Но этим вы подорвете дисциплину в моей батарее!

— Наоборот. Именно теперь ваша батарея увидит воочию, что дисциплина существует для всех!

Как мог суровый, строгий службист Драке не заметить истязаний, совершавшихся у него за спиной?

Нужно ли прибавить, что этого было достаточно. Все, как рукой, сняло. И те люди, которых я перевел к себе, не оставили на своей службе ни единого пятнышка.

Бои, последовавшие за Луцким прорывом, закончились новым параличом на всем фронте. Наша артиллерия уже была в состоянии состязаться с германской, но для прорыва бетонированных и окутанных морем проволоки позиций этого было недостаточно. Последующие сражения ясно доказали, что ни самоотвержение пехоты, ни налаженная связь между всеми родами оружия не приводили к иному результату, кроме самоистребления? И делалось это в угоду «благородным союзникам», которые проводили свою мировую политику за счет неисчерпаемого запаса «пушечного мяса» в России.

Недостаточность тяжелой артиллерии вынуждала то и дело перебрасывать ее, и наш дивизион после каждой попытки прорыва перекочевывал в соседние корпуса армии. В этой переброске противник имел огромное преимущество внутренних сообщений, пренебрежение которым в новой войне погубило Гитлера. Но теперь, в угоду Европе, мы сделали роковую ошибку и вместо стратегического отступления, сопровождаемого рядом тактических контрударов, безрасчетно погубили сотни тысяч людей, бросая их на верную гибель под огнем пулеметов и минометов на проволочных заграждениях.

Первое крупное дело, в котором участвовал дивизион под моей командой, была атака спешно укрепленных германцами позиций между деревней Ворончиным и урочищем Жука, где немцы для упорной обороны использовали кладбище, расположенное на высоком кургане в нескольких сотнях шагов от выступа огромного леса, находившегося в наших руках…

После интенсивной, но короткой подготовки, в которой участвовали, кроме моих, несколько батарей 39-го корпуса, гвардейцы двинулись на главный оборонительный пункт, пользуясь заранее подготовленными подступами. Наша 1-я батарея удивительно удачными попаданиями переворачивала все вверх дном на кладбище, но на главном командном пункте все время работало семь пулеметов, видимо, находившихся под бетонированными укрытиями.

— Прекратите стрельбу, мы не можем продвигаться далее, — передавали из головного батальона. Но мы сами видели с помощью двурогой трубы, укрытой в расщелине между двумя стволами гигантского дуба, что как только прекращали огонь, уже после демонтирования всех пулеметов, на бруствере появлялось несколько солдат под командой блестящего храбреца в серебряных галунах, в упор расстреливающих укрывшихся в подступах гвардейцев.

— Дайте огня! — раздавался крик из головного батальона. Но упорные защитники, скрываясь на минуту, вновь появлялись после каждого разрыва.

Наконец, я посоветовал Калиновскому бить шрапнелью на удар. Непрерывное гудение снарядов, падавших один за другим, не давало уже возможности защитникам высунуться, а между тем шрапнель, зарываясь, была не опасна своим. Видимо, это подействовало. Сопротивление рухнуло, и внезапно по змеившейся в тылу врага дороге мы увидели целую колонну бегущих, бросивших всю линию обороны.

— Кавалерию, кавалерию! — раздались крики по всей нашей линии. Мой Дзаболов скрежетал зубами.

— Был бы в головном эскадроне полка, который стоит там в складке за лесом, человек с сердцем, изрубил бы всех бегущих, — говорил он с отчаянием. Но кавалерия не двигалась. Только лишь наши шрапнели подгоняли беглецов, которые быстро скрылись за перелесками.

Не теряя времени, я поскакал к начальнику артиллерии корпуса, чтоб получить его разрешение прийти на помощь 125-й дивизии, бравшей Ворончин. Он устроил себе наблюдательный пункт на вершине огромного дуба в глубоком тылу, но, когда я несся открытой поляной, отделявшей лес от селения, где возвышался этот дуб, послышалось зловещее гудение, в воздухе что-то закружилось и грянул страшный взрыв. Моя Красотка круто повернула влево и отчаянным прыжком взяла глубокий ров.

Казалось, бомба разорвалась за ее крупом. Но Господь миловал, все мы остались целы. Другой «чемодан» лег уже гораздо дальше, и мы спокойно подъехали к дубу.

— Какого черта вы навлекаете на мой пункт этот адский огонь? — налетел на меня генерал. — Ведь как раз на этом месте на днях убили полковника Бассова, командира тяжелого дивизиона!

— Будьте уверены, ваше превосходительство, они до вас не добросят, видите, они бьют на пределе досягаемости.

Мой тон подействовал на генерала успокоительно. Несколько дней спустя, при расставание, он сунул мне в руку боевую аттестацию, в которой горячо отзывался о моей блестящей храбрости.

Когда я прискакал в Ворончин, дело уже было кончено. Вслед за падением кладбища немцы очистили и правый фланг: задача была исполнена, и мы получили приказание переходить левее, где 125-я и 101-я дивизии должны были брать деревню Киселин.

Под Ворончиным я познакомился с боевыми качествами командиров. Оба, находившиеся при мне, оставили по себе самое лучшее впечатление. И тот, и другой были очень храбрые люди, но каждый по-своему. Ковалевский, спокойный и выдержанный, заботливый и внимательный к нуждам подчиненных, любимец окружавшей его молодежи, встречал опасность ясным взором своих небесно-голубых глаз и с легкой благодушной улыбкой, которая едва шевелила его длинные светлые усы.