Григорий Ряжский - Люди ПЕРЕХОДного периода

• Название: Люди ПЕРЕХОДного периода
• Автор: Григорий Ряжский
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-63845-1

Как известно, душа человеческая имеет реальный физический вес. Вот только как его узнать, с помощью каких измерений? Григорий Ряжский предпринимает интереснейшую попытку осуществить такое «взвешивание» при полном отсутствии каких-либо измерительных приборов. Героев романа, таких непохожих друг на друга, объединяет одно удивительное качество: оставаясь внешне неотличимыми от обычных людей, они лишены самого главного — крохотной, почти невесомой частицы. А можно ли вернуть потерянную душу?

---

— «Карп Кои Икизукури с сакэ», — живо отреагировал я, дивясь такому знанию нижними деталей моей прошлой профессии. Я как раз в тот день собирался его приготовить. — Вы удивитесь, но карп — истинно царь-рыба, единственное существо на свете, которое не знает страха смерти и героически переносит, когда его режут ножом. Я его сначала очищаю от чешуи, вынимаю жабры и потрошу, оставляя голову. Затем кладу на блюдо и вливаю в рот несколько капель японской рисовой водки, отчего этот несчастный карп начинает судорожно раскрывать рот. В это время, если следовать традиции, все вокруг должны жизнерадостно смеяться и веселиться. А у нас в «Шиншилле» народ чаще бессистемно галдел вокруг этого бедного кои, практически уже неживого. И фоткался на камеры мобил. Но всё же это больше японское, не наше, как ни старайся соединить тех и этих. Ну а потом я делю блюдо поровну на всех присутствующих, и они съедают его в сыром виде, оттеняя вкус лимонным соком. Собственно, всё.

— Знаю, сами фоткались с Петькой у вас на палатях, но только тогда ещё не было аквариума с карпом. Вы тогда только-только открылись, вроде, но нормально ещё не разогнались, больше на неживое упор делали, на размороженное, а натуральное, типа недоношенного детёныша рябчика с фермы свежего убоя, мы, помню, уже после пробовали, когда вы с Еленой дела ваши быстрей погнали, и мы с братаном уже пересели с зарплаты на долю. Хотя сам-то ты не в курсе был, Еленочка твоя тогда верховодила и всем бытовым управляла.

— Так вы что, были у нас, что ли? — изумился я. — И откуда вы мою жену знаете? Я в «Шиншилле» с самого первого дня, но вас, честно говоря, не помню, пацаны. Хоть бей, хоть режь — не запомнил, и всё!

— А-а, ну это, по крайней мере, многое объясняет, — удовлетворённо развёл руками Петро. — Ты, стало быть, так же героически, как и твой карп, перенёс тот удар пером и потому не кончился, а вполне ничего себе оклемался. Заштопали тебя и, как ничего и не было, вернули дальше людям животы радовать. А вот если б ты карася, к примеру, сготовил в сметане, «Сrucial а tourner pomade», нормально грохнутого, без сакэ этой мутной, которую японцы твои бодяжат, изгаживая водку тёплой водой, и без ритуалов этих идиотских… или, допустим, нототению какую-нибудь «Dans le propre jus», то бишь в собственном соку замутил, как ты умеешь, сам пробовал не раз, то уверяю тебя, Герман, так бы всё по лёгкой, как есть, не обошлось. Не бывать тебе параллельным, по́жил бы ещё сколько-то, а после гнил бы у себя при бабушке с дедом на Востряковском погосте или б в колумбарии скучал. На всё, брат, воля Главного, сам знаешь, у нас как в Политбюро — чистая вертикаль, по отвесу, и никаких тебе перекрёстных горизонталей.

— А вообще-то, крышевали мы «Шиншиллу» вашу, парень, в самый сладкий по жизни промежуток, в упор до той самой ходки, по 162-й, с какой сюда запараллелились, — с выражением мечтательности на лице Паша втянул ноздрями порцию пустынной туманности первого оборота и уточнил, продолжая смаковать слова. — И имели с неё очень даже неплохие лавэ, по первым пятницам, каждый месяц, регулярно, без аннексий и контрибуций: пришёл до обеда, башли в фирменном шиншилловом конвертике принял, улыбочка, приветики туда-обратно, всё уважительно, честь по чести, ну и покушаем заодно, из меню дня, на личный выбор и без излишнего амикошонства.

— И кроме того, сам ты знать нас не мог, Гер, мы ж, по сути, так и не пересеклись ни разу, если уж разговор такой зашёл, сам-то ты больше в подвале своём торчал, от плиты не отлучался вечно, всё наяривал да накручивал, а мы, когда надо, то с само́й общались, с главной, с женой твоей Еленой.

Всё это было более чем странно, все эти вспоминательные разговоры обо мне, о Ленуське, о нашей «Шиншилле». Какая крыша, над кем, с какой целью? Будто была ещё одна, неизвестная мне параллельная жизнь, которая всегда текла сама по себе где-то неподалёку, но так ни разу и не зацепила меня своим краем.

Усталости не было. Как не было и давно уже, казалось, забытого ощущения времени, пространства, света, тьмы и даже этой, усреднённого колера, заменяющей всё перечисленное пустынной мути. Количество впитанной мной информации, от важнейшей для моего же успешного будущего до той, что имела значение лишь за бортом надземки, обескураживало, не давая расслабить оболочку. Не было ничего — так мне стало вдруг казаться. Но были эти двое, я видел их так же, как самого себя, и ощущал одновременно отсутствие вокруг нас троих любой посторонней жизни. И это было в реальности, — хотя и в непривычной, и всё ещё страшащей, однако с ней уже нельзя было не считаться. Но вместо того чтобы угодливо поддержать ностальгический настрой нижних или вместе с ними посмаковать версию своей же облегчённой кончины, я вдруг вспомнил про календарь и тупо спросил:

— А какой сегодня, кстати, день недели? Сколько мы тут с вами прообщались, если от самого начала считать?

— Погоди, парень, мы тут что, зря, что ли, перед тобой всё это время распинались? — искренне удивился Паша. — Сказано ж было, ты на первом обороте сейчас, счётчик пока что не работает для тебя никакой, мы и сами не в курсе, сколько чего прошло и чего тебе и когда ещё будет. Мы с братом Петром сами в первый раз про это задумались, только как на второй перебрались. А как произошло, даже не заметили. Просто в один прекрасный момент оба мы поняли, что стали на чуток главней. И светоблок подключили к нам, личный. Плюс добавок надежды, сам образовался, по ходу общего роста.

— И запомни, Герман, — включился в разговор Петро, соорудив на лице уже вполне серьёзную мину, — сейчас наша главная задача — не навредить тебе и себе же самим. Вот и стараемся, как умеем. Просто малёк сбились с главной линии, временно, это всё из-за случайной общности наших прошлых интересов. Наткнулись — споткнулись, бывает. А вообще, вспомнить дурное и глупое, отрешиться от всего негодного и передумать поновой самое для тебя главное, забыть и забыться — это важная часть ВКПБ. Расшифровывается — «Вечный курс предстоящего блаженства». Мы теперь за тебя в ответе и не будем скрывать, что наша карьера, вся наша дальнейшая служба, как и перемещение с оборота на оборот, всё это в немалой степени будет зависеть и от тебя тоже, от того, насколько грамотно ты будешь нами воспитываться.

— Короче, как при нанайском коммунизме, — вклинился своим словом Павел и хохотнул, — человек человеку хозяин, раб и брат одновременно, но всё ж главнее тот, кто ближе к шаману́, а уж он-то по-любому надо всеми. И никакие буржуйские настроения типа «все равны» тут не прохиляют, не то место.

Пётр откинулся на спину, забросил руки за голову, закинул ногу на ногу и кивнул к брату:

— Споём, Павлуш?

— Да не вопрос! — с энтузиазмом отозвался тот, — а чего бы нам и не спеть? Встреча, можно считать, состоялась, клиент доволен, начальство в предвкушении галки, — посланник Павел выстроил ответно улыбчивую гримасу и пояснил мне уже как окончательно проверенному на деле воспитаннику и обладателю в каком-то смысле родственной оболочки: — Ты прости, Гер, такое не часто в нашей работе случается, чтоб уж настолько всё у нас с новоприбывшим совпало по менталке. Просто параллельно этому вспомнилось многое из хорошего, вот и закручинилось немного. Не знаю, как ты, братан, но лично я так неслабо оттянулся, пока мы с тобой общались, что как будто бабу ромовую поимел, с тройным маком, не слабей. Забытое чувство, ну просто как глоток воздуха с какого-нибудь седьмого оборота. Не скажу, что такое уж оно и приятное, — спохватился он внезапно, прикинув нетипичную картину происходящего, — но что забытое — точняк! А песня наша хоть и не про читинские земли и нашу ИК-10, а за душу всё равно трогает, сам смотри.

И оба они, не сговариваясь, затянули, с выражением полного отчаяния и чувством неподдельной тоски:

Это было весно-ою, в зеленеющем ма-а-е,
Когда тундра просну-у-лась, развернулась ковро-о-м,
Мы бежали с тобо-о-ю, замочив вертуха-а-я,
Мы бежали из зо-о-ны, покати нас шар-о-о-м…
По ту-у-e-ндре, по желе-е-е-е-зной доро-о-о-о-ге,
Где мчится по-о-о-езд Воркута — Ленингра-а-д…

Мои законные учителя Пётр и Павел, они же, до времён надземного обитания, уголовные типы Сохатый и Паштет, лежали на песке, выпевая эти задушевные слова и устремив взоры в безразмерную туманность, затянувшую место нашей встречи и временно подменившую собой небо, солнце и звёзды, которые, если и дальше всё пойдёт по уму, сумеют обозначить своё присутствие не ранее четвёртого оборота, согласно порядку следования разделов Книги Бытия. Я смотрел на близнецов-разбойников, отморозков, переместившихся в эти любопытные края из недавнего живого прошлого, и думал о том, каким удивительным в своей непредсказуемости ракурсом повернулась к ним судьба, враз лишив что одного, что другого шанса продолжить привычную разбойничью жизнь и вменив обоим врачевательную способность сделаться отцами-наставниками в деле укоренения всякой новой оболочки, прибывшей с «того» света на этот. В смысле, с этого на «тот». А ещё прикинул, что, коль скоро всё, что имеет место быть здесь, сейчас и со мной, никем не обрывается, никак не корректируется и даже в самой малой степени не подвергается правке любой здешней инстанцией посерьёзней братьев, то, скорее всего, мне тут понравится. И со временем, если не напорю лишнего, то, вполне вероятно, встану на довольствие, как встали они, начиню свою оболочку меткими, надёжными словами и нужными знаниями и начну перешагивать с оборота на оборот, ища единственно верную тропу к окончательно будущему блаженству…