Тамара Уманская - Граница. Таежный роман. Пожар

• Название: Граница. Таежный роман. Пожар
• Автор: Тамара Уманская
• Издательство: Олимп : АСТ
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2002
• ISBN: 5-17-013235-2

Как перепутано все в этой жизни! Он — известный и знаменитый певец, окруженный поклонницами, избалованный успехом. У него есть все. Кроме любви. И вдруг он встретил ее — нежную и чуткую, верную и любящую. Увел от мужа, увез далеко-далеко. Но счастье лишь мелькнуло для них во всей своей полноте и… растаяло. Ведь слаб человек, и страх — особенно страх перед смертью — часто бывает сильнее любви.

Но чего стоит жизнь, если она потеряла смысл? Зачем жить, когда впереди — пустота и одиночество? И два любящих человека преодолеют обман, обиду, зло и снова, назло всем и вся, будут вместе…

Произведение создано на основе телесериала «Граница» (авторы сценария: А.Н. Митта, 3.А. Кудря).

---

А в Москве Маша сразу прибежала. Как узнала. Я ей редко писал. Да почитай, и не писал. Аттестат свой офицерский отправил — и все. А уж после ранения и вовсе о ней не думал. Все о себе. Худо мне было. Молодой ведь совсем, мальчишка. Видишь, какое дело. Умереть я был согласный. Как-то готов к этому. А инвалидом безногим — это нет. Так, думал, даже хуже… Совсем жить расхотел.

А тут Маша прибежала. Сияет. Муж! Живой! Лимон мне принесла с маминого деревца. Не знаю, а кажется, с этого лимона я оживать стал…

Выписался я из госпиталя, и стали мы жить-поживать. Мне даже и в голову не приходило, что Маша мне не жена. Привык письма от нее получать, видеть ее, ухаживала она за мной — вся палата завидовала.

А через месяц или два она мне говорит, что я могу с ней развестись — она все понимает и жизнь мою губить не намерена. Вот те на! С чего бы? Я обомлел.

Их посылали в ту осень окопы рыть под Москвой. Холодно было, она, видно, застудилась тогда. А потом на военном заводе работала, болванки для снарядов знаешь какие тяжелые… Надорвалась, значит. И от всего от этого захворала по-женски. Сильно захворала. А к врачу идти стеснялась. Она по документам-то замужняя женщина, а фактически — девушка. Ну, как это объяснить? Вот и терпела, перемогалась. А когда уж я приехал и стала она моей настоящей женой, тогда осмелилась, пошла. Врачи ее отругали страшно, что так долго терпела, а теперь уж ничего сделать нельзя, все выболело, и детей у нее не будет, никак не может быть, просто некуда в ее организме ребеночку-то прикрепиться.

Вот она мне все это доложила. Чтобы я себе здоровую жену искал. Я, конечно, посмеялся. Будем, говорю, так жить. А мне тогда как-то все равно было, будут у меня дети или нет. Приспичит, говорю, из детдома возьмем, сирот нынче много.

И всю-то жизнь она, бедная, мучается — что я на ней из жалости женился, из жалости не бросил… Что ж, это правда. Ну, нет любви — где возьмешь? Я ее не обижал никогда, заботился, и по дому помогал, и вообще. Но ведь это все не то.

Она тогда меня в окошко видела, как я Федьку-то молотил. И в ту самую минуту полюбила — на всю жизнь. А я… Я с ней знаешь как попрощался — когда женился и в дом привел и на другой день на войну уходил? Я ей руку пожал! Ага! Деньги — вот, макароны и крупа — здесь, цветы поливай, а я пошел. Прямо как мама!

Человек — он часто бывает такой сволочью, у-у! Как тебя толкнули — так бо-ольно! А как ты человеку сердце растоптал — и не чуешь…

Училище мое в эвакуации. Куда податься? А тут вызывают меня в райком и говорят, что партия посылает меня в школу. В общем-то, правильно. Мужики на войну ушли, бабы с ребятней не справляются, хулиганство, безобразие и полный разброд. Война войной, а детишек учить надо и в люди выводить. Назначили меня директором мужской школы, я согласился, то есть меня, собственно, и не спрашивали. Тогда это просто было. Партия велела.

И тогда я встретил Анну. Никогда я ее не звал ни Анечкой, ни Анютой, ни Аннушкой. Анна. Потому что она была такая… птах небесный… свет воплощенный… Никакая грязь ее не касалась, потому что она была — чистота. Никакое горе не могло ее сломить, потому что она была — счастье. Эх, разве я могу своим бедным корявым языком объяснить?.. Анна.

Пришел я утром, брожу около своей школы, смотрю, где забор повален, где окно фанеркой забито, за углом натоптано и окурков полно — ребятня, значит, балуется на переменках. Ладно, учтем…

И она идет по тропинке вдоль забора. Снегу полно, узенькая такая тропка протоптана. А мальчишки спрятались в кустах и давай оттуда в нее снежками бросать. А она… Ну, что ей делать? Гоняться за ними? Кричать на них? Она бежит скорее, скорее к школьным дверям, вся уже в снегу. В беретике, в пальтишке сереньком, в ботиках фетровых. Ладошкой лицо прикрывает. Варежки на ней были красные, маленькие такие, прямо детские.

Я из-за угла тихонько вышел — и в кусты. Сцапал не то троих, не то четверых и давай их в снегу валять. Суну головой в сугроб, по заднице шлепну да приговариваю:

— Нехорошо учительниц обижать! Впредь не советую!

Они пищат:

— Гад ты, сволочь! Придурок здоровый! Детей бить! Мы директору пожалуемся!

Я говорю:

— Жалуйтесь. Прямо сейчас и жалуйтесь. Я теперь ваш директор.

Они как брызнут в разные стороны! Ну, чисто воробьи!

И началась моя работа. Ремонт, трубы, кровельное железо… Завтраки, новые парты, библиотека… Успеваемость, посещаемость и прочее. Так и застрял в школе. По сей день.

Я на нее только смотрел. Никаких мыслей насчет нее у меня и в помине не было. Просто смотрел. А иной раз иду по коридору и остановлюсь под дверью ее класса. И слушаю. Она даже встревожилась. Вам, говорит, Вадим Петрович, не нравится, как я уроки веду?

Что ты так смотришь? Ах имя… Ну да, извини уж, такое дело. Я и не знал. То есть не сразу узнал.

И много времени прошло, прежде чем я понял, что люблю Анну. Год, а то и больше.

Я допоздна в школе оставался. Писанина проклятая! И планы, и отчеты… Обложусь бумажками и торчу в своем кабинете дотемна. Уж, бывало, и уборщицы уйдут, только сторож заглядывает — ждет, пока я уйду, чтобы спать завалиться.

Анна пришла, чтобы попросить за одного разбойника из седьмого класса. Взрыв устроил в туалете. Все окна вынесло вместе с рамами, и стена рухнула, правда не капитальная, а так, перегородка. Ну, все равно, где я среди зимы стекло возьму, кирпич, штукатурку? Я ему велел из школы убираться и больше не показываться. Очень разозлился, ведь только-только школу в порядок привел!

А она всегда их защищала. Всех. И отличников, и двоечников. Уговорила меня. Позвонила этому балбесу, сообщила, что Вадим Петрович его простил, пусть завтра в школу приходит. Небось думала, обрадуется! А он только губы раскатал — школу побоку, гуляй — не хочу!

Я ей эти свои соображения высказал, посмеялись мы. Она подошла к окну и смотрит. Чего там смотреть? Деревья голые, от ветра гнутся, сугробы… Она в окно смотрит, а я на нее. Волосы она в узел собирала, гладкий такой, тяжелый. А завитушки на затылке всегда выбивались. Смотрел я на эти завитушки, смотрел да как-то и засмотрелся. Неведомая сила меня подняла и бросила к ней. Обнял я ее за плечи и… Даже не поцеловал, а так — подышал этими завитками.

Она обернулась, посмотрела на меня своими строгими глазищами — у меня сердце так и оборвалось. Что я натворил! А она обняла меня и поцеловала. Тут я, конечно, всякий разум потерял. И слова тут уже никакого касательства не имеют. И вся моя жизнь до этого момента… Грех, конечно, так думать, но ведь так и есть… И отец, и мамина гибель, и война, и Машенька — все было вроде предисловия. Будто я всю жизнь в прихожей сидел и вдруг вошел… Во дворец сияющий. В чертоги царские».

ГЛАВА 21

Голощекин и Жгут столкнулись у штаба. Столкнулись в самом прямом смысле. Голощекин вышел из дверей, легко сбежал по ступенькам, молодцевато козырнул рядовому, шедшему навстречу. Голощекин был, как всегда, бодр, прям, подтянут. Солдат, увидев капитана, весь вытянулся, и глаза выпучил, и подбородок поднял, и носок тянул изо всех сил, а все равно рядом с безупречным Голощекиным выглядел мешок мешком. Никита добродушно усмехнулся. Следом за рядовым в штаб спешил Жгут, почти бежал — вприскочку. Опаздывал, как всегда. Проспал, вечный, неисправимый лопух!

Алексей издалека заметил Голощекина и даже голову повернул в сторону. Здороваться, а тем более разговаривать с этим… Печатных слов у Алексея не находилось, а непечатных в служебное время офицеры не употребляют, особенно в присутствии подчиненных. Козырнуть можно и не глядя. Не любил Жгут военную службу, но все-таки он был офицером и старался вести себя соответственно.

Он небрежно приложил руку к фуражке и хотел стремительно проскочить мимо Голощекина, но тот сделал неуловимое движение, чуть развернул корпус — как опытный борец… И Жгут с размаху налетел на его твердое плечо.

— Куда спешим, Леша? — нарочито шепелявя, с обычной своей добродушной открытой улыбочкой спросил Голощекин.

Жгут вскипел. Все ему было противно: и голос, и улыбка, и эта правильная, будто с плаката, фигура Голощекина. Но Алексей сжал кулаки и сдержался. Проговорил спокойно, сквозь зубы:

— По делам. Дай пройти.

И шагнул в сторону. Голощекин заступил ему дорогу. Удивленно поднял брови, похлопал по плечу.

— А что такой неласковый? Случилось у тебя что? — Никита дружески подмигнул. — Может, деньжата понадобились?

Алексей посмотрел в нахальные веселые глаза Никиты и не смог больше сдерживаться. Да и не захотел. А ведь обещал Галке — с Голощекиным не связываться, потому что этот гад повернет все в свою пользу и обольет Алексея грязью с ног до головы. Хлопот не оберешься, а толку никакого. Но Жгут никогда не отличался ни выдержкой, ни предусмотрительностью. Он с наслаждением бросил в лицо Голощекину:

— Не зли меня, козел! Я тебе хребет сломаю!